Пластилиновый папа
— Вы только не подумайте, Соня очень любит своего папу. Поэтому мы сразу решили идти к психиатру.
— ?!
— Да, да. А к вам зашли просто на всякий случай, потому что терапевт, которая нас с рождения наблюдает, посоветовала.
Шестилетняя Соня спокойно и сосредоточенно расставляла на подоконнике семейку Барби и выглядела совершенно нормальным ребенком.
— Я бы выслушала всю историю с самого начала, — осторожно сказала я.
Родители казались слишком пожилыми для дочери-дошкольницы и какими-то безнадежно удрученными. Немедленно уточнить: кому тут действительно нужен психиатр?
— Конечно. Просто неловко говорить. Но вы специалист, вы, конечно, поймете. Это ужасно. Она бьет отца. Иногда — ногами по лицу.
Увы! Я не понимала. Папа Сони наличествовал в кабинете и был около двух метров ростом. Соня — довольно высокая для своих лет девочка, но ничего необычного. Как?!
— Простите, — я озвучила свое недоумение, — но как это получается технически? Он к ней специально нагибается или ваш ребенок так высоко прыгает?
Мама Сони явно обескуражена. Папа смущенно улыбался. Моя задача — по возможности отложить психиатра для Сони на потом. Если все-таки проявится необходимость.
Мать взяла себя в руки и заговорила логически связно, на литературном русском языке. Дикая на первый взгляд ситуация описывалась на удивление просто.
Папа вот-вот должен прийти с работы. Соня с нетерпением ждет, смотрит на часы, теребит мать и все такое. Это понятно — с самого рождения дочери отец много занимался с ребенком, играл с ней, читал книги, рассказывал сказки, рисовал забавные комиксы с продолжением. Папа пришел. Девочка с визгом виснет у него на шее, ласкается, торопясь и захлебываясь словами (перинатальная энцефалопатия и дизартрия в анамнезе), рассказывает свои детсадовские и домашние новости.
— Папа, папа, давай, давай скорее играть! — торопит Соня. У нее все продумано, уже составлен план, подготовлены игрушки и сопутствующие материалы.
— Хорошо, Сонюшка, я сейчас немного полежу, поем и будем играть.
Папа совсем не против заняться с дочерью, он просто хочет немного отдохнуть — ему уже за пятьдесят, и он действительно устал после рабочего дня.
— Сейчас! — подпрыгивая, кричит Соня, перевозбудившаяся от ожидания любимого родителя.
Мать идет на кухню разогревать ужин.
— Чуть позже, дорогая, — непонятно кому говорит усталый мужчина, ложится на диван и берет газету. Соня скачет вокруг, теребит отца, потом просто срывает газету, бросает ее на пол. Он прикрывает глаза, чтобы не видеть этого мельтешения. Соня тщетно пытается его пробудить, защекотать, потом... потом отходит чуть назад и крепкой ногой бьет родителя прямо в ухо...
— Конечно. Это болезнь. Начальная стадия. Мы смотрели в Интернете. Надо лечить. Мы понимаем. Нам жаль. Она с самого начала была очень возбудимой. У жены тяжелая нефропатия. Поздний ребенок. Нас предупреждали, — они уже все приняли, со всем согласны.
— С чего вы взяли?! — я повышаю голос. — Записи невропатолога в Сониной карточке — это даже не диагноз, это синдром. Он хорошо компенсируется... Рассказывайте с самого начала! Что вы оба делали до рождения Сони? Лечились от бесплодия? Где? Как? Откуда взялась Соня? Искусственное оплодотворение? Экстракорпоральное?
(По их откровенной беспомощности я бы решила, что ребенок приемный, если бы не откровенное внешнее сходство девочки с матерью.)
От бесплодия никто не лечился. Они просто поздно встретили друг друга. Всего семь лет назад. Ему было уже сорок шесть. Ей — сорок. И у него, и у нее в прошлом были какие-то неудачные попытки создать семью, о которых они сейчас не могут вспомнить ничего существенного. Детей не было. Он всегда хотел и, полностью утеряв связи с бывшими сожительницами, до сих пор поддерживает прекрасные отношения со взрослой приемной дочерью, которая с семьей живет в Германии. Она тоже хотела, но с детства страдала от какой-то сложной почечной болезни — врачи беременеть решительно не рекомендовали. Да и все ее связи были какими-то непрочными. Растить ребенка одной? А если с ней что-нибудь случится?
— А бабушки-дедушки? — уточняю я. — Умерли? Далеко живут?
Оба как-то одинаково опускают головы.
— Живы. Но мы... так сложилось, что мы оба не поддерживаем связи со своими родителями.
Точка. Что еще за тайны мадридского двора? Психиатрия в роду? У обоих?! Тогда сразу делаются понятными их страхи и навязчивое стремление к психиатру.
Встретили и полюбили друг друга сразу, как-то очень по-молодому. Все совпадало – взгляды, вкусы, стремления, желания. Поженились, не раздумывая. Почти равнодушные к религии — венчались в церкви, ибо позднее обретение друг друга требовало торжества. Но любое семейное счастье без детей неполноценно. Так считали оба. Он знал про ее болезнь, она готова была рискнуть. Обсуждали усыновление ребенка-сироты лет шести-семи, но не успели прийти к определенным выводам — она забеременела первый раз в жизни, на сорок втором году. Восемь месяцев из девяти в больницах, под наблюдением нефролога. Все прошло хорошо: девочка-«кесаренок», но родилась в срок, доношенной и почти здоровой. Даже врачи удивлялись и говорили с доброй улыбкой: вот что значит для женщины семейное счастье, все болезни умолкают.
— Бабушки-дедушки? Тогда, после рождения Сони, помогали? — я должна была прояснить вопрос. От этого многое зависело.
— Мы сами не хотели.
— Почему? Алкоголизм? Психиатрия? И то, и другое?
— Ничего подобного! — хором, к моему удивлению.
— Так в чем же дело?
Оба росли в полных, категорически авторитарных семьях. Его, среднего из трех братьев, за малейшую провинность, не разбираясь и не слушая оправданий, просто пороли. Ее били редко, но регулярно уничтожали презрением: «Девочка, которая не может аккуратно повесить свою форму, поддерживать порядок на столе и вовремя постирать свои трусики, никогда и никого не заинтересует. Пятерки по литературе и истории не могут сравниться с оценками по таким действительно важным предметам, как математика и физика, в которых ты выглядишь, как корова на льду».
Она стала искусствоведом. Он бросал таблетку валидола под язык после каждого, даже самого безобидного (поздравление с Новым годом или днем рождения внучки) разговора с родным отцом.
Они были откровенны друг с другом и дружно решили: их поздний, бесконечно любимый и желанный ребенок не узнает ни одного из кошмаров их собственного детства.
Когда Соня в два года начала «ставить границы» (нормальный этап возрастного развития любого нормального ребенка), ей позволяли абсолютно все. Поиграть хрустальной вазой? Пожалуйста, разобьет — купим другую. Зайти по колено в лужу? Да на здоровье — что мне, трудно ее переодеть, что ли! Игрушку, как у девочки из песочницы? Идем и покупаем — у нас один ребенок и неплохие зарплаты, кого нам еще баловать?
Не имея возможности разрешить стоящую перед ней проблему (поставить границы, определить что «можно» и что «нельзя» в окружающем ее мире), тратя огромное количество энергии на придумывание все новых и новых запросов, Соня начала «борзеть», капризничать, потом плохо спать и отказываться даже от любимой еды. Частный невропатолог, к которому обратились, красноречиво указал на перинатальную энцефалопатию в карточке (ее ставят почти всем «кесарятам») и на строчку с возрастом и диагнозом матери:
— А чего вы, собственно, хотели? — но честно прописал таблетки, массаж и остеопата.
От таблеток девочка становилась сонной и туповатой. Сеансы остеопата вроде бы стимулировали развитие речи, но появилось заикание. Родители пугались и прекращали все лечебные мероприятия. И по-прежнему все разрешали. Соня становилась все более нервозной и неуправляемой, требовала все более странных вещей. Утешало только одно: в детском саду к ней не было АБСОЛЮТНО НИКАКИХ претензий — она безукоризненно выполняла все режимные требования, была очень активна на занятиях.
— И вас это не насторожило? — не выдержала я. — Не может же быть один и тот же ребенок здоров в одной точке пространства и болен в другой!
— Но если не болезнь, то что же это такое?
Соня была уже слишком взрослой, родители — слишком пожилыми и ригидными. Разминать ситуацию — уже нет времени. Придется ломать.
— Ваш любимый ребенок буквально изнемогает под той тяжестью, которую вы на него взвалили почти четыре года назад. И вопиет о пощаде, изобретая для этого уже самые дикие способы. Маленький ребенок морально и материально НЕ МОЖЕТ, не в силах управлять поведением двух взрослых разумных людей. В детском саду она активна и адекватна, потому что там стоят четкие границы, на которые можно опереться в своем движении и развитии. У вас в семье границ до сих пор нет. Что здесь можно и что нельзя? — вопрос второго-третьего года жизни. А у Сони заканчивается седьмой! Неудивительно, что она буквально озверела от вашей непонятливости.
— Но мы специально не хотели ее ограничивать...
— А придется. Потому что это биологическая программа, важная для выживания детеныша высшего млекопитающего, требующая своего разрешения.
— Мы оба гуманитарии.
— Ну, это, знаете ли, не оправдание!
— Но вы нас научите? Главное, чтобы это не было для нее стрессом — всегда все позволяли, и вдруг...
— Большего стресса, чем ваша многолетняя пластилиновая вседозволенность, для нее и вообразить невозможно, — отрезала я. — Да Соня испытает огромное облегчение...
Тут я увидела, что мама как-то странно выпучила глаза и закрыла рукой рот.
— Что еще такое? — удивилась я.
— Вот! Вот вы это сказали! — воскликнула женщина. — Ведь она уже давно так говорит. Называет мужа: мой пластилиновый папа! Она чувствует, да?
— Вот видите, какой талантливый ребенок! — с удовлетворением сказала я. — Может, вырастет, станет психологом... А теперь слушайте сюда!
***
Как и ожидалось, Соня легко восприняла долгожданное «установление границ». Теперь, когда папа приходит с работы и ложится отдохнуть, она осторожно укрывает его пледом, ставит будильник и садится с книжкой рядом — ждать, когда он проснется.