Михаил Идов: Цок

1

— Еще разок, Жбан, — говорю я, прилаживая трубку рентгеновского аппарата. Жбан давно все усвоил. Он наклоняется и ждет, пока его бесценный кадык не окажется ровно напротив отверстия. Когда он нервно сглатывает, треск слюны в старческом горле выносит уровень записи за пределы шкалы. Лори подправляет коэффициент сжатия. Микрофон защищен плевалкой, поэтому наша мобильная лаборатория выглядит как настоящая студия звукозаписи. «Дайте человеку воды, — орет Гэри, — сушняк же у него!» Пока Жбан пьет, все звуки в комнате затихают. Его татарская физиономия лучится самодовольством. Сукин сын начал проникаться чувством собственной исключительности.

— Так, Жбан, поехали. Начнем с букв, как всегда.

Мы фиксируем на ренгтеновских снимках его ротовую полость и голосовые связки, чтобы разобраться в механике «цока». Таинственный «цок» — это звонкая гортанная смычка, и именно с ним приходится возиться больше всего. Прошу заметить, этот звук совершенно не похож на «цок». Мы его так называем, потому что нужно же как-то называть. Звук такой, как будто под водой ломают ветку. Лори говорит, что «цок» напоминает ей зулусский щелчок, но в нашем случае различим еще влажный, тягучий откат. Иногда я как будто слышу две ноты, взятые одновременно, на тувинский манер — но тувинцы так только поют. А главное, мы никогда не узнаем, что это — особенность языка или личный речевой дефект информанта. Жбан — последний на свете носитель разговорного курлыка. Он сам и есть курлык. Что он скажет — то мы и запишем. И если ему захочется навешать нам лапши на уши, лапша эта пойдет в словарь.

Я не историк и не лингвист. Вы, наверное, это и так поняли по моей манере выражаться. Я даже не врач, несмотря на белый халат. Я рентген-лаборант, или, если прибегнуть к высокому стилю, радиографист. Иными словами, я нажимаю кнопки на мобильном рентгеновском аппарате. Поэтому я не стану посвящать вечер пятницы мучительным размышлениям о смерти языка, о том, как год за годом вавилонское столпотворение подбиралось все ближе и ближе к деревне Жбана, к его дому, к его астматическому горлу. Вчера приходили его внучки — они не знают ни слова по-курлыкски. С ним они говорят по-русски, с нами по-английски, а между собой — на смеси русского и украинского, которая называется «суржик». У меня голова пухнет, когда я начинаю обо всем этом думать.

Между тем Жбан снова при деле. Он начинает с торжественной декламации алфавита, перетасованного по Лориным правилам: сначала гласные. Потом только шипящие. Когда с шипящими покончено, я передвигаю трубку. Теперь Жбан почти затыкает отверстие влажным от слюны подбородком. Он похож на тех самоубийц, которые нажимают курок винтовки пальцами на ноге. Я на мгновение представляю себе потолок, заляпанный мозгами Жбана. Кирдык курлыку.

На ноутбуке Лори программа аудиозаписи перерабатывает звуки в зигзаги и рыбьи скелеты. Когда Лори меняет масштаб, каждый звук становится похож на шелковичного червя, ползущего по ниточке. На одном мониторе неспешно изгибается двугорбая синусоида, на втором — точки, которых хватило бы на толстый роман, разлетаются и собираются в форму играющего очка. После трех-четырех перерывов на глоток воды и смену настроек Лори просит Жбана перечислить несколько слов, которые, по его мнению, лучше всего иллюстрируют определенные звуки. Русского она почти не знает, поэтому на самом деле обращается не к Жбану, а к переводчице. Наша переводчица — девушка с розовыми волосами, московская тусовщица по имени Алена. Алена удивительным образом сработалась со Жбаном. На Гэри с его безупречным русским он плевать хотел.

Девушка переводит. Жбан выслушивает ее, глубокомысленно кивает, задумывается. Сегодня слово, которым он иллюстрирует «цок», содержит не меньше трех щелчков и означает «двузубые вилы для обращения с горячими горшками». Если, конечно, Алена правильно перевела его объяснение. Толстый шотландец Гэри — наш лексикограф — хватает блокнот: такого слова еще никто не слышал. Алена и ее сиськи стянули эти вилы c пыльных антресолей жбановского пассивного словаря. Интересно, сколько всего сгниет вместе с его мозгом, когда настанет время. Я вижу, что Гэри думает о том же — даже сейчас, вправляя сегодняшний перл в оправу, он уже печалится. Черт, а что, если у курлов и в самом деле были какие-нибудь страшно полезные слова? Вроде немецкого schadenfreude или португальского saudade или русского сутки — это слово я узнал от Алены, оно означает один день и одну ночь как единое целое. Может, у них каждый калибр вил назывался по-своему. Или они могли одним словом сказать «бедный, но счастливый».

Дальше — неофициальная часть: Жбан рассказывает нам народную сказку. На этом этапе я убираю оборудование, сортирую снимки и вставляю неотбракованный материал в картонные рамки, помеченные датами и номерами. Рассказы у Жбана длинные; они прерываются приступами кашля. У нас их уже около семидесяти. Даже Лори расслабляется и позволяет микрофонам время от времени зашкаливать. Это звездный час Гэри: он изучает курлык уже много лет и, хотя до сих пор не может на нем говорить, все же, в отличие от нас, кое-как понимает Жбана. Гэри всеми силами это демонстрирует и упоенно хохочет через каждые две фразы, словно над удачной шуткой. Тем более удачной, что остальным она недоступна. Любая шутка на курлыке — не для посторонних.

В эти минуты кажется, что Гэри просто влюблен в Жбана. Должно быть, есть критическая масса общих знаний, которая автоматически приводит к любви. Со мной у Жбана нет ничего общего, хоть я и просвечиваю его насквозь. Я смотрю ему в глотку каждый день и ничего не вижу, не знаю, что искать. Я хорошо разбираюсь в микротрещинах, кистах и проглоченных машинках. Я не могу увидеть слова, спрятанные в стариковском горле.

Снимки, как всегда, производят жуткое впечатление. Челюсти Жбана — музей любительской стоматологии. Немногочисленные нижние резцы напоминают сваи вдоль старого пирса; за ними, как призрачный дюгонь, колышется толстый прозрачный язык. Я проставляю на снимках дату и номер, складываю их в стопку, выбрасываю несколько бракованных, где Жбан ерзал, и собираюсь отправиться в гостиницу — побриться и переодеться перед свиданием с Лори. Это будет второе настоящее свидание с тех пор, как мы трахнулись три месяца назад после Хэллоуина. Первое прошло нормально — насколько нормально может пройти свидание в подобном месте между людьми, которые уже трахались после Хэллоуина. Кроме нас, никто в городе не праздновал Хэллоуин. Я оделся Вильгельмом Рентгеном. Никто не врубился. Гэри был Жбаном. Лори была кошкой. Или, может быть, медсестрой. Медсестра-кошка. Не стану отрицать, что жду сегодняшнего вечера с нетерпением.

И тут из мусорной корзины ко мне обращается Жбан. Ко мне и ни к кому другому из присутствующих.

2

Пять вечера. Уже часа три как стемнело. В начале января световой день продолжается около четырех часов. Ничего страшного, привыкаешь. Начинаешь ходить на свидания в пять.

Куда податься в городе? Есть два варианта. Один — это необъяснимо популярный ларек на краю грязного пустыря. Там продается местная версия равиоли. Называется «бууз». Вкус — в точности как у любой другой версии равиоли в любой кухне мира: неплохо, но не равиоли. При этом ларек пользуется таким успехом, что его метастазы расползлись по всему пустырю: парусиновые навесы и складные стулья, утопающие в грязи под тяжестью местных задниц. Социальная функция заведения — как у «Дэйри Квин» на Среднем Западе: по ночам стайки подростков маячат под навесами, оглушают окрестности грохотом своих мопедов и бурятским рэпом.

Второй вариант — это ресторан/ночной клуб/кабаре/стриптиз-бар под названием, натурально, «Дикая лошадь». Ни одна из его функций не преобладает над другими — просто так получается, что некоторые посетители у стойки время от времени что-то едят, а некоторые женщины, которые прохаживаются по низкому помосту с микрофоном для караоке, время от времени раздеваются. Я надеюсь, что сегодня обойдется, хотя, по моим наблюдениям, Лори на это наплевать.

В гостинице «Звезда» у нас с Гэри отдельные комнаты с общим санузлом. Для нашей команды — все самое лучшее, а как же. Я вхожу с полотенцем на плече и вижу, что он прихорашивается перед запотевшим зеркалом. Он только что помылся. Вокруг сливного отверстия — венчик из волос.

— Свиданка? — спрашивает Гэри, яростно хлеща себя по щекам одеколоновой ладонью. Я молча раскладываю свои бритвенные принадлежности. У меня набор за триста долларов: бритва со светлой роговой рукояткой, кисточка со щетиной из барсучьего волоса, и все это упаковано в обойму из телячьей кожи, которая разворачивается в мягкое плоское полотно. Ничего подобного у меня в жизни не было. Я купил этот набор, к собственному изумлению, в московском дьюти-фри перед тем, как вылететь сюда. Как напоминание о цивилизации.

— Отличный наборчик, — в сотый раз говорит Гэри. Я знаю, куда он собрался. Он уже два месяца ходит к одной и той же проститутке. Они в той фазе, когда она начинает через раз отказываться от денег. Это плохо кончится.

— Ты опять брился моей бритвой? — Промежутки между лезвиями забиты высохшей пеной, черной щетиной и чешуйками кожи.

— Только яйца, дорогой, только яйца.

Я снимаю кассету с рукоятки и промываю ее под горячей водой — такой горячей, что обжигаю пальцы. Поскольку Гэри только что принял душ, запасы гостиничного бойлера иссякают.

— С тебя кассета Mach3. Только чур не украинская.

— Серьезно, ты куда намылился? — спрашивает Гэри.

— В ларек. — Я с ходу решаю, что поведу Лори в «Дикую лошадь».

— С узкоглазыми? Да ну. Сходи уж в «Лошадь», что ли.

— Ты сам туда собрался? — Стало быть, ларек.

— Не-а. Ирина никуда сегодня не хочет вылезать. Кинцо посмотрим.

— Это плохо кончится, Гэри.

Гэри закатывает глаза.

— Все плохо кончается.

И тогда я снова вспоминаю про Жбана. Я выгоняю Гэри из ванной и бреюсь всухую. Притупившаяся бритва со скрежетом срезает щетину.

В «Дикой лошади» я с удовлетворением отмечаю, что Лори приоделась. На ней бежевый кашемировый свитер, которого я прежде не видел. В здешних краях кашемир стоит копейки, потому что рядом Монголия. Полгорода ходит в деревянный сортир с дыркой в полу, но одевается при этом в чистый кашемир. Лори подсаживается к стойке рядом со мной; я уговариваю вторую порцию поддельного «Джонни Уокера» с красной этикеткой. Гэри уверяет, что может различить на вкус больше ста марок виски, и божится, что здешний «Джонни Уокер» на самом деле «Меконг», таиландское пойло. Мы с Лори обсуждаем, брать нам столик или не брать. В этот момент тетка, завывающая синатровские хиты, внезапно расстегивает блузку с люрексом, не допев Brazil, и из лифчика вываливается гигантская сиська. Вторая, кажется, застряла. Мы решаем, что будем есть у стойки, спиной к сцене.

— Слушай, ты весь красный, — говорит Лори. — Это от природной скромности или ты рад меня видеть?

— Ты себе льстишь. Я побрился перед выходом из гостиницы.

Наш координатор, Марго, приземлилась в местном аэропорту в декабре. В дороге она намазалась увлажняющим кремом на водной основе. Он замерз в порах кожи. Когда она добралась до «Звезды», ее щеки походили на выдержанную говядину.

— Насчет твоей скромности у меня нет иллюзий.

Она бросает на меня быстрый, смутно-постельный взгляд. Мне начинает казаться, что я как-то слишком серьезно подхожу к церемониалу «настоящего свидания». Надо было просто завалиться к ней в номер. Потом заскочили бы в ларек, если б проголодались. Никто нас не осудит, никто не цыкнет. И не цокнет. Мы одичали. Я снова вспоминаю про Жбана, и на этот раз картинка не исчезает, а накладывается на мигающий свет бара, на стены, на лицо Лори.

— Я тут сегодня снимки смотрел, — начинаю я.

Ее передергивает.

— Ты серьезно? Мы будем разговаривать про работу?

— Извини. Ты что будешь?

— А ты что пьешь?

— Якобы «Джонни Уокер».

— И как?

— Как будто его гнали из желудей и гудрона.

— Двойную порцию, — выкрикивает Лори. Бармен не знает английского. Она показывает на мой стакан и демонстрирует ему два пальца. Он повторяет ее жест, просунув между пальцами язык. Лори говорит: Fuck you. Бармен ржет и наливает ей псевдо-Джонни-Уокер за счет заведения. Я украдкой смотрю на сцену: исполнительница Синатры выпростала обе сиськи, и упившийся техасец за ближним столиком служит вешалкой для ее лифчика. Его голова идеально подходит под размер чашечки.

— Черт, — говорю я, — до заведения добрались нефтяники.

Нефтяники — это десяток мужиков с «Шеврона», которые ковыряются в мерзлой грязи в полусотне миль от города. Мы стараемся с ними не пересекаться. Опасаясь говорить по-английски, чтобы нефтяник не услышал и не подполз брататься, мы с Лори пьем молча. Молчание длится столько времени, на сколько хватает выпивки. Под табуретками наши ноги осторожно трутся друг о друга. Нам наливают по новой.

— Ты знаешь, что рентгеновские лучи можно увидеть? — спрашиваю я. — Если посидеть в темноте, дать глазам привыкнуть, а потом посмотреть прямо в трубку, они будут видны — такие тонкие голубые полоски. Довольно красиво. Правда, это настолько бессмысленно и опасно, что этого уже тыщу лет никто не делает.

— А ты тогда откуда знаешь?

— Где-то прочел.

Мы сидим, пьем. Синатра сменился на It's Raining Men. Я боюсь взглянуть на сцену.

— Мне кажется, у Жбана рак слюнной железы, — наконец говорю я.

— И?

— В каком смысле «и»?

— В смысле, что мне с этим делать? Я не врач. Гэри и Марго — тоже. Как и ты, вообще-то говоря.

— Я… ну да, но… я думал, ты захочешь... поторопиться?

— Не-а. Мы почти закончили.

— Как ты думаешь, он знает? Может, пусть Гэри ему скажет?

— Без понятия. Может, он вообще не знает, что такое рак. Блин, вот ты умеешь поломать кайф.

— Извини, — я допиваю четвертый поддельный «Джонни Уокер». — Ты голодная?

— Нет. Пошли отсюда?

— Конечно. Нет. Да. Конечно.

Я отслюниваю местные купюры — олень, птичка, два медвежонка, пока лицо бармена не разглаживается, и мы уходим из «Дикой лошади». До гостиницы двадцать минут ходу, то есть она на другом краю города. Дыхание Лори сверкает в свете редких фонарей. Мы проходим мимо поликлиники. Комнатка на первом этаже, которую мы сняли для ежедневных исследований жбановой гортани, темна и заперта. Я осознаю, что понятия не имею, где живет Жбан — куда он уходит по вечерам. Я, видимо, всегда считал, что он остается в лаборатории в режиме ожидания, выключенный, как микрофоны Лори и мой рентген.

Хорошо, что в «Звезде» Лори живет ниже, чем мы с Гэри. Не надо беспокоиться о шуме, а в душе есть горячая вода. «Нет, нет, ну же, черт, ты все забыл, чему я тебя учила в прошлый раз», — шепчет она в самом разгаре. Что правда, то правда. Я помню наше первое свидание так же смутно, как помнил хэллоуинский трах во время первого свидания. Ближе к концу Лори орет, чтобы я потянул ее за волосы. Это что-то новенькое. Кажется.

Я засыпаю и почти сразу же просыпаюсь. Лори храпит, запрокинув левую ногу мне на бедро. Я выкарабкиваюсь, одеваюсь и выхожу покурить. Перекур превращается в прогулку вокруг гостиницы, а прогулка — в пробежку до поликлиники. Я отпираю комнату, роюсь в мусорном ведре — но уборщицы для разнообразия не поленились, и бракованных снимков там нет. Я выключаю свет, но не ухожу. Мир снаружи и внутри беспредельно темен, и будет таким еще как минимум пять часов. Я даю глазам привыкнуть, пока темнота не вылиняет в цвет серого кашемира, включаю аппарат, поворачиваю трубку, смотрю в отверстие — и вскоре из него появляется тонкий голубоватый луч. Он уходит наверх, сквозь мою голову, сквозь потолок, как душа.

Перевод с английского Виктора Сонькина и Александры Борисенко