Анатолий Найман. «Я прощаюсь с этим временем навек»

Есть люди, чье присутствие на земле ощущаешь очень остро вне зависимости от того, знакомы вы с ними или нет. Мы не были знакомы с Анатолием Генриховичем Найманом, хотя, думаю, такая возможность при желании могла бы легко представиться: жили в одном городе, наши литературные маршруты много раз пересекались в одних и тех же редакционных и издательских кабинетах, наконец, я много лет знаю его приемную дочь Анну Наринскую. Тем не менее что-то не совпало, не сошлось. Не хватило какой-то самой малости в виде повода или чьего-то дружеского жеста. Об этом думаю сейчас с большим сожалением. Потому что Анатолий Генрихович был, конечно, человеком особого калибра, существовавшим абсолютно отдельно и автономно. И этой своей экстерриториальностью, похоже, очень дорожившим и в приватной жизни, и в творчестве. 

Никогда не состоял в Союзе писателей, никогда не примыкал ни к каким творческим группировкам. Числился во французском «ПЕН-клубе», но это было скорее данью перестроечному времени, некоей уступкой обязательному джентльменскому набору успешного писателя 90-х годов, включавшему в себя гранты западных фондов, курсы лекций в американских университетах, публикации в журнале New Yorker и переводы на европейские языки. 

Во всем этом Найман участвовал с надменной неохотой. Держал, что называется, дистанцию. И любую активность в налаживании нужных связей и саморекламу воспринимал как непростительную уступку дурному вкусу. Сам признавался, что для него любая известность, слава не имеют преимуществ перед безвестностью — ни сиюминутных, ни в видимой перспективе. Но требуют несравнимо больших усилий и затрат. «За целую жизнь я не освободился от ощущения неприятности, когда выслушиваю одобрение». 

Вообще Найман был человеком безупречных манер и отменного вкуса. Может быть, ему это даже в какой-то момент мешало? Тем более что вкус и манеры достались не по праву происхождения или воспитания. Кто он был? Обычный советский мальчик из еврейской семьи. Сын инженера и домохозяйки. 

Как горько пошутил однажды Василий Павлович Аксенов: «Все мы из одного детского дома». Но в том-то и дело, что Толя Найман был совсем другой породы. Свой вкус и манеры он сам в себе воспитал и не уставал шлифовать всю жизнь. 

Это сразу оценила Анна Ахматова, когда он пришел к ней почитать свои стихи в квартиру на улице Красной Конницы. Найман вспоминал, что чтение это происходило в какой-то свинцовой тишине. Казалось, Ахматова никак не реагировала на его приход и стихи. Сидела недвижимо и молчала, как умела молчать только она, намертво парализуя все живое. Это всегда было испытание для чужаков, что-то вроде экзамена, который должен был сдать каждый, кто решил посетить королеву. 

Найман уже совсем отчаялся, но в его стихах выскочила строчка: «Как черной рыбой пляшет мой ботинок». Тут вдруг Ахматова прервала свое царственное молчание и сказала: «Мы бы сказали "ботинка" — в именительном падеже женского рода». Через какое-то время он прочел стихи о Павловске, где было такое место: «И ходят листья колесом вокруг туфля». Ахматова медленно уронила: «Мы бы сказали — туфли». 

С этих «сапожных просчетов» и начался один из главных сюжетов в его судьбе. В какой-то момент он станет для АА самым близким человеком. Это был ее мужской тип. Красивый, большеглазый. Смоляные дуги бровей. В молодости Найман был похож на Моди, на Модильяни, ее легендарного любовника 1911 года. Сравните портреты — одно лицо. К тому же раньше других она распознала в нем аристократическую породу, что, разумеется, скрывалось его родителями. Ведь мама была из богатой рижской семьи. Училась во Франции, в Монпелье. 

С этого момента имя «Толя» будет мелькать в ахматовских записных книжках в такт ее мерцательной аритмии. Он переводит с ней стихи Леопарди, он занимается ее издательскими делами, она поручает ему щекотливое дело с переписыванием завещания в пользу сына. Он все время где-то поблизости, мгновенно материализуясь по первому ее зову или звонку. В классическом смысле Найман, конечно, не мог считаться литературным секретарем. Обычно его секретарская работа не занимала более пятнадцати минут в сутки: перепечатать новое стихотворение, ответить на письма читателей. А когда он предлагал Ахматовой что-то сделать еще, то, как правило, слышал в ответ сокрушенное: «Один день — одно дело». 

Этот завет он крепко усвоил на всю жизнь. Не представляю себе Наймана, бегущего или куда-то спешащего. Ни по делам, ни ради поддержания формы. Никогда не суетился, никогда не пытался уютно и выгодно «устроиться». Из главных волевых и знаковых поступков в его жизни: женитьба на Галине Наринской и переезд в Москву в начале 1970-х годов. 

При этом всегда помнил, откуда он родом. Подчеркнуто четкая, торжественная артикуляция и мерный, строгий ритм его стихов выдавали серьезную академическую выучку и ленинградское происхождение автора. В них никогда не было ничего антисоветского или тем более просоветского. И даже слово «Ленинград», столь презираемое в кругу, к которому принадлежал сам Найман, не вызывало в нем ни малейших ассоциаций с бронзовым вождем на фоне Финляндского вокзала. Всю жизнь он был убежден, что единственный вид свободы в России — это инвалидный ее вариант, «внутренняя эмиграция». Так не все ли равно, как называется та местность, которую он обозревает из своего окна каждый день. 

Разумеется, улица Марата, где он родился, была и красивее, и прямее, и больше ему шла, чем московские пейзажи, заставленные домами разной высоты и класса, как комиссионки его юности — разнокалиберной мебелью. Но с годами он привык и даже находил некое приятство в своем столичном писательском бытии и тех переменах, до которых повезло дожить. Теперь так просто было купить билет в Рим или поговорить по скайпу с другом Бобышевым, давно переселившимся в США.

Так совпало, что свои главные книги Найман написал в Москве, но все они были в той или иной мере связаны с его ленинградским прошлым. Это «Рассказы об Анне Ахматовой», вышедшие в год ее столетнего юбилея и сразу ставшие едва ли не главным событием в череде юбилейных торжеств. 

Это роман-интервью «Сэр. Скрытый сюжет», посвященный выдающемуся философу и мыслителю Исайе Берлину, таинственному «гостю из будущего» в поздней ахматовской лирике, последнему русскому европейцу, у которого, кстати, тоже были, как и у Наймана, рижские корни. Это мемуарная книга-размышление «Славный конец бесславных поколений» (1997), где он после смерти Иосифа Бродского отважится подвести не слишком утешительные итоги и проследить судьбу «ахматовских сирот» — поэтов, приближенных и отмеченных ею в последние годы. 

Так или иначе, именно Анна Ахматова оказалась в самом центре той «звездной арматуры», которая скрепляла конструкцию всей жизни Анатолия Наймана, изрядно перегруженную выдающимися именами, разнообразными сюжетами, горькими и порой даже страшными переживаниями, включая потерю его единственного сына Михаила. 

И даже в том, что он, Анатолий Генрихович, умер в тот самый день, когда в Петербурге во дворе Фонтанного дома прощаются с Анной Генриховной Каминской, ахматовской названной внучкой, видится не просто совпадение, но некий мистический знак судьбы. Как и в совпадении их редких отчеств. Ни для кого не тайна, что эти двое откровенно не любили друг друга, враждовали. Дело дошло до суда, до обидных обвинений и публикаций. Не могли они поделить место рядом с ахматовским пьедесталом. 

Но все случилось, как предрек сам Анатолий Найман много лет назад в своем стихотворении, посвященном памяти Ахматовой. 

Я прощаюсь с этим временем навек

И на прежнее нисколько не похоже

Повторяется вдали одно и то же —

Белый снег вдали летает, белый снег.