В круге Дягилевом. Лица и судьбы
Как ни странно, сохранилось не так много собственных портретов Сергея Павловича Дягилева. Похоже, он не особо любил фотографироваться и позировать художникам. Хотя вся его жизнь прошла под треск блицев репортеров в плотном окружении людей искусства. Селфи — не для него. По натуре он совсем не был Нарциссом. Хотя ему было важно выглядеть comme il faut. Фрак, монокль, белоснежный пластрон, лаковые туфли, дорогие духи… После его смерти, как выяснится, ничего и больше не осталось. Золотые запонки с горным хрусталем и початый флакон Рenhaligon’s Hammam Bouquet, из-за которых передрались прямо там же в номере у смертного ложа в отеле De Bains его «мальчики» Борис Кохно и Серж Лифарь.
Но недавно открывшаяся выставка «В круге Дягилевом. Пересечение судеб» на самом деле вовсе не о дягилевском наследии, давно распроданном на аукционах, разобранном архивистами, многажды экспонированном в самых разных музеях и странах. И даже не столько о нем самом — его портретов и фото, повторяю, наперечет. Она о людях его поколения, его судьбы, его времени. О спутниках, более или менее постоянных, и временных, случайных, промелькнувших и быстро исчезнувших с его горизонта.
Дягилев часто менял окружение. Уже при рождении он стал сиротой — мать вскоре после родов умерла. Да и прожил всю жизнь сиротой. Хотя имел двух братьев и много родни, и даже в мачехи ему досталась добрая женщина, с которой он, судя по сохранившимся письмам, был куда откровеннее, чем с отцом. Все знали, что Дягилев не переносил одиночества. И пользовались этим. Но при этом он всегда был один. Ни собственного дома. Никаких дач, мамушек, бабушек. Только старая нянька, запечатленная с ним вместе на знаменитом портрете Бакста. Жаль, что ей ни в каком виде не нашлось места на этой выставке. Как и преданному слуге Василию, тому самому, который, когда они отправились в Америку, по приказу хозяина целыми днями бил поклоны и молился на коленях о благополучном исходе путешествия. В юности ему нагадали, что он умрет «от воды». Он был мнительный и суеверный как старая дева. Всю жизнь боялся «воды». И только, когда Василий послушно бил поклоны у них в каюте, он мог позволить себе выйти прогуляться по палубе. Наверное, это и был самый первый, самый верный и самый главный круг Сергея Дягилева. Но кому интересны няньки и старые слуги?
В Шереметевском дворце все начинается с парадного входа. Сколько раз там бывал, всегда он был закрыт. Приходилось взбираться по каким-то темными лестницам, идти подвальными переходам и коридорами. В честь Сергея Павловича впервые открыли дворцовый вестибюль. По потолку и стенам плывут черно-белые фотокадры, звучит увертюра к опере «Сила судьбы» Верди. Трагическая музыка, исполненная грозных предчувствий, подхватывает нас, накрывает волной и тут же отступает, чтобы нахлынуть вновь. Я не спрашиваю: при чем тут Верди? И откуда вдруг взялось загадочное число «12»? Именно столько кругов насчитала в жизни Сергея Павловича Дягилева главный куратор и идеолог выставки Наталья Метелица. Я просто иду предложенным путем, петляющим вдоль голубоватых и белых стен, с которых на меня смотрят знакомые, полузнакомые и даже совсем не знакомые лица.
Первая ассоциация — «Галерея 1812» в Зимнем дворце. Но там генералы и полководцы выглядят как на параде, а здесь, в Шереметьевском дворце, скорее развернут огромный светский раут, музыкальный салон, ложа бельэтажа в опере.
От количества портретов вдруг физически начинаешь ощущать душную тесноту и напряженность премьерного зала в ожидании спектакля. Да, все так и было! Эти женщины в вечерних платьях с обнаженными спинами и плечами, эти мужчины во фраках с бутоньерками, эти турнюры и атласные шлейфы, шуршащие по паркету фойе и бесшумно стелящиеся по красным коврам партера. Хотите знать, как выглядели зрители «Русских сезонов», — вот вам портрет оперной дивы Марии Кузнецовой Бенуа кисти Николая Кузнецова или фотография действительного статского советника и главного петербургского балетомана Николая Безобразова, известного тем, что, будучи одним из немногих светских львов старого призыва, поддержал и даже искренне увлекся «новым балетом».
Это ведь большое заблуждение — считать, что спектакли «Русских сезонов» могли возникнуть сами собой или существовать независимо и автономно от этой фрачной, раздушенной, элегантной толпы, говорящей на самом изысканном французском языке и способной заплатить самые высокие цены за билеты. Это их ублажал Дягилев, пленял, шокировал, раздражал, отталкивал, приближал, влюблял в себя и свои проекты вновь и вновь. Он знал, что им надо, но всегда опережал их самые сокровенные желания и самые тайные порывы.
Выражаясь современным языком, Дягилев был главным трендсеттером эпохи. Но он никогда не следовал моде, — он ее диктовал. Отсюда его коварство, отсюда его неверность, которую не могли простить ближайшие сподвижники. Ему были нужны новые лица, новая энергия, новые мозги. Он, конечно, был монстром с самого начала. Этот мальчик с квадратной головой и грустными глазами брошенного сенбернара. С годами он научится прятать долгий, просящий взгляд за лощеным образом денди, сноба, надменного красавца с седой прядью в иссиня черной шевелюре и баронским моноклем на шнурке.
О, как жаль, что до Петербурга не доехал портрет Оскара Уайльда, написанный Тулуз-Лотреком в 1895! Из всех потерь, связанных с карантином и запретами, эта — самая горькая. Оказывается, они встречались в Париже. Молодой Дягилев просил Уайльда помочь ему приобрести рисунки Обри Бердслея для журнала «Мир Искусств». Они должны были друг другу понравиться. Точнее, нет, другое! Это краткое видение больного, усталого, почти беззубого денди, прошедшего все круги ада и находящегося уже в полушаге от смерти, не могло не сохраниться в сознании каким-то тревожным и страшным предчувствием.
Но на выставке в основном представлены портреты бородатых русских старцев — Лев Толстой, Владимир Стасов, Николай Римский-Корсаков. К ним тоже приходил Дягилев, просил совета, как жить, что делать, как лучше распорядиться своим дарованием и энергией? Ничего особо путного они ему не подсказали. А на Римского-Корсакова, не оценившего его музыкальных опусов, он даже всерьез обиделся. Никогда не надо рассчитывать на чужую мудрость. Надо поскорее набираться своей.
Только когда всматриваешься в эти строгие, неприступные лица русских классиков, вчитываешься в сюжеты их встреч и отношений с Дягилевым, понимаешь, почему он так решительно захотел порвать с ними, со всем этим упертым, душным реализмом, со всеми этими нравственными проповедями и жесткой православной ортодоксией. «Сжигать то, чему поклонялся, и поклоняться тому, что сжигал», — вот девиз Дягилева и его жизненная программа на долгие годы. С этой установкой он станет выпускать журнал «Мир искусств», устраивать эпохальные выставки, а позже пойдет штурмовать главный бастион российской государственности — Дирекцию императорских театров. «Шиншилла» — тут же придумала ему прозвище Матильда Феликсовна Кшесинская, разглядев седую прядь импозантного молодого чиновника по особым поручениям. Она знала толк в мехах и мужской красоте. Вначале она была его поклонницей, потом надолго стала главной врагиней, чтобы через какое-то время заключить мир во славу русского балета. Без ее фотопортрета в дареных романовских бриллиантах, конечно, на выставке не обошлись.
А рядом ее венценосный ухажер Николай II. Еще совсем молодой, ясноглазый. С андреевской голубой лентой через плечо. Весь недолгий сюжет его отношений с Дягилевым — наглядная иллюстрация его несчастного последнего правления. Вначале деньги на «Русские сезоны» царь Дягилеву пообещал. Потом передумал, потом все-таки дал, потом отозвал свое же распоряжение. Бесконечные колебания, бесконечные сомнения. Вечный страх опрометчивого решения и безошибочный выбор всегда самого бездарного, бессмысленного, обидного.
Историки часто задаются вопросом: а зачем Дягилев бежал в Европу? Кто его там так уж ждал? Что за странная культуртрегерская идея всенепременно осчастливить Запад вначале русской оперой, а потом и балетом? Он бежал от вечных интриг двора, от ревнивой злобы завистников и недоброжелателей, от шипения за спиной. На родине все было закупорено, казалось, навеки. Эти бессмертные старцы, клянущие его из своих углов. Это вечное царство казарм и казенных мест, этот цензурный комитет, который никогда бы не пропустил никакую «Шехерезаду», или «Послеполуденный сон фавна», или «Весну священную». Что ему было делать «с душой и талантом»? Что было делать его сверстникам и тем, кто был моложе?
Это потом был придуман красивый миф про открытие русского искусства на Западе, в который Дягилев сам первый поверил и всем его внушил, так что эти его рекламные сентенции мы продолжаем исправно повторять до сих пор. Пора признать правду. То искусство, к которому он стремился и которого неимоверным напряжением сил добивался, здесь, в России, было невозможно. И, может быть, даже не очень-то нужно.
Во всяком случае, символично, что все его вполне целеустремленные попытки привезти свои сенсационные балеты на родину оканчивались ничем. То не хватило в последний момент денег, то интриги начальства, то пожар в Народном доме, где были запланированы гастроли. А там война. А потом сами знаете что. Не судьба! Точнее вот она, сила судьбы во всей своей красе и неопровержимости.
А круги все прибывают, и прибывают. И вот уже совсем другие лица смотрят на нас из музейных рам. Породистые, со впалыми скулами, с колючими усами. Западные! Какой же тут потрясающий Мунк из частной коллекции. Портрет Гарри Клеменса Ульриха фон Кесслера, дипломата, писателя, мецената, соавтора либретто балета «Легенда об Иосифе» на музыку Рихарда Штрауса. Наверное, так выглядели Будденброки у Томаса Манна. А Кокто! Руки в боки. Глаз горит. Весь пепельно-серый, с белой камелией в петлице. Его портрет кисти Жака — Эмиля Бланша прибыл из Руана, из местного собрания Музея изящных искусств. А вот автопортрет Матисса не доехал, и Пикассо тоже, и Модильяни, написавшего ошеломляющий портрет Бакста, из Вашингтона тоже не привезли.
Зато есть Руссо, его великий двойной портрет Мари Лорансен и Гийома Аполлинера из собрания ГМИИ им. А.С.Пушкина. Я про эту Мари Лорансен мало что до выставки знал. Ну да, оформляла у Дягилева балет «Лани» в 1924 году. А ведь она была и музой Аполлинера, и сама поэтом, и даже какое-то время баронессой. Забавная подробность: ее имя упоминается в шлягере Джо Дассена «L'Été indien» (фр. «Бабье лето») — «…В своем длинном платье, ты походила на акварель Мари Лорансен».
Ее акварельный портрет Коко Шанель тоже планировался к показу на выставке, но увидеть его можно только в каталоге. Острые локти, челка, бледная кожа, черный траурный шарф, похожий на петлю, обвитый вокруг нежного горла. Такой Мадемуазель я никогда не видел. На выставке в Шереметевском дворце будет другой ее портрет, где она деятельная и волевая, какой все ее знают. Известно, что Шанель не раздумывая всегда приходила на помощь Дягилеву. Что несколько важных балетов были поставлены на ее деньги, а для двух — «Голубой экспресс» и «Аполлон Мусагет» — она сама придумала костюмы. Еще один круг его подруг и покровительниц.
Как ни странно, Дягилев именно у сильных женщин находил свою душевную поддержку. С мужчинами у него всегда все было нервно, сложно и запутанно. Женщины его понимали лучше. И прощали, и любили. И, конечно, самое почетное место здесь отведено портрету Миси Серт. О ней Дягилев скажет: «Ты единственная в мире женщина, которую я мог любить». Пышногрудая полька с рыжей шевелюрой прибыла в Петербург из Мадрида, из коллекции Тиссена-Борнемисы.
На портрете Пьера Боннара она еще — мадам Эдвардс, еще богачка, меценатка, звезда Парижа, которую наперебой спешат запечатлеть все главные художники эпохи. И так не хочется ничего знать про ее долгий закат, про бедность, наркотики, слепоту, заброшенность, которую на излете жизни могли скрасить лишь воспоминания о дорогом друге Серже.
Обе они, Мися и Шанель, будут рядом с Дягилевым в роковой день 19 августа 1929 года на Лидо. Обе отправятся на гондолах провожать его в последний путь на остров Сан-Микеле. Вот и замкнулся последний круг. Черно-белые кадры, медленно проплывающие на экране. Притихшие воды венецианской Лагуны. Малер. Адажиетто из Пятой симфонии. И бронзовый бюст странного господина, презрительно косящего одним глазом на нас, бедных, а другим глазом, устремленным куда-то ввысь, — в потолок с помпейскими росписями шереметевского дворца.
Считается, что тогда, в 1929 году, со смертью Дягилева закончился Серебряный век. Убежден, что закончился он много раньше, когда Казимир Малевич выставил свой «Черный квадрат», то есть в 1915 году. В него, как в черный омут, будет втянуто все, чем жили, чему поклонялись и что пытались отстоять в схватке с разрушительными силами судьбы Дягилев и его талантливые современники. И все-таки лучшее, что им удалось, — это создать свой миф, придумать легенду, спасти от забвения свои прекрасные лица. Приходите на них посмотреть в Шереметевский дворец. Кто знает, когда еще представится такой шанс?
Благодарим Наталью Плеханову за помощь в организации этого материала
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь