Александр Градский. Сладкоголосая птица нашей юности
Градский — это голос 70-х. Он весь оттуда, он там прописан через запятую с Владимиром Высоцким и Аллой Пугачевой. Недаром Высоцкому он посвятит свою песню-реквием «Памяти поэта», а классический пугачевский хит «Не отрекаются, любя» споет дуэтом с юной победительницей первого «Голоса» Диной Гариповой. Та, разумеется, совсем ничего не знала о том, что такое «и переждать не сможешь ты трех человек у автомата». Какой такой автомат? Почему нельзя переждать? И про «теплоту неполюбившейся когда-то» милая круглолицая татарская девочка с чудным голосом, похоже, только догадывалась. Зато Александр Градский доподлинно знал все.
Он так неистово тогда кричал, будто хотел, чтобы все, кого он любил, услышали его прямо сейчас без всякого телефона, микрофона и других технических приспособлений, способных только испортить, исказить его небесный тенор.
Градский вообще был человеком страстей и лучшим певцом любви в своем поколении. Мне рассказывали, как однажды посреди снегопада прямо на улице он поссорился с любимой женщиной. И та в гневе сорвала с него очки. То ли бросила их в сугроб, то ли прихватила их с собой в качестве последнего трофея и удалилась с ними в ночь. А у Градского с юности такой минус, что ему стометровку без провожатого не одолеть. И вот вечер, снегопад, машины несутся мимо. Он в своей нейлоновой курточке идет практически наощупь, не зная куда. Ему сигналят авто, которых он не видит. Он вообще ничего не видит сквозь слезы, метель и смертельную обиду. Он только слышит мат водителей, несущийся в его адрес. А еще он слышит, как падает снег. Слух у Градского всегда был идеальный.
В 70-е это должно было ему отчаянно мешать. Столько казенной фальши вокруг! Как трудно ему было настроить свой хрустальный голос на комсомольский духоподъемный репертуар. С такими данными, как у него, следовало петь «Орфея» Глюка или Керубино в «Свадьбе Фигаро», а не какой-нибудь бессмысленный «Яростный стройотряд», в который он вкладывал нечеловеческий напор и ярость. Будто представлял себя Павкой Корчагиным в тифозном бреду на узкоколейке. Тем не менее песню «Как молоды мы были», сделавшую его всесоюзной знаменитостью, Александра Пахмутова пробила, выставив начальству условие, что петь будет Градский. Или никто!
И братья Михалковы тоже не подвели. Насмерть стояли за него, когда сановные чиновники многозначительно намекали, что хорошо бы переписать фонограмму «Романса о влюбленных» и «Своего среди чужих…» с каким-нибудь «нормальным» мужским вокалом. Зачем смущать народ рискованными контратеноровыми обертонами или этими срывающимися на фальцет отчаянными нотами, которые ни один нормальный мужик взять никогда не сможет?
Сейчас понимаешь, что своими песнями Градский, конечно, «сделал» «Романс о влюбленных». И этот его голос, заполнявший собой все широкоформатное пространство экрана, летевший и обгонявший пару юных любовников, которые неслись на своем мотоцикле по пустынным улицам Старого Арбата, — это и есть голос нашей бедной юности. Голос жаркого, застойного лета 70-х годов, которыми как-то не принято гордиться. И тем не менее другого лета в нашей жизни не было, когда вдруг так все лихо и талантливо сошлось в одном фильме: и этот доверчивый, уютный, заспанный город, грандиозно снятый Леваном Пааташвили, и загорелый торс Евгения Киндинова, и счастливые глаза Лены Кореневой, и даже сам Иннокентий Михайлович Смоктуновский со своей трубой на фоне латаных-перелатаных московских крыш… Ну и конечно, голос Александра Градского, рвавшийся пересилить сонную жару, стряхнуть любовную дремоту и лень, — напомнить, воззвать, победить.
«Было так всегда, будет так всегда! Все в мире любовь, да лишь она, да лишь она»…
С самого начала Градский с его рокерской шевелюрой по плечам, с импортными дымчатыми стеклами-диоптриями и бархатными пиджаками из «Березки» выглядел чужим, каким-то несоветским, не вписывающимся в штатное расписание «Москонцерта» или в телевизионную сетку какой-нибудь «Песни года». Он как будто был пришельцем с другой планеты. Мешало рокерское прошлое — все-таки как ни крути, а именно Градского следует считать отцом русского рока. Мешало консерваторское образование. Класс композиции он закончил под руководством Тихона Хренникова. Мешала совестливая, чувствительная, музыкальная натура, не желавшая встраиваться в чужие рамки и подчиняться конъюнктурным установкам.
Например, на вопрос, кто из старших современников восхищал его больше всего, он почему-то с неизменной нежностью вспоминал гранд-даму советской эстрады Клавдию Ивановну Шульженко, которая дважды пела на его концертах. Хотя, казалось бы, где Шульженко, а где Градский? Но он ценил профессионализм в любых жанрах. И искренне не понимал, как прогрессивное содержание может служить оправданием невнятной или невыразительной музыкальной формы.
Может, поэтому в момент взрыва и наивысшего взлета рок-музыки в конце 80-х он оказался как бы на обочине. И выглядел обиженным королем в изгнании, которого забыли пригласить на царство. В несвойственной себе манере он в ответ на рок-манифест Виктора Цоя «Перемен!» сочинит ироничную песню «Мы не ждали перемен»:
А мы не ждали перемен
И, с веком шествуя не в ногу,
Но совершенствуя дорогу,
Благословляли свой удел.
…Да, мы не ждали перемен.
И вам их тоже не дождаться...
Но надо, братцы, удержаться
От пустословия арен
И просто самовыражаться,
Не ожидая перемен.
У Градского была своя дорога, причудливо петлявшая между эстрадой и бардовской песней, между классической музыкой и роком. В какой-то момент она даже приведет его на сцену Большого театра, где он спел партию Звездочета в постановке оперы Римского-Корсакова «Сказка о золотом петушке». Спектакль получился так себе — душный, нафталиновый, скучный. Но за дирижерским пультом стоял Евгений Федорович Светланов, творивший чудеса с оркестром Большого. А в финале на сцену выходил Градский в плаще, расшитом серебряными звездами, брал немыслимое по красоте и длительности «до», а потом сбрасывал с себя карнавальное одеяние, оставаясь в собственных джинсах и майке. Проделывал эту церемонию он раза три, не больше, а потом ему подыскали дублера. Но его Звездочет стал символом его нереализованных талантов и несостоявшейся судьбы.
Градский вообще легко себя раздаривал, раздавал. Не спешил монетизировать каждую взятую им ноту, ненавидел торговаться с продюсерами и выцыганивать себе дополнительные бонусы. Был фанатом студийной записи. Тут его не сдвинуть. До самого последнего своего часа он оставался перфекционистом высшей пробы, люто воевавшим с любыми проявлениями халтуры или неряшливости. Для него это было синонимом предательства профессии, музыки, его доверия и дружбы.
Логично, что такие установки трижды приводили его в кресло жюри самой рейтинговой развлекательной программы на отечественном ТВ «Голос».
Пару разу я видел, как он судит, как волнуется, как в какие-то моменты не может сдержать слез.
И с удивлением узнавал в этом отяжелевшем, усталом человеке все того же красивого, длинноволосого юношу 70-х, бредущего одиноко, почти на ощупь, сквозь тьму на какой-то не видимый никому свет, который мог разглядеть только он.