Другие дети. Антифа

В съемной питерской квартире антифашистов Лени и Юли стены выкрашены в цвет фуксии. Подоконники желтые. Лене было скучно, а у Юли начиналась легкая депрессия. Выкрасили стены. Ничего не изменилось.

Они не петербуржцы. Леня из Бийска, Юля из Москвы.

— Город обычный, провинциальный, — говорит Леня о Бийске, — несколько градообразующих предприятий, панельные дома — скукота. До школы я много времени проводил во дворе, а когда пошел учиться, то больше сидел дома, читал книжки: Жюля Верна, Купера, про пиратов, про приключения. Жил в криминальном районе, публика там — гопники, хулиганы. Многих моих одноклассников забирали в малолетку, то есть в детскую колонию, за кражи, за драки. Драки были жестокими.

— А тебя били? — спрашиваю.

— Да, драку помню. Мне было 14, и я уже стал неформалом. На концерт прыгнули гопники, пришли с оружием, арматурой, и одного моего друга шилом изрезали. За то, что мы были не такими, как они. Логика гопника проста: наказывать надо всех, кто выделяется, за то, что выделяется. Их большинство, и это дает им ощущение того, что они — не отдельная группа, а нормальная часть общества.

— Зачем ты стал неформалом?

— У многих подростков есть желание выделиться. Мне было неинтересно с гопниками общаться, заниматься вместе с ними мелким хулиганством. Я читал книги, слушал музыку. Наверное, у меня был какой-то высокий уровень интеллекта.

— Почему же ты не захотел выделиться через интеллект?

— Поле возможностей было узким. Я родился в простой семье. Папа был рабочим, потом устроился в милицию. Мама безработная вообще. То, что делает человек, так или иначе определяется его горизонтом.

— Твой папа был хорошим милиционером?

— Милиционеры все одинаковые. Они занимаются только тем, что берут взятки, и все. Это я могу сказать определенно, потому что с детства их видел. Все друзья отца, милиционеры, были дегенеративными личностями: бухали и мечтали занять должность, на которой бы им давали взятки. И отец мой был таким же.

— Конфликтовали?

— Он выгонял меня из дома, запрещал слушать панк-рок, отбирал у меня одежду. Он всегда был достаточно жестким. Считал, я должен одеваться традиционно. Меня в семье серьезно прессовали.

— Родители просто боялись за тебя.

— Не знаю, чем они все это мотивировали, но подозреваю, что нельзя это назвать боязнью. У большинства есть чувство нормы, и отступление от нее вызывает тревогу. В силу своих представлений о жизни родители использовали такую модель воспитания, как насилие и нравоучения. Результат — конфликты.

— А тебе самому не страшно было оказаться за пределами общества?

— В подростковом возрасте не сильно думаешь о будущем. Только нынешняя ситуация самая актуальная, она воспринимается как самая важная в жизни. Очень важно отстоять свою позицию.

— То, чем ты занимаешься сейчас, кажется тебе самым важным?

— Достаточно важным, но я понимаю, что общество гораздо многообразней. Антифашистская деятельность — само собой разумеющееся, она должна быть частью мировоззрения каждого.

— Ты веришь в Бога?

— Я считаю, что религиозные концепции ненаучны. Не хочу ничего принимать на веру.

— Фашисты на тебя нападали?

— Да, избивали в метро. Сейчас они часто используют оружие, холодное и травматическое. Если не знаешь, как они выглядят, думаешь, их нет. Но у них есть определенный дресс-код, я его знаю, фашистов я встречаю в городе каждый день.

— Страшно?

— Естественно, страшно.

— Зачем же ты своим внешним видом провоцируешь к себе агрессию?

— Я выгляжу так, как мне нравится. Они нападают на меня за мой образ жизни. За факт моего существования. Они нападают на гастарбайтеров, потому что они не русские.

— Ты добрый?

— Затрудняюсь ответить.

— Леня добрый? — спрашиваю у Юли, худенькой, тонкорукой, с серьгой в виде скрепки в прозрачной мочке уха.

— Да, — не задумываясь отвечает она.

— Почему ты уехала из Москвы?

— В Москве мне не нравились взаимоотношения между людьми, отчужденность. В Питере больше развита взаимопомощь, традиция ходить в гости.

— И в Москве можно создать такой микромир.

— Но он будет не таким, как в Питере. Слишком много суеты. Многие приезжают в Москву заработать, и в итоге злые-презлые бегают по ней, снимают квартиры в спальных районах, а там пойти некуда. Я большую часть жизни прожила в спальном районе. Единственный выход — сесть в электричку и уехать в центр.

— Ты боялась одиночества?

— Я боялась постоянной погони за личной выгодой. Знакомые люди помогали друг другу за деньги. У человека есть реферат, он ему уже не нужен, но человек отдаст его другу только за деньги.

— Кем ты хотела стать?  

— Я училась на тележурналиста в МГУ. Потом подумала, что больше журналистики не хочу. Просто надоело. Хотелось делать документальные фильмы про то, что волнует.

— Что волнует?

— Противостояние человека, не похожего на других.

— А почему?

— Я видела агрессию к приезжим, хотя те ничего плохого не делали, просто подметали улицы, привозили овощи на рынок. А простые дяденьки и тетеньки ничего не делают, только сидят дома, смотрят телевизор, потом выходят на улицу и говорят: «Понаехали черные». Я с бабушкой своей долго спорила на эту тему. Она участник Великой Отечественной, дошла до Берлина — и абсолютная ксенофобка. Спрашиваю ее: «Что они тебе сделали?» Не может ответить. Моей первой детской подругой была грузинка. Мы дружили, потом моя бабушка поссорилась с ее мамой и перестала меня к ним пускать. «Они плохие, — сказала она, — потому что черные». Я ничего не могла понять. Потом в классе третьем поехала учиться в Англию. Вместе со мной училось много детей африканцев. Никто не говорил: посмотрите, они черные. И я пришла к выводу: это нормально. Вернулась домой, но Россия начала мне демонстрировать, что это ненормально.

— С чем это связано?

— С отсутствием образования и познаний о мире. Я видела ролик в Интернете: злой нацист бьет всех не таких, попадает в Китай и сам оказывается не таким, офигевает… Нацистами стали многие мои вполне вменяемые одноклассники. Они считают, что я не такая, как все, потому что не ношу короткие юбки, не вываливаю сиськи.

— Если меня будут бить за сережку, я ее сниму.

— Для меня снять сережку — конформизм непозволительный. Если из-за нее случится конфликт, то на следующий день покрашу волосы в красный цвет и пойду дальше, это моя позиция… У меня тоже был момент: хотелось проколоться побольше, чтобы посмотреть на себя в зеркало и увидеть что-то красивое, оригинальное.

— Кем были твои родители?

— Папы у меня не было, мама — учитель химии в школе, потом стала директором. Когда мне было 13, она стала думать, что со мной делать, потом смирилась. Я объяснила ей, что не творю страшных вещей и мне можно доверять.

— Если бы тебе в руки попали закоренелые нацисты, что бы ты с ними сделала?

— Стерла бы им память. Сделала бы лоботомию.

— Это жестоко.

— То, что они творят, не жестоко? Вряд ли они злые по природе своей, но живут по идее. Это не внутреннее наполнение, а ценность тусовки. Они — люди, которым нужно во что-то верить. Я знаю активных антифашистов, которые в 15 лет были фашистами.

— Ты агрессивная?

— Пожалуй.

— Ты можешь ударить меня?

— Нет.

— Что я должна сказать, чтобы ты меня ударила?

— «Я фашистка, и я считаю, что это хорошо. Чурок надо бить. И если твоих друзей убили, то за дело». Тут бы я сильно разозлилась, причем быстро.

— Ты наносила удар первой?

— Когда человек такое говорил. Есть ситуации, когда ты понимаешь, что удар по лицу — это для человека аргумент.

— Ты можешь уподобиться этому человеку.

— Если не я, то ударят меня.