Петр Авен и его каталоги

Больше всего на свете он любит расставлять книги на полках у себя дома. Книг много, стеллажей тоже. Да и домов у него не один, а как минимум три: на Рублевке под Москвой  (бывшая дача Алексея Толстого), в местечке между Мадоной и Яунпиебалгой в Латвии и в Англии в графстве Суррей. Так что за этим приятным занятием Петр Олегович Авен мог бы с легкостью провести все оставшиеся годы. Дай Бог ему здоровья!

И если он этого не делает, то только потому, что по-прежнему остается председателем совета директоров крупнейшей в стране банковской группы «Альфа-банк», а по совместительству занимает еще несколько руководящих постов. К тому же он активный филантроп, благотворитель, профессор Высшей школы экономики, член совета попечителей ГМИИ им. А. С. Пушкина и т. д. Перечислять все проекты, где в первых строках присутствует его фамилия, можно долго. И этому он обязан не только своей фамилии, начинающейся с первой буквы алфавита, но и тому реальному вкладу, который стоит за каждой строкой в его длинном послужном списке. Фамилия «Авен» латышская. Тогда уже точнее — Авенс. Правда, за долгие годы жизни в Советском Союзе буква «с» была утрачена за ненадобностью или из нежелания подчеркивать латышскую родословную. Тем не менее в 1990 году перед тем, как Латвия отделилась от России и обрела свою независимость, Петр Олегович вместе с отцом впервые отправился на родину предков. Сейчас даже трудно объяснить, зачем им это было надо. Почему, например, паломничество нельзя было совершить раньше, когда Латвия еще не стремилась к выходу из состава СССР? И никто их там не ждал, не звал и не хотел. Более того, первая встреча с родней получилась довольно прохладной. Дело в том, что тогда латвийский Сейм как раз должен был принять закон о реституции, по которому Авенам переходило 30 гектаров земель, национализированных советской властью. Латышские родственники резонно опасались, что гости из Москвы объявились не просто так. И только когда отец Авена четко оговорил, что они с сыном ни на какую собственность не претендуют, все немного расслабились и стали готовы к родственному общению.

«На самом деле это невероятное ощущение, когда сидишь за одним столом с людьми, которых никогда не знал, но с которыми кровно связан. Мы захватили с собой фотографию, на которой мой отец еще на руках у своей мамы, моей бабушки. И точно такую же фотографию мы нашли у нашей латышской родни. А потом обнаружилось множество других документов, по которым стало возможным проследить историю семьи аж до XVIII века. Дальше уже тьма. Авены — люди простого сословия, не дворяне, поэтому записи сохранились только в церковных книгах. Но там все есть: и крестины, и свадьбы, и похороны. Меня всегда интересовала история, то, как она влияет на судьбы людей, как меняет их. И судьба моего расстрелянного деда, бывшего латышского стрелка, когда-то охранявшего Кремль и Ленина, для меня символ того, что история способна сделать с человеческой жизнью. Думаю, именно поэтому много позже я занялся книгой о Борисе Березовском. Во мне живет эта потребность систематизировать и собрать все имеющиеся свидетельства об эпохе 1990-х годов и тех переменах, которые тогда происходили».

Чтобы закрыть тему родственников, стоит добавить, что через какое-то время Петр Олегович повторит свой семейный блицкриг уже в Америке, в Нью-Джерси, когда соберет на ужин 60 человек родни по еврейской линии. Все это были потомки сестер его еврейской бабушки Софьи Самойловны (подлинное имя Шейла-Белла Шмуэлевна), отсидевшей по тюрьмам и ссылкам в общей сложности 19 лет, но оставшейся до последнего вздоха пламенной коммунисткой. Как выяснилось, четыре ее сестры вовремя уехали в Америку, избежав грядущих ужасов советской жизни. Но многие из их потомков даже не видели друг друга, пока всех не собрал москвич Петр Авен.

Вообще в этом стремлении собрать, разложить по полкам, вклеить в бесчисленные альбомы фотокарточки каких-то неведомых племянников и троюродных дедушек есть что-то бесконечно умилительное и трогательное, но категорически недоступное обыденному русскому сознанию. Русские — про то, чтобы сжечь, выбросить на помойку, разрушить до основания, а потом долго и мучительно возрождать из пепла и праха. Не двуглавый орел, а Феникс — наш любимый российский миф.

Но не таков Петр Авен, «многокультурный человек», как он сам себя называет! В детстве он, как все, собирал марки и мог часами переставлять их в своих альбомах, исходя из каких-то только ему доступных принципов совмещения. Потом стал собирать книги, заполонив ими все жизненное пространство вокруг себя. Потом, когда появились первые большие деньги, стал собирать живопись и фарфор музейного качества. Попутно он то и дело собирает родственников разных семейных ветвей и национальностей.

Мне рассказывал Шалва Бреус, тоже знатный коллекционер, как страстно умеет торговаться Авен и какой он несговорчивый переговорщик. Никогда никому ничего не уступит. Будет упорно добиваться своего. И добьется! Как добился в свое время «Русской Венеры» — одной из главных и лучших картин Ильи Машкова. Раньше она была в коллекции Емельяна Захарова, тот не собирался с ней расставаться и все заходы Петра Олеговича пресекал жестко и однозначно. Но дальше случилась большая печаль: врачи диагностировали Емельяну рак. Как водится, нужны были деньги. И тогда «Русская Венера» благополучно перекочевала во владения Авена на Рублевке. История на этом не закончилась: диагноз, к счастью, не подтвердился. Вернувшись от французских врачей, Захаров первым делом бросился к Петру Олеговичу: забери свои деньги, верни мою Венеру. Jamais! Это французское слово Емельяну надо было бы знать перед тем, как идти на переговоры с Авеном. «Русская Венера» по-прежнему висит на самом видном месте, возбуждая ослепительной наготой телевизионщиков, когда они сюда приходят со своими камерами и штативами, как это было во время недавнего его интервью для программы «Действующие лица» с Наилей Аскер-заде.

Авен не скрывает, что не любит отдавать свои картины на выставки. Объясняет тем, что эти полотна окружают его, со­здают неповторимую ауру дома, а жить месяцами с пустыми пятнами на стенах ему как-то не очень комфортно. Впрочем, он готов всегда показать свою коллекцию специалистам и даже издал роскошный и неподъемный каталог.

Вообще каталоги — еще одна его страсть собирателя, систематизатора и коллекционера. Музейщики знают, что без каталога даже самой скромной выставки не бывает, а тем более когда речь идет о коллекциях такого уровня, как у Авена. И не только высококлассной живописи, но и фарфора, керамики, майолики. Для меня было откровением узнать, что ему, например, принадлежит лучшая в мире коллекция латышского фарфора.

— У меня три большие латышские коллекции, — уточняет Петр Олегович. — После революции в Латвии оставались две фарфоровые фабрики. Там была своя школа, хорошие художники, даже собственная студия «Балтарс». Латышский фарфор традиционно очень высоко ценился в Европе. На международных выставках их изделия регулярно получали золотые медали. Но после войны этот сюжет сошел на нет. Многие художники уехали, производство закрыли. По-настоящему редкие вещи были вывезены или утрачены. Фарфор — дело хрупкое. В 1990-е годы первую большую коллекцию латышского фарфора собрал предприниматель Шабтай Калманович. Я ее приобрел уже после его смерти. И теперь у меня самая большая коллекция. Пришлось под нее даже строить специальное помещение там, где я живу. Но все-таки это довольно далеко. Поэтому, думаю, рано или поздно придется открывать музей в Риге. Еще есть такое малоизвестное явление, как латышская керамика. Ее расцвет пришелся на недолгий период между революцией и войной. Поскольку она была очень националистической по духу, при советской власти о ней мало говорили. Но там сотни фантастически красивых вещей. Ничего похожего ни у кого нет. Ну и третья коллекция — коллекция живописи. У меня там представлен в первую очередь один выдающийся художник — Александр Древиньш. Он более известен как Древин, поскольку с 19 лет жил в России. В латвийских музеях его картин почти нет. Он погиб в тридцатые годы почти при таких же обстоятельствах, что и мой дед. Тогда шла массовая охота на латышей. Так что для меня это в чем-то и личная история. Но то, что в Латвии почти нет его картин, большая беда. По внутреннему мироощущению он абсолютно протестантский художник. Очень жесткий, суровый, глубокий. У него есть замечательная картина 1931 года. Называется «Зимний автопортрет». Прямо скажу, большущая живопись! Куплен был мною в Германии задорого. Вообще, многие из лучших вещей были приобретены на Западе.

Надо добавить, что одними картинами и фарфором «латышское присутствие» в жизни Авена не исчерпывается. Он деятельный и щедрый филантроп. Один из первых проектов фонда «Поколение», созданного им и его покойной женой Еленой, был связан с детской медициной. Пригодился большой опыт «Альфа-страхования», которое он возглавляет многие годы, а также сотрудничество с фондом «Линия жизни». Детские клиники в Риге и Мадоне получили уникальное оборудование и поддержку деньгами от Петра Авена.

Событием в жизни республики стало и восстановление второго по величине сельского лютеранского собора в Яунпиебалге, где тоже не обошлось без активного финансового участия Петра Олеговича. Но если тут есть некое сентиментальное объяснение — в этой церкви крестили его деда, неподалеку находится кладбище, где покоятся латышские предки, — то что подвигло его на масштабную поддержку нового музыкального фестиваля «Рига—Юрмала», остается загадкой. Сам он в Юрмале не живет, к классической музыке равнодушен. Тогда зачем? А проект грандиозный. На уровне лучших европейских образцов. Фестивальному директору Мартину Энгстрему — важной и влиятельной фигуре в мире музыки — удалось в этом году собрать отменную афишу, состоящую только из первоклассных имен. Даже самых взыскательных латвийских меломанов покорил не­ожиданный и смелый микс из таких признанных мэтров, как Зубин Мета, Михаил Плетнев, Миша Майский, Гидон Кремер, и музыкантов нового поколения — пианистов Люка Дебарга, Яна Лисецкого, Лукаса Гениуша, сопрано Ин Фан, скрипачки Александры Конуновой. Все теперь ждут объявления программы на следующий год. И, как намекнул мне Авен, она будет не менее впечатляющей.               

Но есть тут и свои подводные рифы. Чтобы проект успешно развивался, считает Петр Олегович, необходимо менять пропорцию финансовых поступлений в сторону увеличения местных денег, больше вовлекать латвийский бизнес. Необходима поддержка государства и муниципальных властей Риги и Юрмалы. В какой-то момент обнаружилось, что московская публика осталась почти неохваченной. И это было серьезное упущение маркетинга. В России ничего о новом фестивале не знают, а значит, на следующий год надо всерьез вложиться в рекламную кампанию. Есть проблемы и с инфраструктурой в Юрмале, которой пока не по силам принимать фестиваль такого уровня. А в Риге до сих пор нет ни одного современного большого филармонического концертного зала. Акустика Национальной оперы для звучания симфонических оркестров не подходит.     

Поразительное качество Авена — он сразу видит проблему. Не ходит вокруг да около, а называет все своими именами. У него мгновенные реакции и очень быстрая речь. Так студенты мехмата, обсыпанные с головы до ног мелом, доказывают свои формулы, ведя на черной доске понятные только им одним подсчеты или рисуя загадочные знаки. Но все сходится, теорема доказана, вывод ясен. Петр Авен — один из них, хотя давно вышел из студенческого возраста. Но есть люди, которые мало меняются. После нашей встречи я легко могу представить, каким он был в юности. Патлатым очкариком, отличником престижной второй математической школы, терпеливо стоящим в очереди к окну администратора театра «Современник» или на Малой Бронной. Странно, что мы там с ним никогда не встречались. Или в книжном на улице Качалова, где раньше торговали западными дорогими альбомами по искусству. Или у букинистов Дома книги, где в 1970-е годы еще можно было найти прижизненные издания Цветаевой и Мандельштама. Авен и сейчас может ошарашить вдруг неожиданным признанием.

— Моим главным увлечением была русская поэзия. Я мечтал писать книжки для серии ЖЗЛ. Увлекался Цветаевой. Хотел написать о ней книгу. Всегда хотел. У меня есть еще одна способность — я хорошо запоминаю стихи. Мы здесь устраиваем иногда поэтические турниры. В Москве еще остались люди, которые знают много стихов наизусть. И математический ум тут ни при чем. Просто стихи оставались долгое время главным счастьем моей жизни. На праздники и свои дни рождения я просил только об одном — дарите мне поэтические сборники. Это была страсть. Но сам стихов я никогда не писал. Даже для себя. И художественной прозы тоже. Мое серьезное преимущество — трезвый взгляд на возможности собственного дарования. Наверное, меня бы хватило на то, чтобы стать хорошим литературным критиком. Но папа был настроен решительно. И  мне трудно было ему возразить: нельзя в несвободной стране быть человеком свободной профессии. В Советском Союзе литература была идеологией. Надо заниматься только тем, в чем ты будешь ощущать себя свободным от прессинга посторонних соображений и обстоятельств. По­­этому в конце концов пришлось выбрать экономику.

Впрочем, в какой-то момент очередь дошла и до литературы. Речь шла о книге «Время Березовского», над которой Авен трудился несколько лет и где выступил не только в роли подробного и обстоятельного мемуариста, но и собирателя чужих воспоминаний. Книга имела ошеломляющий успех у самой широкой публики и остается на сегодня едва ли не главным документальным исследованием, мимо которого уже не сможет пройти ни один историк, занимающийся этим периодом. Сейчас Авен думает о новой книге и фильме, посвященном 1990-м годам. Его не оставляет мысль, что и здесь он сможет все разложить по полочкам, всем найти место, всех расставить по ранжиру или какому-то другому принципу. Систематизация — первый шаг к борьбе с энтропией. Стремление к упорядочению — насущная биологическая черта и потребность человека. Так считает Петр Авен, обладатель миллиардного состояния, один из самых богатых людей России. И тут ему стоит поверить на слово.