Трофеи и судьбы. О выставке «Охотники за искусством» в Музее русского импрессионизма
«Каждый охотник желает знать, где сидит фазан»... Странное дело, но эта фраза-подсказка, помогавшая когда-то запомнить цвета радуги, не отпускала меня всю дорогу, пока я ходил по выставке в Музее русского импрессионизма «Охотники за искусством», посвященной 14 собирателям-коллекционерам Москвы и Ленинграда. Им, конечно, тут тесно, на этом катакомбном «минус первом» этаже.
Каждая из коллекций тянет на отдельную выставку, а история их создания — на увлекательный детективный роман. Даже по коротким биографическим справкам легко представить, как много всего сошлось на этих коммунальных метрах. И радости, и страданий, и страстей, и битв с разными невеселыми обстоятельствами, которых хватало с избытком. Вот стена Соломона Абрамовича Шустера, вот уголок Владимира Семеновича Семенова, а тут висят картины Алексея Евгеньевича Стычкина…
Кто они были, эти коллекционеры советской эпохи? Откуда они вдруг взялись в стране, где всякая частная собственность находилась под запретом или угрозой немедленного «изъятия»? Где даже само слово «коллекционер» рифмовалось в обыденном сознании с ругательными «спекулянт», «валютчик», «барышник». Не Морозовы, не Третьяковы, законопослушные советские граждане, живущие от аванса до получки. Откуда у них вдруг эта сказочная роскошь посреди унылого советского быта и, казалось, навеки утвержденных норм? Чего-то мы, наверное, про ту прошлую нашу жизнь не знаем. И выставка в Музее русского импрессионизма, кроме всего прочего, помогает нам лучше понять ее тайное устройство, невидимую, скрытую от посторонних глаз машинерию, приводившую в движение художественную жизнь конца 40–80-х годов.
Конечно, по большей части все эти коллекционеры принадлежали советской номенклатуре, а это означает — доходы сильно выше среднего, связи на самом верху, соответствующий метраж сталинских квартир и дареных дач, позволявший без труда размещать новые приобретения. Например, на выставке представлены картины из собрания Арама Яковлевича Абрамяна (1898–1990). Большой любитель Кустодиева и Сомова, он долгие годы считался лучшим врачом-урологом в Советском Союзе. Лечил Сталина и Брежнева, консультировал египетского президента Насера… Знал все про всех, да в таких подробностях, что чудом не попал в 1953 году под «дело врачей», но уцелел, оставшись вращаться в тех же придворно-партийных кругах еще на несколько десятилетий. Как нетрудно догадаться, ему было позволено много всего того, о чем другие и помыслить не могли. Например, государство открыло отдельный музей под его коллекцию. 350 картин Абрамян вывез в Армению, выбив под них роскошный особняк в центре Еревана. И все это происходило в советское время, когда даже самые щедрые дары буквально растворялись в музейных собраниях, а имена дарителей не всегда считали нужным даже указывать в подписях в каталогах.
Или Владимир Семенович Семенов (1911–1991), заместитель министра иностранных дел СССР, чрезвычайный и полномочный посол в Восточной Германии, потом в Западной. Стертая внешность, дипломатическая, бесцветная речь, вечный галстук. Но какая коллекция! Сплошные футуристы, весь блеск и роскошь 20-х годов. Лучший Фальк, лучший Кузнецов, лучший Лентулов… От двухметрового «Портрета Алисы Коонен» Георгия Якулова, красовавшегося на выставке «Москва — Париж» в ГМИИ им. Пушкина, нельзя было оторвать глаз. «Не то собираете», — сделает ему публичный выговор Суслов на заседании Политбюро. Но Семенова это не остановило. На свой страх и риск он еще до всех послаблений организовал в ФРГ первую выставку полуопального Малевича, а потом еще три выставки из собственного собрания. Любовь к искусству оказалась сильнее страха потерять посольское кресло и даже расположение начальства.
Впрочем, были среди коллекционеров и энтузиасты вполне скромного достатка и статуса, которые, как Игорь Григорьевич Санович (1923–2010), экономили даже на автобусных билетах, чтобы иметь возможность приобрести очередной раритет. Впрочем, и цены на искусство тогда были другие. Я хорошо помню антикварный магазин на Арбате, куда мы ходили с отцом «прицениваться» к Добужинскому и Сапунову. Тогда цены на театральные эскизы колебались в районе 20–40 рублей. И это было не слишком дорого. Уже один я приезжал в комиссионку на улице Димитрова (теперь Большая Якиманка), считавшуюся в 70-е годы главной точкой сбыта шедевров. Туда по субботам стекалась публика вполне специфического вида. Преобладали дубленки и пыжиковые шапки из «Березки». В воздухе носились ароматы Madame Rochas и Opium. Царило радостное возбуждение, как на премьерах Таганки и Большого театра. И каждая новая картина, возникавшая в руках продавца из тьмы подсобки, встречалась оживленным гулом. Григорьев, Нестеров, Фальк, Пуни — все эти имена я впервые узнавал не из искусствоведческих трудов, а тогда, стоя в очереди, пытаясь разглядеть их полотна из-за мускулистой спины солиста Большого театра, великого танцовщика Владимира Васильева, завсегдатая субботних распродаж, или патрицианской лысины Святослава Теофиловича Рихтера, который тоже не брезговал визитами в комиссионку.
Сейчас я думаю: что заставляло их тратить время и деньги на эту «охоту»? Что было главной мотивацией для коллекционеров советского времени? Страсть к искусству? Да, конечно, но не только. Финансовый расчет на перспективные инвестиции? Может быть, но он точно никогда не доминировал. И даже вполне себе благородная задача сбережения и сохранения непризнанных шедевров, а заодно поддержания отверженных художников или их бедствующих вдов мало что тут может объяснить.
Тогда что? Мой вариант ответа заключен в первой строчке, с которой начинается эта статья. «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Серые унылые будни и очень регламентированная жизнь заставляли с особой ненасытностью набрасываться на великое искусство. Коллекционеры не картины спасали, а себя. Это был их витамин D, их горный воздух, их мир без границ. То, чего они были лишены или недополучали в советской реальности, компенсировали азартной и рискованной охотой за искусством. Лучше всего об этом скажет Игорь Санович: «Я создал себе собственный мир, который меня ограждает от окружающего».
Обращает внимание, что в подавляющем большинстве это были мужчины. Их жизнь, как правило, была опутана тысячью условностей, обязательств, страхов. Свободными людьми они ощущали себя только тогда, когда безоглядно отдавались своей страсти, когда выходили «на след» очередной картины, когда добивались обладания ею, совершая безумные с финансовой точки зрения траты и поступки. Вся природа советского коллекционирования восставала против советских законов. Это не фигурально, а буквально так. Любая частная коллекция — это всегда бунт индивидуализма против любой уравниловки и коллективного сознания.
Неслучайно, когда в перестроечные времена при ГМИИ им. Пушкина открывали специальный музей, эпитет «частный» Ирина Александровна Антонова в последний момент поменяла на «личный» — «Музей личных коллекций». Так всем спокойнее. Ничего «частного» быть не должно, тем более под эгидой государственного музея. И тем не менее они были, эти коллекции, которые хранились за неприступными дверьми, открывавшимися только по условному сигналу или предварительному звонку.
…Я хорошо помню звук рассохшегося паркета, запах дерева, натертого мастикой, смешанный с чем-то похожим на валерьяновые капли или валокордин, в общем, чего-то от сердца. И эти картины на стенах, тесно прижатые друг к другу: стык в стык, рама к раме. Так что не разобрать, какие там были обои. Да и что изображено на картинах, тоже поначалу не разобрать. Какой-то яростный отчаянный взрыв цвета, беспрерывный, безостановочный салют, под звездопадом которого ты должен вести светскую беседу, изо всех сил стараясь не озираться по сторонам, чтобы не выглядеть совсем уж деревенщиной. Вот такие это были дома, такие были коллекции.
Конечно, никакая охрана, а тем более бабка-лифтерша у входа не гарантировали безопасность и неприкосновенность их жилищ. В 90-е годы это станет серьезной проблемой. Несколько раз в Петербурге пытались ограбить Валентину Голод, в Баковке под Москвой подожгли и ограбили дачу Георгия Костаки. До сих пор неизвестно, что стало с коллекцией Николая Харджиева, вывезенной в Голландию, и каким образом она там оказалась. Жизнь резко рванула совсем в другую сторону, оставив наших коллекционеров, пребывающих за своими цельнометаллическими дверьми, в горьких раздумьях: что делать дальше? Мало кому из них повезло, как Илье Исааковичу Палееву (1901–1970), чье собрание вдова и сын решили законсервировать в неизменном виде. И теперь его картины, по сути, являют собой единственный пример уцелевшей ленинградской «профессорской» коллекции 1950–1970-х годов.
В Музее русского импрессионизма сегодня можно увидеть лишь небольшие фрагменты, маленькие вспышки в память о былых кострах и салютах. Почти никого из той плеяды великих коллекционеров в живых не осталось. Под конец они, конечно, мечтали завещать свои картины какому-нибудь большому музею. Не хотели дробить коллекцию, не доверяли наследникам, оттягивали до последнего визит к нотариусу. На что рассчитывали? Все думали, как бы спасти трофеи главной охоты своей жизни. Или надеялись, что эти картины спасут их! Как спасали в самые тоскливые и безнадежные времена. В этом смысле самая потрясающая история у коллекции Игоря Дмитриевича Афанасьева (1904–1969), известного ученого, пионера отечественной нефтехимии. Когда его арестовали в 1937 году, первую коллекцию, которую он собирал больше десяти лет, конфисковали. Пройдя свой ад, он вышел на свободу в 1946 году и начал собирать живопись снова. Его арестовали опять. Но вторую коллекцию изъять не успели: он спрятал ее у друга, тоже нефтехимика. Афанасьев отсидел до 1956 года, вернулся в Ленинград. Случайно на улице встретил женщину — вдову ленинградского коллекционера, рассказавшую ему, что в 1937 году его коллекцию пустили с молотка. «Мой покойный муж купил большую часть и завещал отдать вам, если возвратитесь. Так просто вернуть не могу, но если хотите — выкупайте!» И Афанасьев стал выкупать «свои» картины. Только никогда не хранил их дома, а распределял по квартирам надежных друзей. Боялся, что их снова у него отнимут. Но до конца жизни продолжал коллекционировать живопись («иначе не могу»).
После его смерти разлетелись, разбежались картины по другим собраниям, по чужим домам и галереям. И, наверное, в этом тоже заключена высшая истина бытия. Никому искусство принадлежать не может и не должно. И все эти замечательные люди, которых мы сегодня вспоминаем и чествуем, были только хранителями чужого огня. Срок вышел. Огонь перешел к другим. Любоваться фейерверком тоже будут другие. Стоит ли об этом жалеть? Наверное, нет. Потому что охота за искусством не закончится никогда.
При подготовке статьи использованы материалы каталога к выставке «Охотники за искусством» и биографии коллекционеров, составленные Софией Багдасаровой.
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь
Вам может быть интересно:
- «Церковь разговаривает сама с собой». Монолог священника, отказавшегося от сана
- Эфэсбэшник, священник и гей: история одного бегства из России
- Артем Нарышкин: Божественные диссертации. Что происходит с наукой в РПЦ
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.