Полная безотходность

Все, что мы считаем абсолютным, относительно, и это единственный абсолют. Чехов пишет лучше, чем Дэн Браун, зато Дэн Браун горит дольше. Соломенная хижина безопаснее каменного дома, если вы живете на стыке тектонических плит. Брокколи полезнее, чем груша, но только для отдельно взятого организма; для окружающей среды Нью-Йорка брокколи вреднее, потому что его дольше и дальше везти. Но мой организм – тоже часть окружающей среды Нью-Йорка.

Так мы все становимся инстинктивными дзен-буддистами. Жизнь современного человека, пытающегося творить добро или, по крайней мере, не слишком много зла, превращается в постоянный поиск границ себя и своего следа – не только углеродного, но следа вообще. В попытки нащупать, где кончается твое и начинается чужое, что в нашем взаимосвязанном мире практически невозможно. Следующий за этим шаг – попытка определить, за какой процент того и другого ты позволяешь держать себя в ответе.

Неудачливый писатель-историк Колин Бивен решил ответить за все. Он прожил год, пытаясь нейтрализовать вред, принесенный им экологии. Бивен окрестил себя и свой эксперимент, принявший форму блога, а затем книги и сопутствующего документального фильма, броской кличкой No Impact Man, «человек без следа». Экологический нейтралитет дался Бивену дорогой ценой. Он измучил в процессе жену Мишель, двухлетнюю дочь Изабеллу, соседей. Несчастных кассирш, у которых требовал для дочери сок без стаканчика и соломки («Мы стараемся не создавать мусора»). Но жил, постепенно отказываясь от телевизора, кондиционера, отопления, лампочек с волоском, электричества вообще; газет, журналов, туалетной бумаги, бумаги вообще; безопасных бритв, пластиковых пакетов, пакетов вообще. От автомобилей, автобусов, поездов, самолетов, метро. От лифта (Бивен живет на девятом этаже). От новой одежды и любых покупок, кроме продуктов. На те было распространено одно правило: они должны были вырасти в радиусе двухсот пятидесяти миль от Нью-Йорка, что более или менее соотносится с определением допустимости, принятым локаворами. Это означало запрет не только на очевидную экзотику вроде бананов и авокадо, но и на соль, перец, специи, оливковое масло, чай и кофе. Летом потел. Зимой воровал тепло у соседей – их отопление достаточно нагревало стены квартиры, чтобы можно было обойтись без своего. Писать свой блог ходил в офисный центр неподалеку.

В каждом из этих шагов ничего выдающегося нет – особенно здесь, в Нью-Йорке, где экологический шик давно превратился в орудие, при помощи которого сосед доказывает превосходство перед соседом. Половина обитателей ультралиберального Парк-Слоуп, где живу я, ходит за покупками с авоськой, чтобы не плодить полиэтилен, и состоит в «пищевом кооперативе», в котором в обмен на пару дней работы в месяц (кассиром либо грузчиком – на выбор) организуются скидки на продукты. По субботам в парке за углом раскидывают шатры приезжие фермеры – в рамках государственной, между прочим, программы, – у которых легко купить продовольствия на всю неделю. Домашний компост тоже не редкость. (Однажды, пару лет назад, моя жена, не вполне поняв концепцию, попыталась завести его в горшке с пальмой.) Половине парк-слоуповских детей запрещают смотреть телевизор. О конопляных пеленках, деревянных игрушках ручной работы и прочем даже говорить не приходится. Это давно уже стало нормой, за отклонение от которой вмиг заклюют прогрессивные мамаши – не на детской площадке, так в интернете, на форумах вроде UrbanBaby.

Повторю еще раз: в каждом из этих шагов ничего выдающегося нет. Но Колин Бивен предпринял все эти шаги. На протяжении года он служил живым воплощением «зеленого» движения, если не пародией на оное, единолично доведя экошик до логического предела, или, по мнению критиков, до абсурда. Хотя нет. «В итоге, – признается Бивен в ходе нашей первой беседы, – возникает вопрос: если тебя настолько заботит твое влияние на окружающую среду, почему бы себя вообще не убить? Вот это было бы логичным завершением последовательного подхода».

Черви завелись день на двадцатый. В ранние дни эксперимента Бивен просто выносил мусор на лестничную клетку. Когда ведра переполнились, он решил не тратить пластиковые мешки, а заняться домашним компостом, то есть гноить органические отходы в бочке. Неорганических отходов у него не осталось, так как он и Мишель перестали покупать что-либо, продающееся в упаковке.

20 марта 2007 года корреспондент The New York Times Пенелопа Грин, пришедшая навестить Бивенов в разгар эксперимента, увидела следующее. Семья сидела в сумерках, лишь слегка разбавленных жидким светом одной флюоресцентной лампы. (К июлю, пообвыкнув, Бивен отключил электричество вообще.) Двухлетняя Изабелла качалась под весом громоздких многоразовых пеленок. Квартиру наполнял кислый запах перегноя, перемешанный с ароматом предложенного журналистке обеда: тертой репки с морковкой и маслом, яичницы и домашнего йогурта с медом. «Чай» был заварен из растущего в пределах допустимой зоны чабреца. «Гостья старательно избегала туалета, так как знала, что не найдет там бумаги», – пишет Грин о самой себе в деликатном третьем лице.

Через несколько месяцев эксперимента «бесследная» жизнь стала по-настоящему сказываться на семье. Жена Мишель начала рисовать на стенах квартиры, сперва мелками, потом ручкой, ссылаясь на то, что ее былые представления о декоре стали казаться ей бессмысленными. Бивен утверждает, что в отсутствие телевизора отношения в семье улучшились: вечера заполнились шарадами, совместным пением и прочими невинными удовольствиями из прошлого. Супружеская половая жизнь, впрочем, по его словам, тоже значительно улучшилась и разнообразилась. Скука – недооцененный афродизиак.

Традиция выпадения из городской жизни и ухода в народ в Америке вовсе не нова. В 1845 году Генри Дэвид Торо поселился в хижине у Уолденского пруда и провел там два года и два месяца. За все это время он потратил двадцать восемь долларов и двенадцать центов – за саму хижину. Провиант растил собственный. В результате написал классический труд «Уолден, или Жизнь в лесах», цитируемый в абсолютно каждой статье про Колина Бивена. Включая, как видите, эту.

Тем не менее разница между простым дроп-аутом и экспериментом Бивена огромна, так как последний не сдвинулся с места. Задача была не в том, чтобы уйти от городской жизни, а в том, чтобы продолжать в ней полноценно функционировать – хоть и за счет растущей репутации эксцентрика. (Когда Бивен признался в своем блоге, что перестал пользоваться туалетной бумагой, один их знакомый запретил своей жене здороваться с Мишель за руку.) «Переезд может быть более радикальным изменением, – объяснил мне Бивен, – но он не меньше влияет на окружающую среду. Если шестнадцать миллионов ньюйоркцев разом переедут жить в деревню, мы разорим всю природу вокруг. Как ни странно, компактное существование в городах в экологическом плане лучше. Кроме того, ООН опубликовала статистику, что сто пятьдесят тысяч людей ежедневно переезжают из деревень в города. Мы – планета городов, и если городские жители не научатся жить самодостаточно, нам всем крышка. Поэтому то, что я провел свой эксперимент в Нью-Йорке вместо того, чтобы уйти в какую-нибудь коммуну, мне кажется более радикальным поступком. Моя позиция сильнее из-за того, что я не бежал от городской культуры, а продолжал участвовать в ней – и в то же время жил правильно».

Дом, в котором правильно жил Бивен, не выглядит как штаб-квартира экологической революции. Мягко говоря. Это многоэтажная цитадель довоенной постройки на Пятой авеню, по одному из самых дорогих адресов в городе, с ливрейным швейцаром у входа. Это также одно из всего двух известных мне нью-йоркских зданий, где помимо швейцара сохранилась совершенно ненужная должность лифтера: человека, чья работа состоит в приветливом кивке и нажатии кнопки. Дневного и ночного, в две смены. Из подъезда на улицу высовывается, как дразнящий язык, ковровая дорожка.

Квартира 9F, в которой год почти не горел электрический свет, обставлена в стиле неомодерн: стулья работы Имса, винтажные люстры. В уме неумолимо выкристаллизовывается мысль-линза, сквозь которую хочешь не хочешь, да придется рассматривать все остальные факты нашей истории. Колин Бивен богат. Не просто состоятелен, что с писателями в этом мире все еще (хоть и исчезающе редко) случается, а именно богат.

Точнее, богата его жена. Не то чтобы автор этот факт скрывал. «Мишель выросла на золотых карточках American Express, – пишет он на первой же странице своей книги, – с открытым кредитом на такси, огромной яхтой и членством в трех частных гольф-клубах». В описании мужа их отношения звучат, признаюсь, чудовищно. Бивен вспоминает супружеский пакт, согласно которому он позволял ей смотреть «идиотские» реалити-шоу в обмен на обещание не носить меховые шубы. Для создания этого пакта им потребовался терапевт.

Перед началом эксперимента Мишель требует второго ребенка и поет при дочке песенку «Мамина яйцеклетка помирает, а папе все равно». В январе 2007 года, когда становится понятно, что от проекта мужа не отговорить, она не выдерживает и в последнюю неделю нормальной жизни закупает одежды и обуви на несколько тысяч долларов.

Эти детали придают всей саге подтекст, не замеченный еще ни одним рецензентом. История Бивена – это не просто хроника морального пробуждения автора. Это еще и хроника «исправления» его жены. Первые главы «Человека без следа» полны жестоких абзацев вроде следующего:

«Мишель сделала свою "фирменную" карбонару. Она поставила передо мной тарелку недоваренных, практически хрустящих макарон, наваленных поверх лужицы жидких сливок.

– Вкуснятина, – самоотверженно произнес я.

– По-моему, я что-то забыла, – сказала Мишель.

– Яйца? – предположил я.

Мишель покраснела.

– Я вообще-то сама не готовлю».

Считанные страницы спустя Мишель в дождь и снег ездит по городу на самокате (не только такси, но и сравнительно экологически чистое метро запрещены мужем) и обедает моченой капустой, заквашенной в самодельном уксусе из перегнивших фруктов. За мазохизмом Бивена начинает проглядывать не то садизм, не то месть за годы хрустящих макарон, не то благородный план ознакомить супругу с реалиями жизни за пределами мира частных гольф-клубов. Иногда мне кажется, что гораздо более интересная книга о том же эксперименте вышла бы из-под пера Мишель.

Важнее всего, впрочем, то, что состояние Бивенов позволяет задаться интересным вопросом: может ли богатый человек отделаться от чувства экологической вины деньгами? Покупкой так называемых углеродных кредитов, например, – этих современных индульгенций в виде благотворительных пожертвований, включенных в цену авиабилетов и т. д., или выкупом участков амазонских джунглей из-под топора бумажно-целлюлозной индустрии? «Ну, мы можем делать и то и другое, – отвечает мне Бивен, которого, кажется, вопрос слегка застал врасплох. – Все мы можем делать добро... Если человек очень богат, он может использовать свои деньги для добра... Но я сказал бы, что полеты на частном самолете – это тоже не ответ». Хорошо, а что насчет горничной? В книжке меня особенно резануло то, что в полутемной квартире Бивенов, пропахшей гниющим компостом, убиралась все равно горничная, а не Мишель или сам Колин. При этом Бивен запретил ей пользоваться бумажными полотенцами и перевел ее на классический набор советской хозяйки – метлу, швабру и половую тряпку. Если позволительно платить горничной, спрашиваю я Бивена, играя в адвоката дьявола, то почему бы вообще не заплатить некоему третьему лицу, чтобы тот гноил свой мусор и катался на самокате, вместо того чтобы так усложнять собственную жизнь? «С горничной было так, – объясняет Бивен. – Я плохой уборщик, но хороший писатель. Она плохой писатель, но хорошо убирается. Отсюда имеем договор, выгодный для обеих сторон. Кроме того, мы ей платили столько же, сколько зарабатывали сами, чтобы не эксплуатировать ее социальный уровень. Я высчитал, сколько часов она работает, и платил соответственно. Об этом я, кстати, в книге не писал. Кларабел у нас почти член семьи».

Шарлатан ли Колин Бивен? На просторах блогосферы представлен полный спектр мнений. Одни считают его безусловным героем. В октябре этого года примеру Бивена разом последовали около четырех тысяч человек, записавшихся на облегченную, недельную версию его эксперимента. (Для многих «бесследный» стиль жизни – вид духовной и физической диеты: Бивен, кстати, в результате года хождения по лестницам потерял девять килограммов веса.) Другие видят в нем узурпатора экологического движения, чуть ли не агента охранки, засланного в их ряды валять дурака и дискредитировать революцию.

Сам Бивен отвечает на вопрос, чего именно он достиг в результате эксперимента, набором дзен-буддистских прибауток. Если опыт общения с ордами комментаторов в Сети чему-то его и научил, это тому, что у любого аргумента есть контраргумент. Все относительно. Я спрашиваю его, существует ли определенный рубеж качества телепрограммы, например, за которым становится приемлемо сжечь пару-тройку киловатт: иными словами, может ли не поддающееся исчислению наслаждение искусством перевесить конкретную пользу от сохранения энергии. «Безусловно, – соглашается Бивен. – Мой основной тезис: если ресурсы используются для повышения уровня жизни, это правильное использование ресурсов. Экологическая эффективность повышается, когда мы меньше расходуем ресурсов, но она также повышается и вместе с уровнем жизни. Так что вопрос не в том, сколько природных ресурсов мы используем, а в том, на что они идут». Он даже готов довести эту логику до тупика и признать, что сохранение планеты не есть абсолютное добро: «Я подробно объясняю в книге, что я не за аскетизм, я за середину, третий путь. Я все время повторяю, когда читаю лекции, что если всем действительно хорошо, и у всех замечательная жизнь, и ради этого мы разрушим планету, то пусть так и будет. Это как отличная вечеринка, после которой просыпаешься в загаженном доме – зато есть что вспомнить. Если это консенсус, то гори оно все! Просто пусть это будет наш выбор, а не правительства или корпораций».

Бивен вообще замечателен тем, что при всей уверенности в правоте он не притворяется особенным праведником. Это интересный и обезоруживающий гамбит. В своем блоге, когда на него накидывается в комментариях очередной экосвятоша, он с удовольствием объясняет, что его проект полон несуразицы и передержек, что он и Мишель вовсю меняли правила по ходу игры и что все, чего он хочет, – это развязать дискуссию в поисках истины, на познание которой сам ни в коем случае не претендует. Так же спокойно он объясняет мне, как ему пришла в голову идея эксперимента: за деловым ланчем в ресторане Beacon (где жареная утка стоит тридцать пять долларов) со своим литературным агентом Эриком Симонофф.

В американском английском есть хорошее выражение: «Не смотрите, как делается колбаса». В данном случае экологически чистая, локально произведенная колбаса марки No Impact Man делалась так. Первые две книги Бивена, исторические труды со сводящими скулы названиями «Операция Джедбург: день "Д" и первая теневая война Америки» и «Отпечатки пальцев: истоки сыска и дело об убийстве, заложившее основу криминалистики», провалились в продаже. Агент вызвал его на встречу разузнать, есть ли у него в запасе идеи поинтереснее. Бивен предложил один за другим четыре проекта, из которых, решил Симонофф, «Человек без следа» обладал наибольшим коммерческим потенциалом.

Книга Бивена одним боком относится к жанру, который за последние годы завоевал странную, малообъяснимую популярность в США – и, кажется, больше нигде. За неимением настоящего названия этот жанр можно обозначить «Как я провел год». Один за другим люди придумывают себе все более безумные задания на год и ведут дневник их выполнения, который затем превращается в книгу или, если сильно повезет, в фильм. Джули Пауэлл приготовила каждый рецепт в поваренной книге Джулии Чайлд. Дэнни Уоллес говорил «да» в ответ на любое предложение. Эй Джей Джейкобс следовал каждому правилу в Библии. Уильям Александер и Мэнни Говард с переменным успехом попытались стать фермерами, не выезжая за городскую черту. Все эти книги, если присмотреться, про одно и то же. Это попытки ответить на вопрос, съедающий белых городских либералов с Восточного побережья США (племя, к которому относятся абсолютно все вышеперечисленные авторы): как стать лучше? Корни этого вопроса, прошу прощения за терминологию, в классовой вине. Рабочий класс он не мучает. Журналист может написать книгу о том, как он год проработал на ферме, но не наоборот. Потому что по окончании волшебного года маски снимаются и каждый возвращается восвояси. Журналист выучил Важный Жизненный Урок, но что нового открыл для себя фермер?

– Белла, ты понимаешь, что ты испортишь эту переводную картинку? – выговаривает Бивен своей, теперь уже четырехлетней дочке, пока я тихо подслушиваю на другом конце телефонной линии. – Где эта пленка, которая на ней была? Найди ее и дай мне обратно ее прилепить, мы ее наклеим вместе вечером, сейчас не будем. Если ты будешь с ней играться сейчас, ты ее испортишь, понимаешь? Скажи: «Понимаю, папа».

– Понимаю, папа.

Папа торопится: у него второе за день интервью. Семейная жизнь встала на нормальные рельсы – едва ли Изабелла будет помнить тот странный год своего детства, когда у нее отобрали игрушки и заставили носить неудобные шершавые пеленки. Жизнь же самого Бивена с момента выхода книги «Человек без следа» изменилась кардинально. Теперь он носится по США без остановки, из телестудии на экологический марш, с симпозиума на встречу со зрителями фильма про себя, с сессии автографов в книжном обратно на телевидение. Злые языки тут же заметят, что он тратит страшное количество энергии и топлива на все эти перемещения в пространстве. Он это знает и сам. В первые дни после завершения эксперимента он не смог заставить себя сесть на самолет Нью-Йорк–Миннеаполис, чтобы навестить родных на Рождество. Он послал вместо себя жену и дочь и провел праздники один, в грусти и замешательстве, в пустой, чисто убранной, ярко освещенной квартире.

Как признается Бивен, он не достиг нирваны. Наоборот. Последствия эксперимента загнали его в уникальный этический тупик. Он включает свет, но обсессивно думает о счетчике. Он пользуется лифтом, и с каждым этажом у него портится настроение. Треугольник пиццы на прозрачной от жира бумажной тарелке вызывает у него пароксизмы вины. Для праведника весь мир состоит из соблазнов – особенно если параметры греха определяет он сам.

«Жить по своду жестких правил на самом деле очень удобно, – пишет Бивен в последней главе "Человека без следа", в одном из самых честных пассажей книги, ненароком ставя все, прочтенное нами раньше, с ног на голову. – Мой знакомый раввин говорит мне, что я выработал для себя этакий экологический кашрут. Без правил кто я такой? Мое "я" исчезло. Вчера я был Человеком Без Следа. Кто я теперь? Человек с Умеренным Следом?»

Добро пожаловать обратно в настоящую жизнь, Колин. Жизнь, где шестеренки вины и желания, альтруизма и лени, самолюбования и стыда, крутясь в строго противоположных направлениях, чудом удерживают стрелку морального компаса где-то посередине. Именно теперь, когда он остался наедине со своей совестью, для Колина Бивена – и для нас – начался настоящий эксперимент.С