Галя
Конечно, для всех и всегда она была Галина Борисовна. Отчество пристало к ее имени давно. Наверное, с тех пор, как она стала режиссером. Вначале очередным, потом худруком «Современника». Но за глаза и между своими ее звали просто Галя. И как-то не возникало вопросов, о ком идет речь. В нашем театре Галя была одна.
Еще, с легкой руки Евтушенко, ее иногда звали Волчихой. У него и стихи есть, ей посвященные. Я слышал, как он их читал на Триумфальной площади на празднике в честь 60-летия «Современника». Галя сидела рядом, завернувшись в плед, всем своим видом демонстрируя усталую безучастность. Евтушенко старый, и она старая, и Олег Павлович Табаков (между своими — Лелик), подсевший к ним, тоже старый. И вся эта их старость и ветхость особенно бросались в глаза на фоне бодрых стихов на бывшей площади Маяковского, площади их молодого бунта, их славы и надежд.
Она не хотела чувствовать себя бывшей. И старость тоже не очень-то жаловала. Потому старалась окружать себя молодыми. В последнюю нашу встречу все твердила про «Неформат» — спектакль на малой сцене, где играли только молодые. «Вы должны это увидеть», — говорила она в том приказном, ультимативном, не допускающем возражений тоне, в котором она общалась с большей частью человечества.
По собственному опыту знаю, что такие резкие, прямодушные и требовательные женщины часто бывают не слишком-то уверены в себе. Они привыкли прикрывать собственную робость, комплексы и страхи безаппеляционностью, резкостью, даже грубодушием. Но, кроме этой всевластной и всезнающей Галины Борисовны, которую все знали, а многие побаивались, была еще Галя, толстая девочка, дочь разведенных родителей, обожавшая своего отца. Ее мало кто знал и почти никто уже не помнил.
Однажды ее сын Денис мне показал домашние фотоальбомы, переполненные мамиными детскими фотографиями: где-то на крымском пляже, на гальке, в море. Фотографировал дед, великий оператор Борис Израилевич Волчек, снявший «Пышку», «Ленина в Октябре», «Секретную миссию» и много всякой другой советской киноклассики.
На тех фотографиях Галя резвилась в пене морской и выглядела абсолютно счастливой. Такой я ее в жизни никогда не видел. Всегда сигарета, недовольный бас, «несравненная правота» в голосе и во взгляде зеленоватых, прозрачных глаз, видящих тебя насквозь.
Этот образ сложился не сразу, а был вылеплен всей жизнью. Во многих интервью она любила повторять, что ее главный талант — терпимость, а иначе никогда бы никакого «Современника» давно не было. Не надо верить тому, что говорят великие в своих интервью.
Галя была актрисой до мозга костей и очень умной женщиной. Она умела примеряться к любым обстоятельствам, к любому интервьюеру. Умела, если надо, быть абсолютно обворожительной и улыбчиво-нежной. Но внутри — скала. Абсолютно непроницаемая, непробиваемая. И эта ее ветхозаветная неспособность прощать, помнить всех, кто обидел, предал, не так посмотрел, не то сказал. Отец не хотел, чтобы она шла в театр. Понимал, какие страшные удары по самолюбию ждут там дочь. На четвертом курсе, когда она уже почти стала артисткой, сказал: «Ну не расстраивайся, реквизит у тебя будет свой. Я куплю тебе поднос и конверт. Ты будешь играть “Кушать подано” или “Вам письмо” с собственным реквизитом».
Эпизоды и эпизодики стали ее судьбой и проклятием. Она-то знала, что может много больше. Ощущала себя Симоной Синьоре, великой актрисой на великие роли, а принуждена была играть разнокалиберных буфетчиц, фарцовщиц, каких-то бандерш с хриплыми голосами. Ее Нюрка-хлеборезка из «Вечно живых» — абсолютный шедевр и вершина ее актерской карьеры в «Современнике», навсегда перекрывшая путь к ролям другого плана.
Кажется, только Григорий Козинцев разглядел в ней актрису бергмановской силы и хватки, дав ей сыграть Регану в своем «Короле Лире». Но было уже поздно, Галя ушла в театральную режиссуру. Она была слишком самостоятельной, чтобы подчиняться чужой воле. И слишком гордой, чтобы ждать милостей от чужих мужчин. Сейчас я думаю, какой она могла бы быть леди Макбет, или хозяйкой Нискавуори, или Вассой Железновой! Но мимо-мимо, все эти главные роли пролетели мимо, как верстовые столбы за окном экспресса, уносившего ее совсем в другом направлении. И даже две короткие остановки — Марта в спектакле «Кто боится Вирджинию Вульф?» и Анна Андреевна в «Ревизоре» — ничего радикально в ее судьбе изменить не смогли. Несыгранные роли, как и любые напоминания о ее первом браке с Евгением Евстигнеевым, вызывали у нее боль, о которой она никогда не говорила. Это была тема-табу. То есть пошутить на эту тему она еще могла. Вспомнить что-нибудь смешное. Но не больше. Столько лет прошло, а она все помнила. И как им пришлось уйти из дома, потому что новая жена отца невзлюбила Евгения Александровича. И как ночевали первую ночь на Киевском вокзале, как мыкались по Москве без своего жилья. Как она не общалась потом пять лет с отцом. Не могла простить. Еще одна рана. Еще один удар. И сколько их потом было. Не сосчитать.
В режиссуру она пришла во многом от отчаянья и собственной актерской невостребованности. Отчаянье, на самом деле, очень сильный стимул и очень мощная эмоция. Она заряжала им свои спектакли, начиная от дебютного «Двое на качелях» до «Трех товарищей». Пробиться, доказать, убедить. «Катапультировать» — любимый термин.
Она не признавала театр полутонов, полутени. На сцене, как и в отношениях, ей требовалась определенность. Весь мир был четко поделен на своих и чужих. И в этом смысле она, конечно, дочь своего времени. Неистовая шестидесятница по духу, характеру, убеждениям.
Есть «Современник», а все остальное существует только в той мере, в какой может быть полезным ее Театру.
Есть сын Денис, а все остальные мужчины рассматриваются только в применение к нему или делу, которому она самоотверженно служит.
Любые отклонения от этих установок не принимаются. Любые попытки выйти за пределы этих жестких рамок, выстроенных ею самой, воспринимаются как предательство.
Другой театр это могло бы привести к самоизоляции, как это случилось с доронинским МХАТом. И если этого не произошло с «Современником», то причина здесь, мне кажется, в редкой способности Гали слышать время, чувствовать, что надо сейчас зрительному залу, в умении собрать труппу актеров-первачей и держать их в кулаке, не давая никому особо расслабиться.
Она умела дружить. Была человеком, на которого можно положиться. Не боялась вступать в диалог с бизнесом и властью, а с начальниками самого большого ранга вела себя как учительница старших классов с безнадежными двоечниками. Строго. Знала, как надо себя поставить, чтобы слушали, покорно склонив голову или почтительно присев рядом с ее инвалидным креслом на корточки. Она была хозяйкой. Своей судьбы, театра, актеров. За все несла полную ответственность. Она действительно была «режиссером в законе», как сказал однажды Александр Ширвиндт, а не просто приходящей гастролершей. Такого отношения к театру она не понимала и не принимала.
И все это под долгие, многозначительные вздохи, что она устала, что критики ее ненавидят, что ей надо уходить, и она бы давно уже ушла, если бы было на кого оставить все это многотрудное хозяйство… В эти моменты она абсолютно верила в то, что говорила. А я видел перед собой гениальную актрису, проигрывающую еще один спектакль своего мелодраматического ухода, который на самом деле никогда не состоится. И она это знала, и все это знали. Просто ей нравилось примерять разные роли, в том числе беззащитной Мерчуткиной из чеховского «Юбилея», которая «кофий сегодня пила без всякого удовольствия». Но горе тому, кто бы осмелился ей об этом сказать!
Она ведь так и не простила Георгия Данелию за «Осенний марафон», а точнее, за то, как он снял ее в коронной роли Варвары Никитичны («Бузыкин, хочешь рюмашку?.. А я люблю, когда работаю. Допинг!»). Увидела тогда себя на экране и расплакалась. Неужели я такая? Побежала к косметологу. Все ее женское преображение, случившееся в конце 70-х, было связано именно с этой ролью. Прическа, маникюр, шарфики от Hermes, наряды от Зайцева… Она играла в это с упоением человека, решившего в какой-то момент, что жизнь проходит. И пора уже заняться собой, стать прекрасной. В ней все еще жила и страдала та девочка Галя, о которой никто не должен знать.
Только один раз я видел ее растерянной, даже готовой разрыдаться. В 2011 году на заключительной церемонии фестиваля искусств «Черешневый лес» Денис должен был вручить ей премию за прекрасный спектакль «Враги. История любви». Она там в программке никак не значилась, но весь спектакль был придуман и выстрадан ею. От приглашения режиссера до распределения ролей. Все знали, что она никогда не участвовала ни в каких конкурсах, фестивалях. Не признавала никаких театральных премий. Считала все это «тараканьими бегами». А тут алая черешня из мурановского стекла. Да еще из рук обожаемого сына!
И вдруг Галя закричала: «Нет! Не возьму, не пойду, оставьте меня». И в этом ее крике было столько неподдельного отчаяния. Столько обиды на весь мир, на всех, кто не понимал, не ценил, не любил. Мы в зале невольно вздрогнули, почувствовав себя виноватыми перед ней. Особенно, наверное, Денис, стоявший на сцене и повторявший, как в детстве: «Ну, мама, ну мам…» Мне было так жаль ее в этот момент. И так невыносимо стыдно за свою давнюю рецензию на «Вирджинию Вульф», где я зачем-то ввернул про все ту же проклятую Нюрку-хлеборезку. Кто же знал, что для нее это такая боль!
Свою награду она в конце концов забрала, да и наши дипломатические отношения были кое-как со временем восстановлены. Но холодок отчуждения я всегда в ней чувствовал. Я был чужой. И причиной была не только моя давняя статья — «Современник» никогда не был моим театром. Я искренне восхищался ею как личностью, восхищался ее актерским даром и продюсерскими талантами, оставаясь при этом более или менее равнодушным к ее режиссуре. Но, в сущности, какое это имеет сейчас значение? Все поздно. Какие-то главные слова так и не были мною ей сказаны при жизни. Говорю их сейчас. Простите меня, Галина Борисовна. Простите и прощайте, Галя!