Город невезения

 

Доехать из Нью-Йорка до Эшленда, штат Кентукки, легче легкого. За 962 километра два поворота. Все это время шоссе притворяется, что ведет на запад, но на деле постепенно, вкрадчиво, под углом градусов семь опускается к югу. Север и Юг до сих пор, спустя 145 лет после гражданской войны, – два разных мира, но перехода из одного в другой не замечаешь; даже обелиски вдоль линии Мэйсона-Диксона, былой границы свободных и рабовладельческих штатов, не производят должного впечатления – пока не остановишься на заправке и не обнаружишь, что та прикреплена к заведению «Стальная сковорода», к которому ни одно слово, кроме как «харчевня», не подходит.

У входа стоит бочка бесплатного арахиса; мясис­тые дальнобойщики с покатыми спинами, навсегда принявшими форму водительского сиденья, лузгают орехи в ожидании стейков. Пол усыпан арахисовой кожурой, похожей на пустые коконы целой колонии насекомых. Когда ты заходишь, половина присутствующих поднимает тяжелые взгляды на новичка. «Вам, небось, кофе?» – спрашивает буфетчица в полосатом фартуке и едва ли не в папильотках, синхронизируя речь с перемалыванием жвачки. В ее «кофе» плавают как минимум четыре слога: кау-фэйи. О да, это тебе не Манхэттен, это Rust Belt – ты на Юге.

Rust Belt, Ржавый пояс – металлургический регион, на чьей продукции выросли Бруклинский мост, Золотые Ворота и Трансконтинентальная железная дорога; это земля, давшая «баронам-грабителям» вроде Эндрю Карнеги и Джона Пирпонта Моргана их первые капиталы и породившая таким образом век американского благополучия. В отличие от миллионов людей, прошедших тем же маршрутом сто лет назад, я приехал в Кентукки в поисках несчастья.

В феврале этого года муниципальный округ Эшленд-Хантингтон по результатам ежегодного масштабного опроса «Здоровье и благополучие нации» был признан самым несчастным местом в Америке.

Два города – Эшленд и Хантингтон – лидировали по уровню безработицы и бедности, по эмоциональному нездоровью, по болезненности населения, вплоть до рекордного количества вырванных зубов. Последней пощечиной стало включение округа, по результатам другого, параллельного опроса, в десятку самых толстых городов США: тридцать три процента жителей округа страдали от лишнего веса.

Эшленд официально стал худшим городом Америки и превратился в национальный позор, в своего рода синекдоху кризиса. Обедневший, мрачный, жирный Эшленд стал иллюстрацией к модному нынче тезису о том, что Американское Столетие закончилось, что Американская Мечта не сбылась, что Американский Эксперимент в сухом остатке дает унылого толстяка с диабетом и с трижды заложенным домом. Жителей Эшленда даже навестил британский шеф-повар Джейми Оливер в рамках своей телепередачи Food Revolution и пытался заставить местных жителей есть здоровую пищу. Когда англичанин учит вас правильно питаться, полнота унижения, пожалуй, достигнута.

Я отправился в Эшленд – посмотреть, как выглядит полный провал великого американского эксперимента в отдельно взятом городе.

Марк Эндерсон, 44 года

[ Владелец единственного в городе частного пансиона (bed & breakfast) ]

Как долго вы жили в этом доме?

М.Э.: Пару лет. Но я родом отсюда, из Эшленда. Поездил по миру с армией, а потом купил этот дом, один из самых старых в городе.

И каково жить хозяином гостиницы в своем родном городе?

М.Э.: Я напутешествовался и не знал, чем заняться в отставке. Решил: вернусь-ка я домой, и пусть теперь весь мир ко мне приезжает в гости.

Проблемы города на вас сказываются?

М.Э.: Еще как. Когда экономика накрылась, люди вообще стали меньше ездить по стране. Но мы здесь оптимисты.

• • •

Когда-то я сам жил в городе, отслужившем всенародным козлом отпущения. В 1992 году, в разгар предыдущей масштабной рецессии, я оказался в Кливленде, штат Огайо. Кливленд был знаменит на весь мир тем, что здесь однажды из-за загрязнения загорелась река. Тогда, в девяностых, Кливленд был символом постиндустриальной разрухи. С точки зрения прессы это был американский Тамбов, Волчехренск и Мухосранск в одном огнеопасном флаконе, город без индустрии, перспектив, уличной жизни и рабочих мест, где вода горела, днем темнело, а туземцы ходили о собачьих головах и ели суп вилкой. Но я-то жил в Кливленде и мог засвидетельствовать, что эти «туземцы» в массе своей не были ощутимо несчастнее, скажем, ньюйоркцев. Беднее, невежественнее, толще – да. Хуже, не знаю, одеты. Но не несчастнее.

 

Граница Эшленда, нынешнего самого несчастного города Америки, – это бетонная стена, края которой теряются за горизонтом слева и справа. Крупнейшим местным работодателем когда-то был металлургический комбинат AK Steel, теперь это больница King’s Daughters Medical Center.

В тени огромного, пустующего литейного завода цветут вишни; странным образом буколика здесь соседствует с останками былой тяжелой индустрии.

Целая река забрана в цементный желоб со скошенными под негостеприимным острым углом берегами там, где могла бы быть набережная.

На главной площади расположился единственный на много миль вокруг Starbucks. Непосредственно за ним невысокая стальная труба раз в несколько минут с влажным хлопком изрыгала длиннейший язык газового пламени. У входа в кафе россыпью стояли белые столики. Можно было усесться за один из них и, потягивая двойной макиато с обезжиренным молоком, смотреть на сполохи пламени из трубы. Что я и сделал. Поодаль моя жена Лили фотографировала двух девушек, похожих друг на друга как две капли обезжиренного молока: темные очки, светлые волосы, джинсы. Одна из них рассказала, что она ветеринар и только что переехала в Эшленд. Ее звали Ладонна Смайли. Smiley! Улыбчивая! Это в Эшленде-то!

Я не собирался проводить собственный опрос. Я просто хотел сверить карикатурную картину, нарисованную СМИ, с собственными смутными соображениями о счастье – примерить Эшленд на себя. Мне было интересно, что чувствуют люди в этом городе, – и не менее интересно, что почувствую я, посмотрев на этих людей, самим своим существованием развенчивающих знаменитый американский миф.

Интервьюировать жителей в Эшленде оказалось задачей не из легких. Найти здесь прохожего непросто: улицы пустуют утром, днем и ночью. Но при этом город не пуст. Просто вся жизнь в нем протекает за закрытыми дверьми особняков и в головокружительных размеров торговом центре Walmart, где продается все, от печенья до тракторов. Walmart, огромный куб, подсвеченный изнутри чуть мерцающим холодным светом флуоресцентных ламп, расположился на холме с видом на весь город.

Внутри в первую очередь бросается в глаза оружейный отдел: уходящий к горизонту застекленный стеллаж с орудиями убийства (или, как поправил бы меня представитель оружейного лобби, «охоты и самозащиты») в диапазоне от мультипликационной двустволки до достойного Рэмбо помповика. Возле стеллажа вечерами бродят зачарованные подростки. Им некуда больше идти: это единственное место в городе, открытое двадцать четыре часа в сутки. В других универмагах этой сети социальным нуждам молодежи, как правило, служит расположенное в одном из углов куба кафе; в эшлендском Walmart’е кафе почему-то нет, и тинейджеры просто тусуются среди товаров.

Брайан Холмс, 23 года

[ Билетер в кинотеатре. Родился и вырос в Эшленде ]

Уехать отсюда не пытались?

Б.Х.: Я провел четыре с половиной года в Великобритании, получил там ученую степень в психологии. Я пожил в разных местах: Нью-Йорке, Чикаго. Эшленд для меня маловат, а те великоваты.

И вы собираетесь найти здесь работу по специальности? 

Б.Х.: Сейчас я просто отдыхаю. Годик-другой на расслабление.

Вы знали, что Эшленд и Хантингтон названы самым несчастным местом в США? 

Б.Х.: Ну, тут много факторов сказывается. Экология, например. Я-то здесь вырос, у меня иммунитет, а у многих приезжих головные боли начинаются и всякие другие проблемы.

• • •

Вопреки обычным представлениям, есть две американские мечты. Первая, всем известная, превратившаяся, по сути, в штамп – мечта о бесконечном поступательном движении. Есть дом – нужно два. Есть машина – требуется яхта. Акула должна двигаться. И в более широком смысле: прогресс, рост, просветление. Все это суть аспекты заведомо неутоляемого голода. Утоление смерти подобно.

Но есть и вторая мечта, о которой говорят реже. Она идеально описывается фразой Don’t Tread On Me – «Не наступай на меня», начертанной на одном из ранних вариантов американского флага генералом Кристофером Гадсденом в 1775 году, за год до принятия Декларации независимости. Над фразой свернулась смертоносной рессоркой гремучая змея. Оставьте меня в покое! – вот истинное выражение первопроходческого, фронтирного духа Америки, земли за океаном, куда уплывали начать жизнь заново – вне досягаемости Церкви, Государства, Царя и зачастую Закона.

Идея «оставьте меня в покое», этот воинственный сепаратизм более чем двухвековой давности остается актуальным до сих пор. В своем крайнем выражении эта анархическая черта американского характера выливается в вооруженные «милиции» в Мичигане и Монтане; в безумие Тимоти Маквея, подорвавшего федеральное здание в Оклахома-Сити, и Джозефа Стэка, протаранившего здание налоговой службы в Остине на самолетике Piper Dakota.

Вторая американская мечта обычно обретает жизнь тогда, когда первая не сбылась. Я представлял себе что-то подобное в несчастном Эшленде, и мне становилось не по себе.

Джерри Тэйлор, 58 лет

[ Безработный ] 

Как вам здесь живется?

Д.Т.: Мне в жизни повезло. По инвалидности пособие платят, дом есть, семья есть. Что еще человеку нужно?

Кристофер Уорт, 28 лет

[ Профессор изящных искусств в Университете Маршалла, художник ]

У вас на инвалидной коляске предвыборный плакат.

К.У.: Это моего брата. Он баллотируется в городское правительство, а я его менеджер.

А у демократа есть шанс в этих краях? 

К.У.: Здесь демократы особенные, консервативные. У брата шанс есть, хотя он вообще-то радикал. Мы с ним много встречаемся с избирателями один на один, здесь такого не делают. Ну, мы молодые, мы можем.

Говорят, Эшленд-Хантингтон – самое несчастное место в стране, но никто из встреченных нами людей пока особо не печалится. 

К.У.: Мне кажется, люди здесь даже не осознают, насколько они несчастны. Они не могут признаться самим себе, что могли бы жить лучше.

Почему? 

К.У.: Мне кажется, виноваты десоциализация общества и экономика. Кроме того, здесь угольный штат. Из нас тянут ресурсы и ничего не отдают взамен. Мы под это запрограммированы. Это колониальный менталитет.

Если определить идеал маленького городка как «все всех знают», то Эшленд не то чтобы противоречит ему, а вносит корректировку: все всех знают настолько хорошо, что пропадает нужда общаться.

Благополучные эшлендцы живут самой частной, самой обособленной жизнью, которую я когда-либо наблюдал. В их домах стоят по два-три холодильника плюс морозильник в форме сундука с откидной крышкой; в случае атаки, допустим, зомби, продержаться на домашних припасах можно будет несколько месяцев. Единственный местный кинотеатр, расположенный не в торговом центре, – блистательный пример американского ар-деко – не выдержал конкуренции с телевизором и закрылся.

Перед ухоженными частными газонами зарастает желтой травой муниципальный тротуар – там, где он вообще есть. Город деурбанизировался, не увеличиваясь при этом в размерах; вместо того чтобы обрасти пригородами, он собственный центр превратил в захолустье.

 

Главная улица Эшленда тем временем полна милейших частных лавок наподобие тех, имитации которых с мучительными усилиями и за большие деньги возводят по всему Манхэттену и Бруклину образованные молодые люди, влюб­лен­ные в «аутентичность». Их поведенческие и эстетические модели – пожилой мясник, дряхлый аптекарь – тем временем проводят день за днем в благостной дреме за раскаленными солнцем витринами. В их лавки не заходит никто. Половина закрыта.

• • •

Понять механизм счастья – Святой Грааль американской психологии и в некотором роде американской мысли вообще. Последние десять с лишним лет этой задаче посвящена целая дисциплина – так называемая позитивная психология, зародившаяся в 1998 году в Пенсильванском университете. Цели этой науки включают в себя «улучшение качества повседневной жизни», «вскармливание гениев и талантов» и поиск «эффективных стратегий формирования благосостояния в индивидууме, семье и обществе».

Так как же работает счастье?

В опросе трехсот пятидесяти тысяч американцев, результаты которого прославили Эшленд, Gallup определяет счастье как синтетический показатель, сложенный из шести других синтетических показателей.

Вот все шесть.

«Жизненная оценка» – респондента просят поставить своей жизни отметку от 0 до 10, потом проделать то же самое с предполагаемым качеством жизни через пять лет (мимоходом замерив таким образом коэффициент оптимизма).

«Эмоциональное здоровье» требует выразить в тех же цифрах наличие в жизни «смеха», «злобы», «стресса» и, что особенно любопытно, «счастья». (Иначе говоря, мнение самого опрашиваемого, счастлив ли он, считается где-то за одну двадцатую оценки того же фактора со стороны.)

Раздел «Рабочая среда» кишит вопросами вроде «Относится ли ваш начальник к вам как к подчиненному или как к партнеру?».

Рубрика «Основные нужды» оценивает доступ к пище, наличие медицинской страховки и общее ощущение безопасности после наступления темноты.

Раздел «Физическое здоровье» переводит опрос на количественно измеримые материи: хронические заболевания, количество пропущенных по болезни рабочих дней, курение, частота занятий физкультурой и потребление в пищу овощей и фруктов.

Иначе говоря, речь идет в основном не о счастье, а о благополучии/благосостоянии – с подразумеваемым условием, что первое следует за двумя другими. По результатам этого опроса Эшленд оказался на последнем месте. Но вот что странно: начав интервьюировать эшлендцев, мы почти моментально обнаружили одну удивительную тенденцию.

Как выяснилось, многие из наших собеседников переехали в Эшленд недавно и вполне добровольно. И уезжать не собирался никто.

Хозяин местной гостиницы Марк Эндерсон – один из самых колоритных эшлендцев. Ветеран Ирака, он содержит Levi Hampton House себе в убыток, а кормится на армейскую пенсию. Гостиница – трехэтажное здание красного кирпича с белыми колоннами, в стиле, который здесь называется «итальянским», хотя в Италии таких домов, по-моему, нет. По местной легенде здесь останавливался Джордж Вашингтон – умерший, как я потом выяснил, за сорок восемь лет до открытия гостиницы. Торжественный фасад Levi Hampton House когда-то глядел на гектары пшеницы. С пришествием тяжелой индустрии гостиница мало-помалу оказалась в центре города – пока прямо перед крыльцом не проложили железную дорогу. За тот час, что я провел в ней, мимо прогрохотало четыре или пять товарняков. «Я, – говорит Марк, – после первой войны в Персидском заливе совсем не знал, куда себя девать. Ну и купил самый красивый дом в родном городе». Этакий триумф блудного сына. Он вернулся сюда добровольно, повидав мир, успев сравнить быт Эшленда с бытом Лос-Анджелеса и Парижа – и сделав выбор. Марк обожает купленный им дом и, вжившись в роль трактирщика, отрастил могучие усы и постепенно стал экспертом по истории города. Местные достопримечательности – спасительный бизнес любого маленького города. И Эшленд в этом смысле не исключение. Для кого-то местная достопримечательность – дом, построенный из пивных бутылок. Для кого-то – самый большой в мире клубок ниток. Для Эшленда с недавних пор главной городской достопримечательностью стало его собственное несчастье. Даже пара встреченных нами бродяг, едва услышав о гэллаповском опросе, начинает бодро жаловаться на качество работы городских ночлежек.

Терри Филипс, 27 лет, и Тонья Марко, 29 лет

[ Безработные ] 

Вы местные?

Т.Ф.: Да, я отсюда. Несколько раз уезжал, но всегда возвращаюсь.

Т.М.: Я переехала сюда четыре года назад и все это время жила на улицах. [Поскольку помощь бездомным здесь оказывают только религиозные организации,] все заставляют следовать каким-то правилам, жить как католик, например, просто чтобы было где голову на подуш­ку положить. Решили заниматься благотворительностью – и хорошо, что ж вы свою религию мне суете? Здесь вообще все забито бездомными. Это была не моя идея сюда переехать. Одно из самых тоскливых мест в мире.

А почему так много бездомных?

Т.М.: Наркота. В Хантингтоне наркотиков очень много. Ну и оружие. Я в Сети читала, что здесь достать пушку легче, чем где-либо.

Но если Gallup не упоминать, жители города, вопреки выкладкам социологов, вовсе не выглядят несчастными. Скорее наоборот.

«Вы думали встретить здесь агрессию и уныние? – спросила меня Кристи Болен, глава департамента здравоохранения Эшленда. – Да, у нас есть проблемы. Мы слишком много сидим дома за телевизором и видеоиграми. Мы часто ленимся приготовить вечером настоящий обед. Но это не эшлендская проблема, а общенациональная, если не мировая. А так большинство из нас счастливо. Я, например, эпидемиолог с бостонским образованием». «Вы не отсюда?» – изумился я: у Болен был столь сильный местный акцент, что я его еле разбирал. «Отсюда. Я вернулась семь лет назад и очень этим довольна!»

Что привлекло этих людей, что тянет их к пустому, пыльному, жаркому Эшленду, где над кирпичными двухэтажками гудят провода и солнечные дни пахнут нагретой сталью и машинным маслом?

• • •

«Нет места лучше на земле, чем то, в котором родился», – говорит пастор Макс Китон. Как минимум с десяток эшлендцев в ответ на мои расспросы советовали мне поговорить с Китоном.

Исчезнувшая общественная жизнь Эшленда жива в одной точке. Это церковь. А именно Первая баптистская церковь, симпатичное здание середины XX века, невинно косящее под XVIII. В это воскресенье, как, кажется, и в любое другое, здание набито нарядными прихожанами. Женщины, по городу ходящие в джинсах и белых майках даже вечером, одеты в цветастые платья покроя пятидесятых годов, многие в шляпках. Мужчины в костюмах и при галстуках, несмотря на сильную жару. Признаться, я сперва принял происходящее за свадьбу. Оказалось – простая служба.

 

Китон – не просто духовный лидер Эшленда. Он еще и главный его апологет. «Я не могу представить себе жизнь лучше и гармоничнее, чем здесь», – кричит он. Кричит – потому что туговат на ухо и еще к этому не привык; любая беседа с ним, даже самая умиротворяющая, проходит на повышенных тонах. С десяток прихожан остановились и внимают, одобрительно кивая, благо слышно нас на милю вокруг. «Америка кончается там, где начинается суета».

«В смысле?» – спрашиваю я. Я уже знаю, что сам отец Китон – пример несуетливой жизни. Он родился и вырос в пятистах метрах отсюда. Большую часть жизни проработал на административной работе в угольной шахте. Лет тридцать назад начал почитывать Библию шахтерам, а потом стал пастором, и в этой карьерной траектории нет ничего особенного.

«Мы не толчемся у кормушки, – объясняет он. – Счастье – в умении укрощать желания. Укрощая желания, укрощаешь страдания».

«Ого, – говорю я. – Это же, простите, дзен-буддизм».

«А?» – кричит он в ответ.

Где-то здесь, на абсурдном стыке агрессивной идеи Don’t Tread On Me и благостного неосознанного дзен-буддизма, возникает новая американская мечта, новый американский эксперимент – пусть не до конца отрефлексированный, но претендующий на то, чтобы стать моделью «альтернативного счастья».

Как ни странно, мне кажется, определяет и формирует эту модель именно эшлендская эпическая пустота. Раздвинутый мир должен где-то сужаться – и тут, тут конец перспективы. Перспективы не только географической (хоть этот город и утыкается, как «Град обреченный» Стругацких, в бетонную стену), но и карьерной. Человеку, меряющему себя эшлендскими мерками, не с кем соревноваться – он все состязания уже безнадежно проиграл и счастлив этому. Он вне конкуренции – не как лидер, а как безнадежный аутсайдер. И в этом есть элемент свободы, который неподвластен подсчету. Формула Gallup «благополучие = счастье» его просто не замечает – откидывает как стандартную девиацию. И потому эта формула не стоит ни шиша. Счастье не просто не следует за благополучием, оно не имеет к нему вообще никакого отношения. Оно не имеет отношения ни к чему, кроме внутренней свободы от внешних ожиданий. Декларация независимости, что любопытно, гарантирует гражданам США право на «стремление к счастью». Право не на счастье, которое пришлось бы как-то определить, а на стремление к нему – под которым подразумевается также и свобода истолкования предмета стремления.

• • •

К закату второго дня мы снова оказались в местном ресторанчике. В меню обнаружились стейк, стейк, стейк, стейк, курица, стейк и, наконец, «стейк, пожаренный как курица» (то есть в панировке). Может, Джейми Оливер был прав, невольно подумал я. Овощей местным жителям действительно не хватало.

– А что здесь делают по вечерам? – спросил я буфетчицу.

– О, вам в гостиницу «Рамада», – ответила та с широчайшей улыбкой.

– Нет-нет, – сказал я, обеспокоившись, что меня не поняли. Я сам еле успевал следить за смыслом ее слов, постоянно теряясь в распевных долготах южного акцента. – Где остановиться, я уже нашел. Я имею в виду развлечения.

Буфетчица покосилась на меня с неопределенным выражением лица. Я, в свою очередь, покосился на жену, замерявшую свет в помещении экспонометром. Получалось как-то дву­смыс­лен­но.

– Я же говорю, вам в «Рамаду», – повторила буфетчица. – Там по вечерам танцы. Я и сама пойду после смены. Потрясу, чем Господь наделил, – добавила она поясняющим тоном. Ее смена, как выяснилось минутой позже, заканчивалась в два часа ночи. Следующая начиналась в девять утра.

«Рамада» оказалась четырехэтажным мотелем с латунными люстрами и изображениями пунцовых пионов на тяжелых занавесях. Зал с танцами располагался на первом этаже, огромный, неожиданно светлый и доведенный мощными кондиционерами до субарктического холода. Здесь же, вдоль стены, был разложен табльдот: бекон, бисквиты, мясная подливка.

Это действительно было самое популярное место в городе, если не во всей округе. С момента приезда в Эшленд я еще не видел такого количества людей в одном помещении. С момента приезда в Эшленд я не видел такого количества людей, точка. Большинству было за тридцать: мужчины в глаженых джинсах со стрелкой и бейсбольных кепках; белые женщины в огромных, как простыня привидения, белых майках и с белыми же пероксидными шевелюрами, темнокожие в крохотных платьях со стразами. Расы смешивались поровну и равномерно, не образуя «черных» и «белых» островков, как часто бывает в клубах того же Нью-Йорка. Музыку перекрывал довольный людской гвалт. Вокруг вспыхивали знакомства, искрился флирт, теплились старые романы. Мужчина и женщина предпенсионного возраста у барной стойки молча смотрели друг другу в глаза на расстоянии сантиметров пятнадцать, не выпуская из рук влажные банки Bud Light, козырьки их кепок соприкасались. Я поискал буфетчицу и не увидел ее, зато нашел давешнюю Ладонну Смайли из Starbucks’а. Мы помахали друг другу.

Внезапно по залу разнеслись знакомые звуки синтезатора, кое-как имитирующего не то арфу, не то лютню: первые аккорды песни Telephone. Невидимый диск-жокей включил Леди Гагу. На секунду меня накрыл когнитивный диссонанс. Где-нибудь в монгольской степи или африканском вельде Гага звучала бы органичнее. Где угодно, только не здесь, в месте, где слова вроде «китч», или «кэмп», или «гермафродит», или там «перформанс» теряют все остатки значения. Сквозь Гагу Нью-Йорк как бы издевался над Эшлендом, и мне стало стыдно.

Этот стыд длился не дольше секунды. А затем произошло нечто замечательное. Одна за другой девушки на танцполе выстроились в ровную сетку, как солдаты на параде, и принялись исполнять одни и те же па: шаг, синхронный взмах рук, поворот, проход гоголем, поворот. Сначала человек шесть, потом еще и еще. Абсолютно все знали, что делать: каждая новоприбывшая тут же вливалась в общую хореографию, не пропустив ни такта. Они танцевали square dance, «квадрат» – старинный танец американской глубинки, составные части которого, dosado и promenade, не меняются со времен Второй мировой войны. В самой индивидуалистской стране мира «квадрат» – апофеоз коллективизма: он с первым же тактом превращает любую группу людей в отряд без командира. Из него изъяты и сексуальная, и гимнастическая, и эсте­тическая составляющие: не знаю, насколько танцы могут быть «о чем-то», но «квадрат» – о равенстве внутри спонтанно образующихся малых групп. О единстве, грубо говоря, перед хаосом. Всерьез танцевать его в большом городе невозможно. Эшлендки танцевали «квадрат» под Леди Гагу, самозабвенно и вместе с тем поминутно фыркая со смеху, и никакой социолог, никакой аналитик не мог бы найти происходящему истолкования. Этим девушкам не было дела до остального мира: они черпали из него ровно то, что хотели, в данном случае мелодию и бит. Они были – по крайней мере в этот момент, по крайней мере на мой взгляд – совершенно счастливы.С