Евгений Писарев: Я хочу выиграть театр, а не спектакль

Ɔ. Если смотреть на вашу биографию, кажется, что есть некая линия, по которой вас ведет судьба: пришли в городской Дворец пионеров заниматься танцами, но случайно попали в театральную студию, и это стало делом жизни. Из-за неудачного для театра периода в начале девяностых в вашей актерской жизни появилась режиссура, а потом и вовсе художественное руководство.

Всерьез я ни о чем подобном не думал и не мечтал. Я хотел быть актером и стал им. Я был хорошим артистом, но артист без амбиций, без необходимого тщеславия, без эгоцентрических качеств — конечно, недоартист. Когда я говорю про эгоцентризм, я говорю не только о восхищении собой, а о рефлексии, замкнутости на себя. У меня с детства глаза были открыты на мир, на внешние радости и раздражители. Я не ищу что-то внутри себя. Как режиссер я иду от того, что вижу. Из-за этого мне все время кажется, что меня разоблачат, потому что внутри у меня, может, и нет ничего.

Ɔ. То есть синдром самозванца вам тоже свойственен?

Абсолютно. И сны мне снятся, что приходят люди и говорят: «Да он же совсем не худрук, он притворяется». Как артист я был никому не нужен, но у меня была уверенность в себе. Как режиссер, как художественный руководитель, как директор, я не то что не уверен в себе, а понимаю, что это какая-то ирония судьбы. И я справляюсь с этой ролью через усилия и с некоторой опаской.

Ɔ. Ваш путь к режиссуре начался еще в девяностые годы, когда вы поставили спектакль «Остров сокровищ», работая актером в Театре им. Пушкина.

Это не редкость, когда артист занимается режиссурой, пытаясь попробовать себя в этой роли. Лично для меня отправной точкой — когда я четко решил, что должен быть режиссером и понял, что это мне интереснее, — стала встреча с Кириллом Серебренниковым. Все мы несем понимание мира, пьесы, роли, художественные воззрения. Но у Кирилла смолоду был художественный потенциал и желание им делиться. Я же всегда беззаветно, наивно любил театр, но совершенно не думал, что могу быть носителем какой-то концепции мира.

Когда мне предложили театр, пусть и театр со сложной судьбой, с большой биографией неуспеха, с мифами о проклятьях и привидениях, которые тут летают, с какими-то страшными историями о смерти, болезни худруков и директоров, но тем не менее большой московский театр в центре города, я был довольно молод. Когда Олег Павлович Табаков меня привел на первое собрание труппы, мне показалось, что дедушка привел внука в школу. А когда я пришел на первое собрание худруков, среди которых были Волчек, Джигарханян, Ширвиндт, Захаров, Любимов, я почувствовал себя, с одной стороны, самым свежим (смеется), а с другой — совершенно не соответствующим уровню компании. Но то же самое я испытывал по отношению и к режиссерам моего поколения — Карбаускису, Бутусову, Богомолову, Серебренникову, которые успешно работали на разных площадках, но своего театра у них не было. А мне уже дали. У кого-то это вызвало понимание и поддержку, а у кого-то — раздражение и даже агрессию, я первый раз с этим столкнулся. Но сейчас я стал железобетоннее. Столько за это время поменялось в жизни театра и страны. Раньше я обращал внимание на мнения, не хотел быть незаслуженно оскорбленным. Сейчас мне абсолютно плевать, что обо мне будут думать.

Ɔ. Может быть, это еще и зрелость?

Может, и зрелость. Мне было 38 лет, а сейчас мне 46, это большая разница. Сейчас я думаю: «Ну дали “Хрустальную Турандот” за лучшую режиссуру, но с ума я не сошел, не прыгаю до потолка». Не выдвинули сейчас ни «Кинастона», ни «Влюбленного Шекспира» ни в одной номинации на «Золотую маску», все вокруг охают, а мне это абсолютно безразлично. Причем это не отсутствие амбиций, просто мои амбиции гораздо выше, чем получение или неполучение какой-то премии, вхождение или невхождение в какой-нибудь худсовет или президиум.

Ɔ. И все же теперь вы на шаг ближе к патриархам.

Конечно. Вообще, это странная вещь. Когда я пришел в театр, я был за ротацию, считал, что худруки должны меняться через каждые три-пять лет. Но сначала ты борешься за ротацию, потом делаешь спектакль, два, три, привыкаешь к артистам, они становятся твоими учениками, твоими адептами, еще что-то. Все превращается в некий дом. Сначала я говорил, что мне не нужен кабинет, только пространство для встреч с режиссерами, потом мне понадобился компьютер, стол для подписания бумажек, потом секретарь.

Но внутри себя я не отбрасываю мысли, что должен суметь уйти, если потребуется, и не сойти с ума, как Таиров, от того, что у меня отняли театр. Я должен понимать, что, сколько бы сил здесь ни оставил и как бы ни преобразил театр Пушкина или какой-либо другой театр, от этого он до конца моим не станет. Это государственный театр, где я — нанятый художественный руководитель. Со мной в любой момент могут расторгнуть отношения. Поэтому я предпочитаю жить сегодняшним днем, и когда меня спрашивают, что мы будем делать в 2025 году, отвечаю, что не знаю, где я буду. Может быть, рано попробовав художественное руководство, я буду радоваться тому, что свободен и не должен подписывать все эти бумаги, распределять роли.

Ɔ. Должность на зарплате — это же стабильность. Не страшит ли вас перспектива оказаться лет в пятьдесят на условном театральном фрилансе?

Финансово я от этого только выиграю. Потому что на сегодняшний день я отказываюсь от 99% приглашений, и если я сейчас уйду из театра, то точно не пропаду. Потом столько предложений что-то снимать.

Ɔ. Здание Театра им. Пушкина сейчас в не очень хорошем состоянии, внутри много трещин. Я знаю, что вы готовитесь к реконструкции. Что вы думаете о приближающемся переезде?

Это очень серьезный вопрос. Конечно, театр, часть которого составляет особняк XVIII века, — это культурное наследие Москвы. Такого богатства архитектуры, как у наших пушкинских залов, нет, по-моему, ни в одном театре. Поэтому ощущения двойственные. С одной стороны, театр сейчас живет интересной жизнью, многие замечательные режиссеры стоят в очереди, чтобы поставить у нас. Поэтому очень страшно на таком подъеме лишаться дома, уходить на неопределенный срок. С другой стороны, здание нуждается в реконструкции и серьезном переосмыслении, в техническом обновлении. Театр им. Пушкина невозможно переделать так, как, скажем, «Электротеатр Станиславский», который после реконструкции стал совершенно новым, живым и модным пространством. Он должен остаться с отреставрированными старинным залами, с модернизированной, но не потерявшей свою уникальную акустику и обаяние сценой. Но страшно, потому что, сколько бы мне ни рассказывали, что это будет сделано за два или три года, это не поддается моему контролю. Можно сделать театр, но потерять и спектакли, и труппу, и тот дух, который здесь есть.

Ɔ. Да, реконструкция театра — серьезное испытание. Есть ли те, с кем вы можете разделить эту ответственность?

Если за это время не случится нового витка в моей судьбе, я точно знаю, что до начала ремонта я должен разделить обязанности худрука и директора, которые сейчас совмещаю. Самая большая проблема в театре — это найти менеджеров, директоров. Здесь важна порядочность, грамотность, финансовая ответственность. Но еще очень важен интеллект и любовь к этому месту. Я могу примерить роль прораба, но чувствую, что пробы не пройду. Когда я работал в МХТ, на переговоры с артистами и режиссерами Табаков всегда отправлял меня. Но, как только надо было отправлять кого-то в собес, он говорил: «Пошлем кого-то социально близкого. С водопроводчиками ты не разговаривай, для этого у меня есть другой заместитель». Поэтому в роли директора нужен внешне социально близкий, а на самом деле любящий, интеллигентный и знающий человек.

Ɔ. Кампанию для «Влюбленного Шекспира», которая, на мой взгляд, получилась очень удачной, вы делали со своими сотрудниками. Это было сознательное решение?

Изначально я планировал пригласить команду, которая профессионально занимается продвижением. Но мои сотрудники настаивали, чтобы им дали шанс. И те средства, которые должны были уйти профессиональной команде пиарщиков, мы потратили сами. Для театра получилась существенная экономия. Конечно, это было тяжелее, потому что это все было на наших плечах. Но люди сами захотели сделать эту трудную работу.

Ɔ. Эту часть работы вы тоже контролировали?

Конечно. Это для меня было сложнее, не могу сказать, что полностью доверял им, потому что они делали эту работу впервые. Но команда выдержала, была очень праздничная премьера, соответствующая энергетике и посылу спектакля. Все, что мы хотели, мы сделали. Теперь спектакль идет, зрители его любят. Хотя я и сказал, что равнодушен к этому, но тем не менее он номинирован в двух или трех номинациях на премию «Звезда театрала» (3 декабря 2018 года Евгений Писарев получил премию как лучший режиссер за постановку «Влюбленного Шекспира». — Прим. ред.). Это, может быть, не самая громкая премия, но единственная, целиком основанная на зрительских отзывах.

Ɔ. Вы когда-то сказали, что выращивали свою публику. Кто сейчас приходит в Театр им. Пушкина?

Мне очень нравится формула Джорджо Стрелера «театр для людей». Это не значит, что всегда нарядно и комедия. Но это значит, что театр не для фестивалей, не для критиков, в какой-то степени антиснобский театр. В нашей стране очень сложно удержать качество, остаться в рамках стиля, вкуса, а при этом делать театр для широкого зрителя. Это тяжелее, чем найти для себя конкретную аудиторию. Сложно, когда ты говоришь «мы открыты для всех». Наша аудитория — это люди, которые любят театр. Я вижу, что зритель помолодел, но мы не отсекли и более возрастную аудиторию.

Конечно, это сложный путь, потому что сегодня на сцене Юрий Бутусов, завтра Деклан Доннеллан, послезавтра Владимир Мирзоев, а потом Евгений Писарев. Я не заполняю театр только собой, и если приглашаю режиссеров, то тех, которые делают то, чего я не делаю и никогда не сумею. Потому что я хочу выиграть театр, а не выиграть спектакль. И поэтому Театр им. А. С. Пушкина — это театр, который удивляет.

Ɔ. Несмотря на то что сезон в самом разгаре, что нового вы готовите?

Сейчас мы ведем работу с Семеном Серзиным, молодым режиссером, который сделал два очень востребованных спектакля у нас в филиале — «Гардения» и «С_Училища». Работаем вместе над попыткой создать сценическую версию сценария Ларса фон Триера «Догвилль». Пока это на уровне обсуждений, но такая идея у нас есть. И я сейчас пытаюсь организовать режиссерскую лабораторию, которая уже проходила два года назад и дала хорошие результаты. Я пытаюсь найти и вырастить молодых режиссеров, не так глобально, как это было у Табакова, но традицию перенять. Потому что Олег Павлович всегда думал о молодых, о новых именах. И если бы не это его желание, не возникло бы всех тех фамилий, которые сейчас являются не только цветом режиссуры, но еще и худруками больших московских театров. Эту работу тоже надо делать.

Ɔ. Табаков — важное имя в вашей биографии.

Я никогда не забуду, как Олег Павлович после единственного моего спектакля, который он увидел, позвал меня в МХТ делать спектакль на большой сцене, конечно, контролируя и ведя меня. И заставив меня делать то, что я не очень хотел, — комедийный спектакль «Примадонны», потому что я уже сделал подобную постановку «Одолжите тенора». Не думал, что это станет на долгие годы визитной карточкой и стезей комедиографа. Но тем не менее то, что меня стали называть этим противным словом «комедиограф», — это вина Табакова, но и заслуга тоже. Он сказал мне: «Делай то, что у тебя лучше всего получается. Точи свою фишку, свое мастерство». Хотя из комедии выходить сложно. Комедия, с одной стороны, ближе к зрителю, с другой стороны, держит тебя более цепко. Поэтому сейчас я делаю шаги в сторону: например, спектакль «Дом, который построил Свифт» удивил зрителей отсутствием цвета. Меняется мое мировоззрение. Перестает быть оптимистичным.

Ɔ. Современный театр чаще всего перед нами ставит довольно гадкое зеркало. И хотя лично я смотрюсь в него с некоторым упоением, наступает момент, когда хочется увидеть что-то другое.

Мне кажется, что горьким и кислым нас просто перекормили. Это нужно, это важно. Но если бы жизнь состояла только из этого, то это было бы очень грустно и неправдоподобно. Я не иду за желаниями зрителей, но я их уважаю. Знаете, какой самый частый вопрос задают сейчас в кассе? «Хорошо кончается?» У нас шел спектакль «Жанна д’Арк» — и зритель задал этот вопрос кассиру. Она ответила потрясающе: «В духовном смысле очень хорошо». Я понимаю, что в основном занимаюсь немного сказочным театром, но зрителям нужна надежда на любовь, на перспективу. Пусть все будет не очень хорошо в течение спектакля, но в конце будет не смерть, а рождение. Пусть будет грустный спектакль, но чтобы заканчивался хорошо хотя бы в духовном смысле. И мне кажется, что я пока могу, пока нахожу в себе силы, должен все-таки делать спектакли духоподъемной направленности, а никак не лишать людей и себя надежды.

Беседовала Анастасия Рыжкова