Точка кипения

– Мне изменяет зрение или это Филип Рот?

– Это Филип. Тебя познакомить?

– Ни в коем случае.

У каждого из нас есть один герой, встретить которого во плоти страшно даже на двадцатом году журналистской работы. Мой – Филип Рот, автор «Случая Портного» и «Людского клейма». Без раннего Рота не было бы ни Вуди Аллена, ни вообще моды на болтливых неврастеников; без позднего Рота американская литература обеднела бы на три или четыре лучших романа последнего времени. Мне почему-то всегда казалось, что он ведет полуотшельническое существование в лесах Коннектикута. Но нет, вот он Рот, трясет руку хозяину «Русского самовара» Роману Каплану в зеленоватом свете одного из абажуров, что делят полутьму зала на дюжину укромных оазисов. Возвышающийся рядом двухметровый очкарик – всего лишь Марк Стрэнд, поэт-лауреат США.

– Филип, это Майкл. Он тоже писатель, – ухмыляясь, доносит на меня Каплан. Рот оборачивается и протягивает сухую руку.

– Никогда еще в истории человечества слово «тоже» не являлось бóльшим преувеличением, – сочиняю я изящный ответ, но на поверхность прорываются только какие-то бессвязные смешки, мычание и «какая честь». Я явственно ощущаю, что стал на пару дюймов ниже. Высоченный Рот добродушно задает пару дежурных вопросов, выслушивает еще немного мычания и, раскланявшись, выходит вместе с совсем уже гигантским Стрэндом. Довольный Каплан сворачивает коричневую самокрутку. Я бросаюсь к барной стойке, за которой возвышаются мутные жбаны водочных настоек, за крайне необходимой рюмкой.

Факт: самое вероятное место в этом городе для случайной встречи с Ротом, Стрэндом, а также целым созвездием их редакторов, агентов и издателей – это заведение, в котором на первом этаже стоит белый рояль с сосудом для чаевых в форме огромной коньячной рюмки, на втором – настольные лампы в виде самоваров, а вместо скатертей лежат расписные платки. В котором берут двадцать два доллара за цыпленка табака и вечерами звучит полрепертуара Эдиты Пьехи. Что они делают здесь? Что, коль на то уж пошло, делаю здесь я? Каким образом центром литературного Нью-Йорка стал – и тут меня, признаюсь, передергивает от самого словосочетания – русский ресторан?

Гений «Самовара» в том, что он существует в двух ипостасях, одна из которых является фоном для другой. Да, это энергетический центр русского Нью-Йорка, то, что в фэн-шуй обозначается как точка «ци». Та самая, в которой обязательно должна плескаться вода, а здесь понятным образом плещется жидкость покрепче. «Русскость» его интерьера так карикатурно густа, что выходит на уровень полной абстракции. (К дизайну помещения приложил руку художник Феликс-Лев Збарский, единственный гражданин СССР, которому позволено было иметь два имени. Его отец помогал забальзамировать Ленина. Степень иронии в его работе – как, кстати, и в отцовской – трудно замерить.)

Но если кто и приходит сюда из ностальгических побуждений, тот оказывается участником массовки гораздо более интересного спектакля, тихо разворачивающегося у него перед носом и над головой – на втором, полузакрытом для публики этаже. Этот, другой «Самовар» – самое близкое, что в Нью-Йорке есть, к настоящему литературному салону в довоенном понимании этого слова. Такие места возникают раз в поколение: раньше эту роль исполнял Elaine's на Верхнем Ист-Сайде, любимое место Стайрона и Мейлера, до Elaine's это был Chumleys, где напивались Фитцджеральд и Фолкнер, и так далее до Delmonico's, где еженощно разглагольствовал Марк Твен. Родословная «Самовара» начинается именно с них.

Режиссер всего этого спектакля – человек по имени Роман Каплан, уютный бородач с пристрастием к курительным трубкам, тростям и френчам. Его английский музыкален и ровно настолько экзотичен, насколько этого требует представление образованного американца об образованном русском. В своей безупречной русской речи, как бы дореволюционной и вместе с тем неизбывно шестидесятнической, он использует слова вроде «амикошонство». Каплан – кто угодно, но не прирожденный предприниматель, и именно в этом, пожалуй, кроется секрет высоколобого обаяния «Самовара». В нормальных обстоятельствах подобные люди не заводят рестораны, а если заводят, то с треском прогорают в течение трех-четырех месяцев. Знаем, плавали.

Настоящий, без дураков, знаток литературы и поэзии (само его имя – короткий, но выразительный ямб), Роман Каплан обладает резюме аксеновского персонажа; в нем читается вся история хрущевской оттепели сразу. К 1963 году он умудрился окончить филфак ЛГУ, Академию художеств и аспирантуру московского Института иностранных языков, в перерывах успев съездить на Крайний Север и постажироваться в Эрмитаже. При этом Каплан уже слыл изрядным питерским бонвиваном. Именно тогда в газете «Вечерний Ленинград» вышел про него уничижительный фельетон под заголовком «Тля». «Друзья звали его Рома» – начинался текст. Друзья включали в себя Иосифа Бродского, которого та же газета в том же году окрестила в известном пасквиле другим насекомым – «окололитературным трутнем». В тех же кругах вращались Анатолий Найман, Олег Целков, Михаил Шемякин и сонм других молодых людей, практически все из которых потом оказались гениями того или иного масштаба. Кроме Каплана. Его гений заключался в бонвиванстве как таковом.

Десятилетие-другое спустя вся компания по одному оказалась в США – кто добровольно, кто под дулом. В случае Каплана дорога в Манхэттен пролегала через Израиль (где он преподавал английскую литературу на английском же языке, который не вполне еще знал) и Францию. В Париж, по словам близкой знакомой, Каплана привела погоня за женщиной. Согласно преданию, он выкупил на последние франки весь зал дорогущего ресторана, чтобы провести вечер с ней наедине – не зная, что именно в этот вечер она собирается разорвать с ним отношения, и в результате одного широкого жеста оказался не только одиноким, но еще и временно бездомным и нищим. История красивая, как белый рояль: до тошноты. Но в ней кроются две полезные вещи – пример легчайшего отношения Каплана к деньгам и чересчур очевидное психологическое объяснение, почему этот романтик оказался во второй половине жизни владельцем собственного ресторана. (Теперь он может обедать наедине с кем и когда угодно.)

В своей первой инкарнации «Самовар» открылся в 1982 году по стечению обстоятельств: в доме, где Каплан жил, на 81-й улице и Мэдисон-авеню, находилось русское заведение под названием «Руслан». Аккурат к тому моменту, когда Каплан оказался при каких-то средствах (благодаря работе в известной в те годы галерее Эдуарда Нахамкина, на том же углу), «Руслан» разорился. Повинуясь импульсу, Каплан перекупил его, переименовал в «Калинку» и узаконил наконец свой основной талант. Теперь после вернисажей у Нахамкина, где выставлялись все те же Целков и Шемякин, посетители шли пить не домой к Роману, а через дорогу. Два года спустя нашлось свободное место на 52-й и Восьмой, неподалеку от Таймс-сквер. На сей раз в долю с Капланом вошел не кто иной, как его питерский друг Бродский, к тому времени уже вполне обласканный западной литературной славой: по преданию, на долю в ресторане пошла часть его Нобелевки. Вскоре потребовался третий инвестор. В то время в русском Нью-Йорке был, пожалуй, только один достаточно состоятельный человек, отвечающий культурному уровню тандема Бродский–Каплан. «Я переговорю с Мышью, – сказал Бродский (по воспоминаниям Наймана). – Думаю, он войдет в долю». Мышь – Михаил Барышников – стал третьим.

В некотором роде это был идеальный триумвират, не для диаспоры даже, а именно для литературного Нью-Йорка. Двое из трех владельцев по совместительству являлись самыми знаменитыми русскими в городе.

Каплан был менее известен. Зато он был там. Всегда. Каждый день, играя в своем же двуязычном спектакле главную роль. За последние двадцать лет его поведение не изменилось. Он все так же целует ручки дамам, зовет их «моя сладкая», в честь моей жены Лили тут же заказывает пианисту «Лили Марлен» и сам же поет (что-то там насчет «круглых колен»), и наливает, наливает, наливает. Как герой Богарта в «Касабланке», он воплощает собой невозможную мечту о владении рестораном как о бесконечной коктейльной вечеринке, что течет и переливается вокруг независимо от тебя: к бизнесу все это по-прежнему имеет крайне слабое отношение. За каждую ночь по мановению руки Каплана на столы мечется рюмок сто бесплатной водки (обычно клюквенной). Из них им же выпивается как минимум десять. Люди, наиболее подходящие под общий образ «Самовара», тут же надолго и прочно берутся под шефство. «Роман, – пишет Найман, – не разрешая расплачиваться, ставит меня в глупое положение: я не могу к нему приходить, по крайней мере, так часто, как он зовет и как мне хочется».

Первой из американцев на «Самовар» «клюнула» Сюзан Зонтаг. И Бродский, и она печатались в издательстве Farrar, Straus & Giroux; вскоре и сам глава издательства Роджер Страус завел привычку устраивать в сигарном салоне на втором этаже частные вечеринки, завсегдатаями которых были люди вроде Курта Воннегута и Филипа Рота. Дальше маховики моды пошли работать сами, по инерции. Рот, например, притащил Николь Кидман, звезду экранизации его романа «Людское клеймо». И так далее. Но перечисление голливудских имен имеет слабое отношение к нечаянной основной миссии «Самовара» – литературной.

Бродский умер в 1996 году; примерно тогда же подрастающее поколение – ученица Бродского в Стэнфорде Николь Краусс (будущая знаменитая писательница и жена еще более знаменитого Джонатана Сафрана Фоера) и Фиона Маазел – подражая старшим, учредили там же, на втором этаже, ежемесячные чтения. Сначала, в честь Бродского, читали только поэзию. Потом снизошли до прозы. Мне посчастливилось побывать на одном таком мероприятии вскоре после моего переезда в Нью-Йорк; что характерно, на первом этаже в то же время шел русскоязычный вечер памяти Бродского. Вечеров таких было в «Самоваре» много. Наверху же англоязычная толпа собралась слушать сатирика Марка Лейнера. Согласно правилу, придуманному Краусс и Маазел, прежде чем приступить к собственному материалу, каждый выступающий был обязан зачесть на выбор отрывок из русской литературы. В дань уважения к хозяевам. Лейнер достал томик Набокова – кажется, «Соглядатая». Начал читать, вчитался. Публика вслушалась. Когда он спохватился, было поздно. «М-да, – сказал Лейнер, закрывая книгу и обводя взглядом собравшихся. – Это была ошибка. Себя я читать после этого не смогу. Может, у кого-нибудь есть вопросы?»

Ежедневными усилиями Каплана и благословением Бродского и Барышникова произошло то, чего нынешние обитатели Кремля не смогли добиться и с миллиардным бюджетом: возник новый образный ряд на слово Russian. Россия и литература – точнее, русскость и литературность – стали для завсегдатаев «Самовара» синонимами. А сам «Самовар» стал этакой компактной диорамой России – той самой России, о которой они читали у Чехова, а не в новостных сводках. Которой сам Бродский и сам Каплан, в общем-то, не знали. России, которой не было.

Где-то в начале этого десятилетия обе учредительницы, и Краусс и Маазел, опубликовали свои первые романы, и традиция сошла на нет. Но костяк литературной сцены Нью-Йорка успел прочно подсесть на амикошонскую атмосферу места, равно как и на Капланские настойки. «Мы выросли на "Самоваре", – объясняет тридцатипятилетний редактор FSG Лорин Стайн. – Пока взрослые веселились, а за детским столом читали поэзию... Оглянуться не успеешь, как знаешь [бармена] Яшу по имени».

Кто такой Лорин Стайн, следует объяснить. «Литературный супермен», по выражению одной восторженной статьи, в 2007 году он поставил издательский эквивалент олимпийского рекорда: три из пяти книг, номинированных на престижнейшую премию National Book Award, не только вышли в FSG – все три были приобретены и отредактированы Стайном. Иными словами, он, не выходя из тени, курировал шестьдесят процентов лучшей американской прозы года. После этого, естественным образом, в FSG Стайну дали карт-бланш. Он мог закупить двадцать неизвестных авторов, выйти на пенсию, сбежать и открыть собственное издательство, учредить под своим именем книжный фестиваль. Стайн ничего этого со своей новоприобретенной властью не сделал. Он возродил чтения в «Самоваре».

Успех был – по крайней мере, по литературным меркам – оглушительный. На первый же вечер, на котором выступали популярные авторы Джонатан Франзен и Уэллс Тауэр, от дверей пришлось завернуть больше сотни человек. На последних чтениях второго сезона, в начале этого лета, сатирик Сэм Липсайт забил второй этаж так плотно, что ведущая туда лестница превратилась в амфитеатр навыворот: на каждой второй ступеньке сидели, подняв колени к подбородку, по два-три читателя, по мере гибкости шеи выворачивая голову. Верхние передавали пропущенные слова нижним. Довольный агент Липсайта с облегчением глушил клюквенную на первом этаже: роман, отрывок из которого читал его клиент, еще не был даже закончен, а тут такой ажиотаж. «Мало что в этом мире так радует взгляд, – писала на следующее утро книжный блогер The New Yorker, девушка с дивным именем Тессали Ляфорс, – как аншлаг на литературных чтениях. В кои-то веки можно не переживать за чувства читающего». Как всегда, к аншлагу – равно как и к громкости хохота и общему градусу настроения – приложил руку Каплан, снующий по толпе с графином. Среди двадцатилетних на втором этаже у него было столько же знакомых, сколько среди шестидесятилетних на первом.

Среднестатистический вечер в «Самоваре»-2009 выглядит следующим образом (за пример взят один реальный четверг в конце августа). На втором этаже идут шумные проводы журналистки Джулии Йоффе, которая только что получила федеральный грант на написание книги про российскую молодежь и на следующей неделе отправляется на год в Москву. Одна незадача: фокус вечеринки нечаянно сместился на университетскую подругу Йоффе Амелию Лестер, которая никуда в ближайшее время не едет. Буквально за считанные часы до этого двадцатишестилетнюю (!) Лестер неожиданно назначили на один из ключевых постов в The New Yorker. Блогосфера в обмороке; фраза «Я ненавижу Амелию Лестер», шутливая где-то на четверть, в одночасье стала интернет-мемом. Вокруг Лестер кишат репортеры New York Observer и Vanity Fair – по совместительству друзья Йоффе; трудно сказать, работают они или отдыхают. Сама Амелия, в белом платье и с распущенными каштановыми волосами, несколько бледна. Джулия, улыбаясь, цедит кинзовую настойку. Если внезапная и сокрушительная слава младшей подруги ее задевает, то виду она не подает. Бармен Яша проверяет запас водки на втором этаже (на пределе) и спортивной трусцой возвращается на первый. Следуем за ним. Роман Каплан восседает за личным столиком – в северо-западном углу ресторана с максимальным зрительным охватом зала. Столик завален книгами, которые без конца тащат Каплану авторы. На данный момент там лежит чья-то поваренная книга The Russian Heritage Cookbook и том «Практика биржевых спекуляций» с длинным автографом. Сидеть за личным столиком Каплана – высшая «самоварная» почесть; сегодня там пьет оперный певец Денис Седов. У Седова внешность кинозвезды, и возбужденное шушуканье среди сбившихся в кучку поодаль официанток почти перекрывает бренчание белого рояля, исполняющего тему Лары из «Доктора Живаго». После энной рюмки пианист уговаривает Седова присоединиться. Зал ждет арию, но Седов отодвигает микрофон и начинает стоя (и молча) наигрывать пьеску Астора Пьяццоллы. В трех метрах от рояля пятеро случайно забредших бродвейских туристов в майках «Я-Сердце-Нью-Йорк», не осознавая, в чьем соседстве оказались, хихикают над меню. Их страшно смешит слово pirozhki.

К слову о белом рояле, под который успели спеть все – от Булата Окуджавы до Лайзы Миннелли. Подарил его «Самовару» непосредственно Барышников, которого в дурновкусии заподозрить очень трудно – как, впрочем, и Каплана. Так что здесь мы имеем дело с двойным сальто иронии: белый рояль как насмешка над людьми, ожидающими увидеть в русском ресторане белый рояль. Юмор, как говорится, исчезающе тонкий; для непосвященных же – ну да, белый рояль, а что? В этом тончайшем зазоре между интеллигентской шуткой и честным трэшем, изогнутой бровью и пьяной слезой и кроется суть «Самовара»: чем здесь хуже, тем здесь лучше. «Тут все так по-русски, – восторженно делится со мной ни разу не бывавшая в России редакторша возраста и внешности, при которых в большинстве баров еще не наливают без проверки документов. – Все всегда пьяные. Все как-то грубовато. Приходится ругаться с официантом, чтобы тот перевел счет с барной стойки тебе за столик!»

Подобные рестораны, пройдя зенит славы, как правило, не закрываются. Они превращаются в музеи самих себя. Желающих прикоснуться к мифу предыдущего поколения – поиграть в юность своего кумира – всегда найдется достаточно. (Почти все мои знакомые, переехавшие в Нью-Йорк в девяностые, на первую же секретарско-ассистентскую получку мчались в Elaine's.) «Самовар», несомненно, находится в процессе такой мумификации, даже пока жизнь в нем бьет ключом. О нем изданы две книги, одну из которых написал Найман. Это, пожалуй, самая интеллектуальная в мире книга с картинками про ресторан. (Образцовое предложение: «Главное – величие замысла. Одна Ахматова была готова оценить то, что в этих словах содержится... Здесь речь не о личных достижениях, а о том, чем человек как таковой подобен Богу, каким своим проявлением повторяет Его образ». Книжка, повторюсь, про ресторан, с картинками.) О нем ведется как минимум два отдельных блога. Женщина по имени Марго Шоль Розен уже несколько лет работает добровольным летописцем «Самовара», который она называет «многогранным самоцветом», по адресу myrussiansamovar.blogspot.com.

Поколение великих друзей Каплана постепенно уходит – умерли Бродский и Аксенов, Воннегут и Мейлер; рассказы об их приключениях при свете абсурдных самоварных ламп звучат все больше как эпитафии определенному сорту интеллектуализма. Два юных писателя рассказывают мне, вздыхая, о магическом вечере, когда Зонтаг поругалась со Страусом, ушла курить в угол с молодежью и в результате проболтала с ними до часа ночи про индийскую литературу; под их ностальгией отчетливо просматривается безвозвратность момента. Все больше посетителей их возраста привлечены образом не Зонтаг, а Сары Джессики Паркер, героиню которой герой Барышникова ведет на первое свидание в «Самовар». Реальность имитирует имитацию реальности. Александр Избитцер за белым роялем чередует Розенбаума с Листом уже восемнадцатый год. Пластинку чуть заело – но на донельзя красивом пассаже.

И тем не менее здесь гуляет уже третье поколение литературного Нью-Йорка. Именами бросаться глупо – они еще их себе не сделали, этих имен, – но история все та же. («Водка с хреном, селедка, блины. Стоило же трем поколениям работать, чтобы я в результате превратилась в собственную белорусскую бабушку», – резюмирует после недавнего вечера в Twitter Ирен Кармон, корреспондент Women's Wear Daily.) Что любопытно: эта новая гвардия кишит журналистами, критиками и редакторами, одной ногой стоящими в обеих аудиториях «Самовара». Здесь поет надрывный фолк-панк Янки Дягилевой с трогательным американским акцентом певица Алина Симоун, первая книга которой выйдет в том же FSG; у бара то и дело замечаешь критика Бориса Качку, книжного репортера Леона (Леню) Нейфаха, агента Джима (Вадима) Рутмана. Для них, прибывших в Штаты в возрасте трех-четырех лет, Samovar - с ударением на первый слог – не экзотика и не ностальгия. Просто «их место». Стайн, который, кажется, иногда страдает от отсутствия русских корней, закатывает глаза: «Вы, ребята, слишком хорошо представлены в серьезной культуре Нью-Йорка». Возникает вопрос, является ли страннейший успех «Самовара» следствием этой приятной демографической несправедливости или одной из ее причин.

И все-таки не будем преувеличивать серьезность этого места. Это не филологическая кафедра с баром, и слава богу. Даже для самых высоколобых его посетителей главный соблазн «Самовара» – бодрящая близость к хаосу, в хаос как таковой не перетекающая. Сюда ходят не слушать истории, а набирать материал для своих. И триумф этого места в том, что у каждого литератора в Нью-Йорке есть своя Samovar story. К примеру, завсегдатай заведения издатель Джесси Коулман уговорил свою сестру (родом из Уэльса) устроить в «Самоваре» свадьбу. «Всем раздали по графину водки, при этом продолжая наливать шампанское, – вспоминает Коулман. – Минут через десять на ногах уже никто не стоял. В соседней комнате на столе спал человек. "А, этот, – махнула в его сторону моя подруга. – Он нас сегодня домой везет"».

Коулман выдерживает задумчивую паузу. «Как понимаете, – добавляет он с расползающейся по лицу ухмылкой, – никакая литература с этим не сравнится».

Нормальный жизненный цикл для любого ресторана с небанальной историей и громким именем – не больше десяти лет. Дальше или все сами разбегаются, или все надо начинать сначала, ну, или тихо-мирно переквалифицироваться в еще одну туристическую общепитовскую точку, где о былой славе заведения напоминают лишь фотографии на стенах да разные понтовые названия в меню, не имеющие ровным счетом никакого отношения к тем, в честь кого эти блюда были названы. «Русскому самовару» удалось счастливо избежать этой участи, не в последнюю очередь потому, что свою главную ставку он сделал не на звезды Мишлена, а на звезды самые реальные, не на коммерческие обороты и прибыли, а на неповторимую русскую атмосферу и то, что называется непереводимым французским словом ambiance. Собственно, только за этим амбьянсом сюда и едут с другого конца Нью-Йорка или с другого конца света. Поэтому, если вдруг соберетесь, очень советую столик зарезервировать заранее. А то, знаете ли, «Русский самовар» – он не резиновый!С