Николай Цискаридзе: те, кого он любил

С Петербургом за эти девять лет он так до конца и не свыкся. Ему, южному человеку, тут холодно и неприютно. Чуть ли не с первых минут, как только он выходит из «Сапсана» на перрон Московского вокзала, его уже тянет вернуться обратно в Москву. Он так и говорит: «Я служу в Петербурге, а живу в Москве». Там его дом, его Фрунзенская набережная, облетевший Нескучный сад. Его любимые подруги, чьи портреты развешены по стенам и расставлены по книжным полкам — Одри, Вивьен, Эдит… Собственно, одна из них нас и свела. 

Еще летом я получил от Николая сообщение в WhatsApp, что он прочитал том писем Марии Каллас, который вышел с моим предисловием, и какое это было для него удовольствие. И в этом тоже Цискаридзе — он никогда не скупится на восторги и комплименты, когда ему что-то нравится. Но в данном случае мои-то заслуги были минимальны. Просто Коля всю жизнь любит Марию Каллас и искренне обрадовался найти в моем лице еще одного единоверца. Как выяснилось, мы оба с ним состоим в партии Каллас. «В пятнадцать лет я выглядел как ее сын. Мы даже с ней носами похожи», — с гордостью говорит он, поворачиваясь ко мне в профиль. 

Да, что-то есть, подтверждаю я. Жгучая, демонская масть. К тому же сейчас он носит длинные волосы, как у рокеров Aerosmith. Прямо грива. Соль с перцем. Время от времени он то распускает их по плечам, то собирает в узел, то нетерпеливо отбрасывает назад. Во время нашего разговора он то и дело запускал пятерню в самую гущу волос, словно желая удостовериться, что его волосы на месте. А может, это инстинктивный жест собственника? Мое богатство при мне! 

С Николаем Цискаридзе невероятно интересно разговаривать, за ним интересно наблюдать, как за каким-нибудь экзотическим и опасным зверем, выпущенным на волю. 

В повседневной жизни и в общении с журналистами балетные артисты, как правило, неговорливы, застенчивы, тихи. Жмутся по углам. Слова лишнего боятся вымолвить. Речь, разумеется, не о звездах первой величины. Те приучены быть в центре всеобщего внимания. Но в большинстве случаев балетные — молчальники. Энергию перед спектаклем надо накопить. Ее нельзя транжирить направо и налево в бессмысленных интервью и праздных разговорах. К тому же в балете особо не поговоришь. Как заметил еще Осип Мандельштам: «Всякий балет до известной степени — крепостной». 

За всю историю только избранные рискнули против этого крепостного права восстать. Да и то без особой надежды на успех. Просто когда уже совсем было терпеть невмоготу. Проще было сбежать. И сбегали. От отчаянья, от бесправия, от невозможности распорядиться собой и своим даром, который требовал большего, чем предусматривала афиша родимого театра, и стоил большего, чем предписывало штатное расписание. 

Если вдуматься, то почти все великие балетные карьеры — это история про бегство. По своей воле еще задолго до революции покинула Мариинский театр Анна Павлова, уволили и прогнали вон Нижинского, выскользнула из лап ГПУ и чудом спаслась Ольга Спесивцева. 

Да и не в столь отдаленные времена балетные звезды использовали любую возможность, чтобы оказаться на свободе. Впервые это случилось в 1961 году, когда не вернулся с гастролей Рудольф Нуреев. Спустя восемь лет его примеру последовала Наталья Макарова. Еще через шесть лет к ним присоединился Михаил Барышников. Перечисляю лишь самые известные имена, чей сенсационный триумф был в известной степени подогрет и политическим противостоянием двух систем, и атмосферой холодной войны, и скандальными обстоятельствами их бегства. 

В 1990-е эти отъезды остались бы уже незамеченными. Да и не было такой балетной труппы в мире, где бы не служили тогда русские танцовщики. 

Так случилось, что как раз на это время пришлась молодость и первый взлет Николая Цискаридзе. Помню, как в разгар его ожесточенных битв с дирекцией Большого театра в 2013 году я спросил его, не жалеет ли он, что тогда не уехал. 

И он без секунды раздумий ответил, что нет, не жалеет. Что всегда хотел только одного — служить в Большом театре. Что этот театр — его жизнь. Что ничего ему больше не надо, только каждый день проходить мимо восьми колонн и любоваться на бронзовую квадригу с Аполлоном на фронтоне. 

Он ведь и балетной педагогикой занялся, понимая, что других способов задержаться в стенах Большого у него после ухода со сцены не будет. Перед глазами был пример двух великих женщин, двух великих балерин — Марины Тимофеевны Семеновой и Галины Сергеевны Улановой. Обе всю жизнь считались антиподами и, служа в одном театре педагогами-репетиторами, старались лишний раз не пересекаться друг с другом, но почему-то обе выбрали именно Цискаридзе. Почему? 

Их уже не спросить, но могу предположить, что своим безошибочным балетным инстинктом они почувствовали в нем ту породу, из которой и создаются великие артисты. 

Это был взгляд ювелира, умеющего мгновенно распознать в тусклом, необработанном камушке будущий ослепительный бриллиант. Не говоря уже о вошедшем в историю коротком резюме, выданном сразу после выпускного экзамена Ю. Н. Григоровичем: «Грузину пять и взять в театр». 

Сейчас портреты всех троих висят у Цискаридзе в Академии русского балета им А. Вагановой в Петербурге. Он любит себя окружать изображениями тех, кто был ему дорог и как-то повлиял на него. 

Меня особенно привлекло огромное живописное полотно, где Марина Семенова говорит по телефону. Почему-то художник Альфред Эберлинг решил изобразить народную артистку в балетной пачке и с телефонной трубкой в руке. То ли таким образом хотел подчеркнуть контраст архаичного балетного жанра и новейших на тот момент достижений цивилизации. То ли намекал на какие-то особые связи балерины с сильными мира сего. Шутники зубоскалили, что портрет одно время назывался: «Семенова говорит по телефону с товарищем Сталиным», потом с «товарищем Молотовым», потом с Хрущевым. Сама Марина Тимофеевна этот портрет ненавидела и очень надеялась, что его сожгли во время блокады. Но нет, висит себе целехонький в ее альма-матер, которую уже девятый год возглавляет ее любимый ученик. 

Несколько лет тому назад мы делали там репортаж для журнала «Сноб». Я видел, как Коля носится по этажам. Вверх-вниз. Слышал его короткие диалоги на лестнице с учениками: «Маша, ты ела? Я проверю», «Денис, как дела с коленом? Ударно-волновая терапия помогла?»… И все в таком духе. Отец родной. И так с утра до глубокой ночи. С одним перерывом на обед в служебном буфете, где он ел ту же самую разваренную и недосоленную гречку, что и другие педагоги. И даже, кажется, не замечал ее вкуса от усталости. А ведь, когда Коля сюда пришел, никто и десяти копеек не давал, что он тут задержится дольше чем на два месяца. 

«У него же такой ужасный характер!» — закатывая глаза, говорили мне знакомые балетоманы. Ну да, ужасный! А у кого был легкий и покладистый? У Плисецкой? У Нуреева? Или, может, у Сергея Полунина? 

В балете не выжить, если у тебя за пазухой не притаилась анаконда, готовая в любой момент отразить нападение или самой перейти в атаку. Кстати, анаконда совершенно не ядовита для человека, но раны от ее жала могут быть очень даже болезненны. 

Перед нашей встречей мы заранее условились с Колей, что будем говорить только о тех, кого оба любим. Оставалось договориться о подходящем дне и месте встречи. С последним было проще. 

Петербургская «Астория» — идеальное пространство для публичных разговоров о прекрасном. К тому же столько у каждого из нас воспоминаний! Вот столик у окна в ресторане «Денис Давыдов», где у Коли был последний разговор с Майей Михайловной Плисецкой. А в баре Lichfield знаменитый итальянец, танцовщик Роберто Болле рассказывал мне со слезами в голосе, как Рудольф Нуреев выбрал его, тогда тринадцатилетнего мальчика, на роль Тадзио для своего балета «Смерть в Венеции» и как восстали свирепые итальянские профсоюзы, обвинив Нуреева в эксплуатации несовершеннолетнего, фактически сорвав готовый спектакль… 

Пока мы согласовывали дату предстоящего public talk, возникли и другие героини и темы. Как выяснилось, кроме Марии Каллас Коля любит Анну Маньяни («Она похожа на всех моих грузинских родственниц и соседок»), Вивьен Ли («Даже страшно представить, как ее должны были ненавидеть за красоту»), Елену Образцову («У нее на похоронах я нес крест за гробом»). 

Истории множились, героини теснили друг друга, рискуя превратить нашу беседу в нечто эпическое и бесконечное. В конце концов договорились, что эту сугубо женскую компанию разбавит Владимир Горовиц, ради концерта которого маленький Коля с мамой прилетали специально из Тбилиси. 

— Как Ламаре Николаевне удалось достать билеты? — не удержался я. — Ведь это было нереально — попасть на единственный концерт Горовица в Московской консерватории?

— Мама проходила всюду. И не было такой двери или препятствия, которое она не могла бы преодолеть. В конце концов, в кармане у нее всегда была приготовлена трешка, с которой она готова была расстаться ради святого искусства. А тогда трешки в Москве брали все.

Правда, потом Коля уточнит, что у мамы была подруга, которая работала в гостинице «Варшава» главным администратором. И у нее всегда была бронь на самые дефицитные спектакли и концерты. А в кинотеатре повторного фильма служила его крестная, благодаря которой они с мамой раз двадцать посмотрели «Мою прекрасную леди» с Одри Хэпберн. А на какие-то события прилетали из Тбилиси специально. Например, если намечался концерт Рихтера или спектакль с Плисецкой («Раскрывался занавес, и она стояла в этой своей позе. Одна рука в бок, красный цветок в волосах, красная помада на губах… Этот шок красоты мне не забыть никогда!»). 

Коля помнит все. Он знал всех. А если не встречался лично, то был знаком со своими кумирами буквально через одно рукопожатие. Например, Марию Каллас он знал через Франко Дзеффирелли и Мишеля Глотца, последнего антрепренера великой дивы. А с Одри Хепберн, которую обожала мама, — через Юбера Живанши, выдающегося модельера, создателя неповторимого стиля Одри. Он был автором костюмов к «Жизели» в Большом театре. 

Особый сюжет связывал Колю с Еленой Васильевной Образцовой и ее мужем, дирижером Альгисом Жюрайтисом. Там была драматичная история с забастовкой против смещения руководства Большого театра. Коля был один из немногих, кто отказался подписать заявление, что якобы его принудили к участию в этой акции. Но ему был всего 21 год, и от него быстро отстали. А вот за народных артистов, позволивших себе ослушаться окрика начальства, взялись всерьез. Дело дошло до суда, который длился два года. Образцова с Жюрайтисом его выиграли, но нервов это стоило неимоверных. Альгис Марцелович вскоре умер. Но Елена Васильевна не забыла, как в самые трудные минуты их поддержал совсем юный мальчик, танцовщик, которого она поначалу принимала за артиста миманса. Так часто она видела его за кулисами во время своих спектаклей. А Коля стоял там, потому что не мог пропустить ее Кармен, Аиду, «Пиковую даму». Он жил этими спектаклями, великой музыкой, наполнявшей жизнь каким-то высшим смыслом, гармонией и красотой. 

— Так получилось, что я был последним, кто провожал ее из Петербурга. Она ведь по рождению была ленинградка. И тогда на перроне Московского вокзала она взяла с меня слово, что я приеду в Москву на ее чествование. «Ты же был на всех моих юбилеях!» На гала-концерте в Большом она усадила меня к себе в ложу. Чувствовала она себя плохо, но вида не подавала. Держалась до последнего, шутила, травила свои любимые анекдоты. А на банкете после концерта Лена, ее дочь, буквально взмолилась: «Коля, уведите маму. Только вы это сможете». Помню, что мы долго-долго добирались до машины. Она еле шла. Когда я ее усадил, она расцеловала меня на прощание и тихо сказала мне на ухо: «Колька, ты даже не представляешь, как я хочу жить». Через полтора месяца ее не стало. И опять совпадение. На похоронах за гробом я буду нести крест. Выходит, что я проводил Елену Васильевну трижды: из Петербурга, из Большого театра и из земной жизни.

Конечно, Коля должен писать мемуары. Но когда я в очередной раз заикаюсь об этом, он только устало отмахивается и в который раз цитирует Фаину Раневскую: «Это будет книга жалоб без предложений». Но в «Астории», в присутствии притихшего, загипнотизированного зала, мы как будто вдвоем набросали план будущей книги, а заодно еще и портрет Николая Цискаридзе, которого на самом деле мало кто знает: преданный друг, восторженный поклонник, верный почитатель чужой красоты и таланта. И все это в нескольких штрихах, в обжигающих монологах, в нетерпеливых взмахах по-прежнему прекрасных рук.

Я смотрел на него и думал: да, конечно, Академия русского балета им. Вагановой — это все очень хорошо. Но как же Цискаридзе нужна сцена, как он истосковался по большой роли! Ему надо играть, пленять, потрясать, а не заниматься потекшими трубами, бесконечным ремонтом и учебным расписанием. И не сидеть в жюри телеконкурсов, изнемогая от скуки и чужой бездарности. 

Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.

Впрочем, сейчас раз в месяц он выходит на сцену Михайловского театра в балете «Тщетная предосторожность». Милый старинный балет, в котором танцевали еще Павлова и Кшесинская. У Цискаридзе там роль Вдовы Симоны, которую раньше исполняли, как правило, характерные танцовщики крепкого телосложения и невысокого роста. Балетные премьеры до кружевных чепцов и танцев в сабо никогда не снисходили. А Коле все нипочем. Ему главное — вырваться на сцену. Пусть в женском обличье, пусть в роли комической старухи, пусть в громыхающих деревянных сабо. При этом Симона у него, конечно, вовсе не старуха. Она дива, звезда, бомба. У нее балеринский апломб и тонкие аристократические щиколотки. Она по ходу действия встает в такой аттитюд, который и не снился заправским примам. А на финальные поклоны она выходит как Майя Плисецкая. Так что все смотрят и аплодируют только ей. Точнее, ему, Николаю Цискаридзе.
— Несколько раз ловил себя на ощущении: вот идет спектакль, стою за кулисами, жду своего выхода. И вдруг возникает, как мираж, ощущение, что никакого ректорства еще не было, что моя артистическая жизнь продолжается, а то, что было, это только сон. Мне все приснилось. И так становится легко на душе. Как в детстве. 

…А на следующий день после нашей встречи я оказался в Петербургском Театральном музее, чьи окна выходят во внутренний двор Академии балета. Раньше там была помойка, а сейчас отцветает осенний сад, в центре которого пламенеет одинокий дуб. 

— Это сам Коля посадил, — обьяснила мне Наталья Ивановна Метелица, директор Театрального музея. — Я говорю ему, надо бы дуб подрезать, тогда он станет пышнее. Но Коля ни в какую. Не надо, говорит, никого подрезать и ограничивать. Пусть так растет.

Редакция проекта « Сноб» благодарит PR-директора отеля «Астория» Наталью Ермашеву за помощь в организации вечера с Николаем Цискаридзе.