Рассказ без финала, или Бесконечное лето

Смерть дона Эрмано

Измотанный сотней шотов vodka, зацелованный десятком губ на Никольской, заблудившийся в трех соснах огромной России где-то на пятачке между Волгоградом и Вологдой, человек в дурацком головном уборе, снабженный обворожительной улыбкой, собирательный образ всех, кто приехал в Россию жить футболом на этот внахлест сложившийся месяц, — bolelshtchik-inostranec — смотрит воспаленными глазами на поливальную машину, что мягко катит под проливным московским дождем.

Машина, смывающая мочу и пиво с тротуарной плитки, выглядит избыточно, хватило бы и этого библейского дождя, но поливалка добавляет происходящему сакральности.

Вглядываясь в красные прожилки на  его белках, я пытаюсь объяснить свою нетрезвую мысль на англо-испанском суржике. Она кажется мне чертовски глубокой. «Карета превращается в тыкву, праздник превращается в компост», — ору я, перейдя от усталости на русский. Он ни черта не понимает.

Я и сам гожусь лишь на то, чтобы выбивать из себя пыль.

Очередное утро чемпионата мира для тех, кто не вышел в плей-офф: лучшие девушки разобраны, а остальные напились так, что с ними уже ничего не сделать; голоса охрипли, ноги не танцуют; пиво не лезет, о крепком — думать страшно.

Bolelshtchik словно замученное насекомое, спасающееся от смерти, из последних сил ползет от дождя на остановку; за его спиной — реклама медцентра: врач с футбольным мячом в руках смотрит со снисходительной улыбкой, надпись: «Скоро финал?»

Скоро, брат. Немногим дольше бабочки живет болельщик. Вспомни, hermano, вчера самого Марадону, человека с рукою Бога и внешностью наркоторговца, всего за полчаса до того радостно тыкавшего средним пальцем в сторону нигерийцев, унесли под трибуну с подозрением то ли на сердечный приступ, то ли на передозировку.

Пока ему делают искусственный массаж сердца, ликует спасенная Аргентина. Это их последняя победа. Через несколько дней прямо на поле Лионель Месси с досадой сбросит капитанскую повязку, а злорадные бразильцы споют на мотив любимой песни Леонида Брежнева: Oh Di Maria, Oh Mascherano, Oh Messi Ciao, Messi Ciao, Ciao, Ciao! Потом, ночью, они пили и пели все вместе: бразильцы, аргентинцы, мексиканцы, американцы и китайцы. Армяне переоделись в футболки аргентинцев и наяривали китаянку, хотя точнее будет сказать, что все наяривали друг друга. Слишком много любви. Переведи дух, сделай глоток коньяка.

А когда же финал? Скоро, брат. А пока вот она, твоя жизнь и смерть.

Lyadskaya st.

— Как он сказал? Какая улица? — сочувственно смеются над тобой, hermano, две блондинки. — Наверно, все-таки, Никольская?

Nickolskaya, все верно. Шеф, нам сюда, подвези поближе. Такси выстраиваются у Никольской словно у аэропорта; по слухам — а они в таких ситуациях точнее любых фактов, даже если являются абсолютным враньем, — вчера за место подрались двое, сегодня — трое таксистов.

А люди едут сюда на любом виде транспорта.

В метро две близняшки (40) красят отчаянные и радостные лица: им сейчас и весело, и страшно. Далее их ждет несколько часов борьбы на Никольской: «чтобы склеить кого-то, придется пройти туда-сюда не менее шести раз», — смеются они мне в лицо запахом дешевого сладкого вина и ментоловых сигарет Vogue. Близняшки дают мне рецепты, как проще встретить тебя, hermano. Они прожужжали мне все уши. Проходя рамки металлоискателя, главное — не нервничать. Можно перелить коньяк в бутылку из-под кока-колы, но вообще-то в этом нет смысла; я же в шутку сыграл гамбит: уставшие менты осматривают мой рюкзак, один из них видит чекушку, специально оставленную на виду, но лейтенант ничего не забирает, наоборот, отдает под козырек, совсем как Черчесов — Дзюбе. Иди, брат, навстречу судьбе.

И вот оказываешься в эпицентре. Описывать это так же бесполезно, как фотографировать секс в темноте. К шести утра -дцатого дня чемпионата мира латиноамериканцы совсем обезумели и знакомились с женщинами, просто хватая их за лобок. Женщины нехотя соглашались. Это все, что нужно знать о том, как наступает рассвет на этой улице.

Среди бесконечной оргии возвышаются две иррациональные доминанты — вполне противоположные не только всему остальному, но и друг другу. Посмотри на них во все глаза, hermano. Они почему-то важны, так как тоже имеют сакральный смысл. Первая — стенд Катара, где будет проводиться следующий чемпионат мира; охранники стенда боятся, что его просто снесет волной всеобщего безумия, поэтому вынуждены сторожить двадцать четыре часа в сутки. У охраны застиранные костюмы и среднерусский выговор, а на перекур они уходят реже, чем уборщицы, рассредоточенные по каждому квадратному дециметру Никольской.

Вторая точка, буквально напротив, — колокольня бывшего монастыря Николы Старого, в честь которого и названа эта проклятая улица. Уже месяц сюда, кроме постоянных прихожан, никто не заходит, при том что в расположенной напротив забегаловке с вегетарианской едой, в которой даже алкоголя нет, ежедневная выручка увеличилась с 200 тысяч до 650 тысяч рублей. Рассветные лучи лезут в его усталые зрачки, не способные сужаться, но кореец-официант из последних сил хвастает: ему уже семь раз давали премию за ударную работу.

Одну из близняшек, прожеванную и выплюнутую Никольской, я встречаю, когда ОМОН, идущий невозмутимой цепью, выгоняет всех к площади у метро «Лубянка». Руками, измученными какой-то кожной инфекцией, она делает знак, что дальше идти не может, покачиваясь на пьяном ветру. Я даю ей сделать глоток. Она наконец выдает подобие связной речи. «Ме-ня-бро-сил-ан-гли-ча-нин», — судорожные слоги выскакивают из горла, согретого коньяком. На ее щеке слезы. Еще глоток, и она читает стихи собственного сочинения, до одурения проникновенные; это длится, наверное, минут тридцать. Я вру ей, что снимаю ее на камеру, — она даже не задается вопросом, где эта камера. Ее, конечно, нет.

За пять минут до конца

Когда Игорь Акинфеев отбил тот самый испанский пенальти, мои несчастные немые соплеменники, люди-тертые-калачи, живущие в домах, сделанных словно из nazhdachka, начали обнимать друг друга и скандировать: «Рос-си-я!». Потом: «Игорь-Игорь-Акин-феев!» Потом — петь «Катюшу». И так по кругу. Молчали совсем немногие. Я смотрел этот матч в фан-зоне, напротив «Лужников», людей тут было не меньше, чем на стадионе. Мужчина лет пятидесяти, седой, с усами, пьяный, потный, всю жизнь болевший за эту чертову сборную, проигрывающую все, что только можно, сел на землю и закурил. Он ничего не скандировал. В его глазах стояли слезы. Я смотрел в них, hermano, пытаясь запомнить эти слезы навсегда.

Спустя пару минут я услышал, как он бормочет себе под нос (я перевел для тебя эти любовные ругательства): «mierda, я в первый раз в жизни уйду с матча счастливый. Они в первый раз меня не обманули! Puta, puta, puta!» Затем я словно провалился и очнулся от эйфории в автобусе, который ехал в сторону Киевского вокзала. В нем до одурения скандировали и пели.

«А куда мы едем?» — спросил тонкий женский голос в образовавшейся на секунду тишине. «В четвертьфинал, puta!» — находчиво заорал кто-то с такой силой, словно только что отбил пенальти. Мурашки разлились по салону. «Милая, захватим автобус, пусть везет нас на Никольскую!» — кричали в ответ. Автобус раскачивало на поворотах; на остановках двери не открывались — народу и так под завязку. Nickolskaya, Pobeda — вот что переполняло его, hermano.

Большой футбол — странная штука, если вдуматься. Черная месса. Представь, окутанные пивным отупением восьмидесятитысячные «Лужники» ждут, когда стадионный диктор с неизжитым советским прононсом объявит очевидное: «Внимание, сборная команда Англии приехала на стадион!» Вечно сутуловатый Гарри Кейн — человек, об осанке которого Александр Башлачев спел бы: «мужик хороший, груженый», — выходит на газон, и толпа англичан взрывается приветственным ревом. Как еще могут встречать лучшего английского бомбардира, чье имя — омоним урагана? Маленький, похожий на пенька из банды Бабы-яги, лидер хорватов Лука Модрич неловко озирается по сторонам — и его тоже встречают ревом с фанатской английской трибуны. Кажется, что единственные существующие на планете Земля звуки — это песня It’s coming home.

Через 120 минут разгоняющегося с каждой секундой матча англичане всей трибуной подбросят вверх пивные бокалы, и все мы ровно на секунду останемся в оглушающей тишине. Англичане уже поняли, что проиграли, хорваты осознали, что выиграли. Но я сейчас о другом. Настало время подумать о том, что внутри нас.

И вот мы снова стоим на той остановке, hermano. Ты прикуриваешь фильтр сигареты, библейский дождь размывает окрестности. Врач спрашивает: «Когда финал?» Дворники отмывают грязь. С нами под крышей чертовой остановки ютятся четыре уборщицы из Орла, приговоренные к принудительным работам за то, что разгромили школу искусств, перепив дешевого коньяка. Они рассказывают эту историю, я снимаю их на фальшивую камеру, и все смеются. Большинство на этой остановке не понимает по-русски по разным причинам. В эту секунду кажется, что никакого финала не будет. Уборщицы отмоют все, мы выспимся, и компост превратится в праздник. Я несколько секунд тащу эти слова на отяжелевшем языке и, не найдя перевода, шепчу их прямо в дождь:

— Да здравствует вечное лето.

Никольская и окрестности. Шесть ностальгических историй о любви, счастье и футболе

1#

Yaitsa

Эдмундо глядит во все глаза. Женщины, женщины, женщины… Платья, юбки, брюки… Особенно симпатичных Эдмундо старается представить без одежды.

Средний возраст болельщика на этом чемпионате — тридцать три года, он чаще всего латиноамериканец. Прямо как Эдмундо. Нескольких его знакомых не отпустили сюда жены, но Росита, жена Эдмундо, просто предусмотрительно наорала:

— Если ты посмеешь изменить мне, я отрежу твои yaitsa! — Она кричала это слово по-русски, потому что в Мексике оно очень популярно. Из-за вирусной рекламы, запущенной в преддверии чемпионата мира, его знает каждый мексиканец — и при любом удобном случае выкрикивает здесь, на чемпионате, на каждом углу.

Эдмундо идет по Никольской и смотрит во все глаза. Женщины улыбаются ему.

— Yaitsa! — кричат его друзья; голосом Роситы эти два слога перекатываются, резонируют в его голове.

Везде есть вай-фай, но нигде не  подключиться через мексиканскую мо­бильную связь. Эдмундо пытался в KFC, пытался на улице, пытался в метро. В это время женщины улыбались ему. Он не стерпел. И вот обнимает какую-то русскую красотку.

Кто-то опять орет прямо над ухом:

— Yaitsa!

Эдмундо отстраняется, не хочет танцевать. Он хочет позвонить Росите и сказать ей:

— Я люблю тебя, бэмбита миа.

2#

Энергетика

Никольская тонет в полумраке; липкая от пота, пива, песен толпа забирает и утаскивает с собой. Люди, едва знакомые, приехавшие сюда с разных континентов, обнимают друг друга, признаются в любви, целуются и кричат от бесконечной, непрекращающейся и малообъяснимой радости. Откуда здесь взялась эта радость — принесли ее с собой или нашли здесь? Все эти люди — они ведь не ведут себя так в обычной жизни? Неужели они так сильно любят футбол? Может быть, они просто пьяны?

Перекрикивая музыку и оттого ставя точку после каждого слова, энергетик из Красноярска объясняет энергетику из Кордовы:

— Наша. ГЭС. Очень, — далее он уже не может говорить и просто показывает, отмеряя пространство на всю ширину своих рук: большая.

— Ты красивый, я ничего не понимаю, — отвечает она.

Он перестает пытаться сделать так, чтобы она его поняла:

— Вот толпа эта вокруг, она шумит так, что кажется, это моя ГЭС где-то рядом. Как тебя зовут? Впрочем, неважно. Понимаешь, я подумал о том, что Никольская — это и есть моя ГЭС, только берет и нашу энергию перерабатывает, превращая ее в какую-то странную радость.

— Катарина, — тихо говорит она.

3#

Небесный полицейский. Монолог

«Я так скажу. Зачем эти твари выбежали на поле в финале? Зачем позорят страну? Мы так старались, так старались! Показать, что все нормально. Я домой приходил и гордился, ужасно гордился, пойми! Я жене своей говорил, она у меня понимающий человек, — смотри, не стыдно даже, что люди приехали и увидели нас. Самим приятно работать даже! А они взяли и выбежали. Вот ты не поверишь, ты подумаешь — это глупость, да? Ты только не записывай это. Сейчас будет очень грустно, не надо это. Майор наш так расстроился. Напился, представь! Он не спал целый месяц. Не ел толком. А мы-то всякое видим, это для вас праздник, а нам работа. Пьяных утащи, дурака успокой, с иностранцем по-английски поговори. Ну майор и напился, не выдержал. Все, говорит, устал я быть вашим небесным полицейским. Достали они меня!»

4#

Забичака

Рассвет. Никольская. Полутораметровый таджик. В руках у него маленькая самодельная палитра. Три краски: белая, зеленая, красная. Смеется, мол, флаг Болгарии. Он знает все флаги — выучил здесь.

По ночам он рисует на щеках болельщиков флаги их родных стран. Со взрослого — сто рублей. Детям — бесплатно. Но это не для заработка. Для заработка он работает сварщиком. А сюда идет, когда есть время, чаще в ночь перед выходным днем. По утрам, когда он возвращается домой, звонит дочери. Рассказывает, какой здесь карнавал. Потом ложится спать. Уставший. Довольный.

Дочке пять лет. Она живет на юге Таджикистана. Смотрит матчи по интернету, надеется увидеть отца. Он соврал ей, что его можно увидеть на футбольных матчах — в костюме отвязной собаки, по-таджикски ее зовут почти как по-русски — Забичака.

5#

63-й автобус. Диалог

— Blue-bleed-no!

— Лю-бли-но?

— How to get it?

— Лю-бли-но?

— Da-da!

Автобус катится по Волгоградскому проспекту, ближайший ориентир — станция «Бойня». Шесть выхинцев на двух дубайцев. Неизвестно, кто удивлен больше этой встрече.

— Ребят, они не туда едут.

— Da, blue-bleed-no!

— Подожди! Ребят, как им объяснить?

Самый смелый, в шарфе «Спартака», пытается:

— You need to go out!

— Why?

— Ребят, они не понимают.

— Blue-bleed-no!

— Черт с ним. Da-da, this way, go with us. С нами поедут, переночуют.

6#

Фернандес — наш. Монолог

«Вот я сейчас реально плачу. Я даже на похоронах отца не плакал. Не знаю, что тебе сказать. Просто радость, и все. Больше ничего нет. Бывает абсолютное горе, бывает абсолютная радость. Первое чаще, а вот сейчас второе. Как же хорошо это испытать! Мы это заслужили — этот чемпионат. Показали, какие мы, русские. Все мы сейчас русские. Дзюба, Марио. Марио молодец. Я, прикинь, даже видел такой рекламный щит: «Багратион, Растрелли, Фернандес. Наши». Вот в какую компанию попал. Бразилец! Потому что это история сейчас творится. Слов нет, короче. Слова все кончились. Я в первый раз горжусь нашими футболистами. Счастливым человеком ухожу со стадиона. Горжусь, что болели. Черт с ним, что проиграли».