Латышские стрелки. Возвращение из вечности. К выходу сборника поэм Александра Чака «Задетые вечностью»
Раньше название этого поэтического цикла звучало по-русски иначе — «Осененные вечностью». Красиво, но как-то выспренно. А главное, неточно. Известный переводчик и знаток латышской поэзии Ольга Петерсон считает, что Mūžības skartie имеет совсем другой смысл. Латышский глагол skart значит «задевать». Причем задевать физически, как пуля задевает кость. Тут никто никого не осеняет. Да, и Александр Чак не пастор. Зачем ему кого-то осенять или благословлять?
Своими соображениями Ольга поделилась в телефонном разговоре с режиссером Кириллом Серебренниковым, который в 2017 году собирался ставить спектакль о латышских стрелках в Латвийском Национальном театре в Риге. Надо знать способность Кирилла к мгновенной и снайперски точной реакции.
— Задетые вечностью, — произнес он не задумываясь.
Так и вошло в перевод. И сегодня эпос выдающегося латышского поэта Александра Чака выходит с названием, отчасти придуманным для него русским режиссером. «Можно сказать, что мы перевели его вместе», — считает Ольга.
Мне тоже видится в этом особый знак, как и во всем, что связано с произведением, где переплелись в нерасторжимый узел судьбы России и Латвии, Первая мировая война и революция и где мечты о свободе и счастье обернулись кровавым террором. Стоит ли говорить, что после 1945 года и вплоть до крушения советской власти в Латвии поэтический цикл Чака, заклейменный как «националистический», был под цензурным запретом.
Но вначале немного об авторе «Задетых вечностью», поэте Александре Чаке (1901–1950).
Соловей поет басом
Это дано лишь избранным — стать частью городского мифа и ландшафта. Только настоящему поэту дано до такой степени совпасть с любимыми улицами и бульварами, что его стихи постепенно утрачивают всякое авторство, а город начинает говорить его словами.
Именно таким поэтом был Александр Чак, главный бард старой Риги. В его стихах это всегда город-тайна, город-шарм, город-бальзам, будто специально созданный для заживления душевных и сердечных травм. И стихи у Чака такие, целительные, проникнутые полынной горечью и пивным хмелем, всегда развязывающим язык и распахивающим душу. И улицы у него узки, «как щелка почтового ящика», куда давно никто не бросал любовного письма, и «Даугава тихо мерцает, как в бутылке мадера», и Рига его «пахнет железом и дегтем и яблоками из подвалов», и даже соловьи у него иногда «поют басом». Его сравнивали с Есениным. Считается, что Чак был знаком с Владимиром Маяковским и поначалу подражал ему. Русская поэзия 20-х годов — это не просто фон, на котором Чак развивался как поэт. Это воздух, которым он дышал. Это новые ритмы, которые он слышал.
При этом сам Чак предстает в своей лирике отнюдь не жеманным тенором, а басовитым импозантным мужчиной, по-модному, как сейчас полагается, налысо обритым, в круглых модельных очках, как у голливудского комика Бастера Китона, в хорошо сшитых на заказ костюмах, подчеркивавших его атлетическую, крупную фигуру. Много любовных романов, много женщин, всегда при деньгах. Воплощение успеха. Но за этим победительным фасадом скрывалась своя тайная, засекреченная жизнь.
Как напоминание о той, другой жизни, в ящике его письменного стола хранился партийный билет члена ВКПб, полученный в 1921-м в Партийной школе Пензенской губернии, и удостоверение главного редактора саранской газеты «Путь коммунизма». Но главное — это его стихи, посвященные латышским стрелкам.
Об их существовании, разумеется, знали кому надо. Но за долгие годы своего заточения в советском спецхране подавляющему большинству читателей они были недоступны. Впервые в Россию чаковские стрелки добрались лишь в конце 80-х годов, когда был издан его сборник лирики «Соловей поет басом». Туда вошли лишь несколько поэтических фрагментов, собранные в отдельную главу «Стихи о стрелках». Надо сказать, что Чаку с переводами на русский очень повезло. Для нашего читателя его первым открыл замечательный поэт-переводчик Владимир Невский. Потом магию чакомании в полной мере на себе испытали поэты Людмила Азарова, Владимир Глушенков, Григорий Гондельман, Алексей Герасимов, Роальд Добровенский, Сергей Тимофеев, Сергей Морейно.
Примечательно, что второе издание книги на латышском языке состоялось в 1988 году — через полвека после первого. Именно тогда в Латвии открыто заговорили о выходе из состава СССР. И в этом контексте давний эпизод с латышскими стрелками давал неожиданный ключ к новому пониманию запутанных и драматичных русско-латышских отношений.
Миф и правда
Кто они были, эти стрелки? Самые стойкие и дисциплинированные воины русской царской армии? Упорные до фанатизма каратели, вставшие на сторону большевиков и поддержавшие их своими штыками? Национальные герои, вернувшие Латвии свободу и независимость? На эту историю можно посмотреть с разных точек зрения, и каждая имеет право на существование.
Вот некоторые факты. Известно, что с самого начала, когда только были сформированы полки латышских стрелков, они вызывали определенные опасения у русского командования. Упорные, хладнокровные, безжалостные, непьющие. Там, где русские бросали оружие и бежали с поля боя, латыши стояли насмерть и до конца. Их боялись не только немцы. Например, русская императрица Александра Федоровна терпеть не могла стрелков, чувствуя тайную угрозу, которая от них исходила. И, как показали дальнейшие события, интуиция ее не подвела.
Среди тюремщиков, стороживших царскую семью в Ипатьевском доме в Екатеринбурге, числилось и четверо латышских стрелков. Правда, доказано, что никто из них не участвовал непосредственно в расстреле Романовых. Зато среди тех, кто до конца разделил участь свергнутого российского монарха и его семьи, был царский камер-лакей латгалец Алоизий Егорович Трупп. Несмотря на его католическое вероисповедание, Зарубежная Русская православная церковь канонизирует Труппа и причислит к лику новомучеников.
После отречения Николая Второго большая часть латышских стрелков перешла на сторону большевиков. Нет, они не испытывали особых симпатий к новой власти и ее главарям. Просто в обмен на военную поддержку и лояльность они получили твердые гарантии, что Латвия (Лифляндия) станет свободной. И с тем же упорством и жестокостью, с которой еще недавно громили немцев на фронтах Первой мировой войны, они стали воевать с белогвардейцами и всякой контрой. Латышские стрелки участвовали в расстреле демонстрантов в Петрограде, которые требовали восстановления Учредительного собрания, в подавлении антибольшевистского восстания в Ярославле и мятежа левых эсеров в Москве. Большевики, как водится, обманули. По Брестскому договору, Лифляндия с Ригой, а потом Латгалия переходили Германии. Свободу никто дарить не собирался.
Не все латыши были «красными». Часть перешла на сторону белогвардейцев. Но в боях они почти не участвовали. С армией Колчака они прошли 6 тысяч километров до Владивостока, а потом были посажены на французские корабли и привезены в Латвию. К тому времени война закончилась. Красным стрелкам тоже дали под своими знаменами вернуться в свободную Латвию. Среди тех, кто вернулся, был 20-летний журналист и поэт Александр Чайдарайнис, впоследствии взявший себе звучный псевдоним Чак.
На родине стрелков ждал формально почетный, но настороженный прием. На словах их чествовали как «носителей военных традиций», а за глаза считали пособниками ненавистных Советов. Тем не менее в конце 20-х годов был создан Центр общества старых латышских стрелков, в ведении которых было 19 отделений по всей стране. Цель общества, как она была сформулирована в уставе: «Сохранять в народной памяти историю стрелков и развивать их традиции и дух».
В 1935 году Александру Чаку предложили работу литературного редактора в издании «Латышские стрелки». В его обязанности входила редактура и подготовка для публикации присланных воспоминаний. Кое-что из этих воспоминаний потом войдет в его поэму.
Свет стрелков
В своей книге Чак сознательно выбрал позицию наблюдателя. Причем наблюдает он не с какой-то астральной поэтической высоты. Он все время в гуще событий. Он дышит пеклом и гарью смертельно опасного боя. Он задыхается от запаха горелого человеческого мяса. Наверное, лучшие страницы «Задетых вечностью» — это как раз описание кровавой бойни. Такое чувство, что поэт был там и все видел своими глазами. Хотя доподлинно известно, что в военных операциях он по возрасту не принимал участия, а был лишь медбратом в передвижном военном госпитале. Но ожог от войны останется в его душе на всю жизнь.
Может, поэтому он и порывался все время вернуться к страшным воспоминаниям юности — и когда в 1930 году написал первую поэму цикла «Возвращение стрелков», еще не зная, что из этого получится его лучшая книга, и когда издавал первую и вторую книги в конце 1930-х годов. По сути, Чак вел двойную жизнь, как и многие его современники.
В первой он был благополучным сочинителем модных стихов и красивых романсов, завсегдатаем рижских кафе и ресторанов, известным донжуаном. А во второй — одиноким безумцем, навсегда обожженным войной, извлекающим из себя все новые рифмы и метафоры, как осколки из открытой раны. Даже сейчас читать больно. И нет тут никакого героизма, только ужас, кровь и смерть («Во тьме их пули настигают, валят наземь/ И топят в каше из травы и грязи»). И никакого просветления. Одна ярость. И мольба, чтобы ярость не покинула в последний миг («Ярость, горькая, глухая, ополчись на вражью стаю./ Видишь, Латвия пылает»).
А в финале Чак видит себя стоящим ночью на берегу Даугавы, около железнодорожного моста. В зареве по небу идут все восемь стрелковых полков. В этом грозном финале слышится нечто вагнеровское. Голос поэта — как победный звук горна, устремленный в небеса, где всех ждет стрелковая Валгалла, призрачный и несбыточный рай.
По лицу провожу рукою:
Поздний вечер, метель замела,
Все горит свет стрелков надо мною,
Не затмить, не зашить его мглою —
Раскален горизонт добела.
Поэма ширилась, набирала силу, дыхание. Чак задумал четыре книги, но фактически увидят свет только две. Обе были встречены с огромным интересом. Придет настоящий, серьезный успех. О нем впервые заговорят как о большом поэте, который способен изменить местоположение Латвии на карте европейской литературы. И престижная денежная премия имени Анны Бригадере, которую Чак получит в 1940 году, казалась только началом его восхождения к новым вершинам.
Но нет, фактически это был финал. От публикации двух новых частей поэмы ему придется отказаться. Причины слишком очевидны: вначале советское вторжение, потом пришли немцы, четыре тяжелых военных года… Не до стихов. Окончание немецкой оккупации и приход Красной армии Чак приветствовал со всем своим поэтическим энтузиазмом.
Тебя мы ждали так, как ждут рассвета,
Когда владычат всюду ночь и страх.
Так в жизни ждут лишь раз, так ждут ответа —
Остаться жить, иль превратиться в прах…
Но уже в том же победном 1945 году его книга «Задетые вечностью» окажется в цензурном списке запрещенной литературы. Официальное мнение: поэма прославляет старых латышских стрелков и призывает к борьбе за независимость Латвии.
Последует приказ о массовом изъятии книги из всех библиотек, а вместе с ним — запрет на любое упоминание поэмы даже в биографии самого Чака. Самого поэта не тронут. Впрочем, без принудительного визита в Угловой дом (так называлось в Риге печально знаменитое здание КГБ на углу улиц Бривибас и Стабу) обойтись не удалось. Там его строго предупредили, что оценка действий ЧК в поэме «Возвращение стрелков» чревата серьезными последствиями. В отчаянной надежде их избежать Чак напишет верноподданническую поэму «Латышские стрелки у Ленина». Приблизительно в эти же годы Анна Ахматова, находившаяся на волосок от гибели, онемевшей от ужаса рукой выведет: «Где Сталин, там свобода». Стихи разные, поэты разные, страх один. Тогда план спасения обоим удался. Но цена оказалась непомерной — инфаркт настигнет обоих. Ахматова смогла выжить, а сердце Чака не выдержало. Он умер в 48 лет.
Полет продолжается
В 2017 году Национальный театр Латвии объявил о своих планах поставить спектакль о латышских стрелках. Так совпало, что впереди замаячили важные юбилейные даты: столетие независимости Латвии, столетие Национального театра, столетие окончания Первой мировой войны. А еще, чуть позднее, столетие со времени официального окончания истории латышских стрелков: в 1920 году была окончательно расформирована Краснознаменная Латышская дивизия.
По всему спектакль обещал быть знаковым событием. Тем более что за постановку брался Кирилл Серебренников. Про поэтический цикл Чака он ничего не знал. Тогда же выяснилось, что полного перевода на русский язык не существует, есть лишь несколько переведенных стихотворений. Ольга Петерсон, сделавшая превосходный подстрочник стихов Райниса для спектакля Кирилла Серебренникова «Сны Райниса», рискнула взяться за совершенно неподъемную задачу — перевести весь поэтический цикл Чака.
Увы, спектаклю о латышских стрелках не суждено было состояться. Арест Кирилла в августе 2017 года и долго тянувшееся в московском городском суде «Театральное дело» перечеркнули планы Национального театра. Но… не планы Ольги Петерсон. Если эта маленькая, хрупкая женщина за что-то берется, то не отступит никогда. Благодаря поддержке платформы Latvian Literature при Министерстве культуры Латвии, Фонда культурного капитала и Агентства по авторским правам Латвии AKKA/LAA она довела свою работу до конца.
В октябре 2021 года первый полный перевод на русский язык многострадального эпоса Александра Чака выходит в петербургском издательстве Jaromir Hladik press, снабженный обстоятельными статьями писателя Кирилла Кобрина, историков Антры Медне и Яниса Шильньша, в прекрасном оформлении Зане Эрнштрейте.
Когда-то явно в минуту грусти Александр Чак написал пронзительные исповедальные строки:
Я мир ощущал,
как вбитый в сознание нож.
Я был слаб. Возможно.
Я был слеп. Возможно.
И я понял одно:
Все,
Все, чем я обладал
Ничтожно.
Да, но счастье?
Птичье крыло на миг занырнуло в окно.
Во всегда распахнутом «окне» русской поэзии скоро возникнет невиданная мощная птица, прилетевшая к нам из Латвии. Не упустите ее!