Олег Шейнцис: кто придумал «Золотую маску»
Выставка-эссе, выставка-эскиз, выставка-оммаж, выставка-грусть… Анфилада из четырех черно-белых комнат. Вся экспозиция в Еврейском музее и центре толерантности фактически разместилась в одном коридоре, упирающемся в призрачное белое пространство «Панорама памяти», где нет ничего, кроме проекции нескончаемого фильма-монолога на белой стене. Звучат знакомые голоса, на экране возникают знакомые лица — друзья, соратники, ученики... Свидетели и соучастники одной жизни, которая оборвалась уже давно, но странным образом продолжает присутствовать в судьбах очень разных людей. Молодых и не очень. Других художников и не только. И еще это красивое, какое-то шелестящее имя — Олег Шейнцис. Будто раздвинулся театральный занавес.
Мы были знакомы. Однажды я заказал Валерию Плотникову сделать его фотопортрет. Вот тот самый, где он держит в руках настольные часы. Кто мог знать тогда, как скупо этих часов и дней ему будет отмерено!
Помню его всегда молодым. Быстрый, легкий, стремительный. С этим своим острым птичьим профилем, в неизменных джинсах и пижонских очках, делавших его похожим на студента Принстона или Гарварда. А тогда он уже был профессором Школы-студии МХАТ, имел кучу учеников и последователей. Являлся автором десятка выдающихся спектаклей, изменившим наши представления о возможностях современной сценографии.
Но реальный масштаб фигуры художника Олега Шейнциса начинаешь понимать только сегодня, когда от театра, который он создал, почти ничего не осталось. Только эти любовно восстановленные макеты. Только эта инсталляция-оммаж — пролетающий под потолком черный макет, похожий на метеорит, готовый рухнуть тебе на голову в любой момент. Но нет, все рассчитано идеально. Абсолютная безопасность гарантирована. Только эти печальные люди на экране, вспоминающие, каким замечательным был Олег.
Камера медленно скользит по лицам и по интерьеру красивой московской квартиры. Дом, оставшийся без своего хозяина 15 лет назад. Дмитрий Крымов сравнит Шейнциса с Фанфаном-тюльпаном. Очень точно. Ему бы наверняка пошла шпага и широкополая шляпа с плюмажем.
И вся его сценография — это один захватывающий поединок со скучной и пыльной коробкой сцены. У Олега всегда сверкал металл, пылал настоящий огонь, звенели хрустальные люстры, сияли зеркала. В его театре не было ни секунды покоя или статики. Это был такой perpetuum mobile, заставлявший всех на сцене двигаться, говорить и думать быстрее, чем это было принято раньше в нашем театре. Интересно, что его сценография диктовала ритм и стиль не только культовым спектаклям Марка Захарова, но и тогдашней нашей жизни. Шейнцис дарил иллюзию принадлежности нашего театра мировой моде. Мы еще не видели Cirque du Soleil и главных бродвейских мюзиклов, но Шейнцис интуитивно выбрал единственно возможный путь для того театра, который хотел быть в первую очередь первоклассным зрелищем. Театра тотальной экспансии и натиска, требующего от всех участников существования на максимуме возможного и высочайшего профессионализма.
Отсюда его работа на износ, и жгучий кофе, способный свалить с ног любого, который он поглощал литрами, и бесконечные сигареты, и легендарные вспышки гнева. Может, здесь стоит искать причину его несправедливо раннего ухода, открывшего в 2006 году печальный ленкомовский мартиролог. Формула Театра, которую Олег изобрел с Марком Захаровым, предполагала такую интенсивность актерского существования и безупречную слаженность постановочной части, добиться которых в тех советских да и постсоветских обстоятельствах было невероятно трудно. Просто невозможно. Но он добивался. Правда, чего это стоило!
Сдача каждого нового спектакля — как запуск трансатлантического лайнера. Любая премьера — как выход на космическую орбиту. Никаких поблажек никому, никаких компромиссов. Бессонные ночи. Его идеи были одна другой гениальнее, замыслы грандиозные, но исполнители-то — обычные работяги, дядя Петя да дядя Вася, со всем набором инструментов и умений, которыми тогда располагали наши театральные цеха. То есть, конечно, они и блоху, если надо, могли подковать, но Олег понимал, что этого уже недостаточно в наступивший век компьютерных технологий. И конечно, страдал и терзался.
Даже если только судить по тем макетам, которые представлены на выставке, угадываешь контуры какого-то другого, невиданного театра. Это Ленком и... не совсем Ленком. Тебя не покидает чувство, что это какие-то древние клады, где-то схороненные и спрятанные от посторонних глаз. Их специально для нас отрыли, открыли, отчистили от разных лишних напластований. И теперь они явлены во всей первозданной цельности и красоте своего замысла. На выставке они то заполняются театральными шепотами и криками, то угасают в предвечерних сумерках и скорбной тишине, то вспыхивают новыми ослепительными красками. Каменные скалы и металлическая стружка в «Оптимистической трагедии», невесомый прозрачный вокзал в «Плаче палача», красное колесо и старое пианино в «Жестоких играх»…
Я помню, как в том спектакле по арбузовской пьесе Татьяна Догилева рисовала скрипичный ключ на голой спине Саши Абдулова. Как поднимался с земли и шел на зал полк смертников во главе со своим Комиссаром в белой покаянной рубахе — Инной Чуриковой. Как вибрировали подмостки и микрофоны под яростным напором графа Резанова, которого играл Николай Караченцов...
Неужели все это было когда-то? И мы все это видели своими глазами? А потом, как было заведено, шли строем в кабинет к Марку Анатольевичу, где собирался весь московский политический и художественный бомонд. С годами ряды эти заметно поредели. И полутьма, всегда царившая в захаровском кабинете, из таинственно-театральной становилась мрачно-безысходной, все больше подчеркивавшей одиночество хозяина, неизменно сидящего в углу за письменным столом. С этим портретом его дочери, висевшим на противоположной стене.
Конечно, Марк Анатольевич всем мог найти замену. И находил. Незаменимых, как известно, у нас нет. Тем более в модном столичном театре, где все привыкли к аншлагам. Ну и show must go on. Но и он не мог не понимать, что со смертью Олега лучшее время Ленкома закончилось. А значит, и его тоже.
А своей фотографии с часами Олег Шейнцис, помню, почему-то обрадовался. Как и все театральные люди, он был страшно самолюбив. Он стал первым и единственным художником-сценографом, чей портрет тогда мы поместили на обложке «Советского театра». Ни до, ни после такой чести никто из его коллег не удостаивался.
И такой выставки, как нынешняя, я тоже что-то не припомню. Чтобы так много совсем молодых людей во главе с куратором художником Тимофеем Рябушинским были вовлечены в эту сложную выставочную историю — тоже невероятная удача и хороший знак. Значит, помнят, значит, не забыли.
И Национальная премия «Золотая маска», которую ежегодно вручают главным театральным триумфаторам сезона, — это ведь тоже в каком-то смысле привет от Олега. Давным-давно, сидя на галечном пляже Дома актера в Ялте, он набросал эскиз будущей премии — венецианская маскарадная маска на зеркальном фоне. Золото, эмаль, зеркальные блики и отражения, а в черных глазницах — тайна... И кажется, что создателям выставки «Шейнцис. Эссе в IV картинах» удалось приблизиться к ее разгадке так близко, как еще никому.
Вам может быть интересно:
- Ждут, пока привьется Путин, и просто боятся. Почему россияне не хотят вакцинироваться от коронавируса
- Звезды стендапа Александр Незлобин и Елена Новикова — о Навальном и протестах, Путине и шутках о политике, женщинах и геях в юморе
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь