Лондон. Зуд седьмого года

«Аспиналл» – частный игорный клуб. Первый открывшийся в Лондоне после отмены в начале шестидесятых запрета на азартные игры – реформы, которая восстановила в праве на самоуничтожение повес времен Регентства, некогда оптом проигрывавших первородство в «джентльменских клубах» Сент-Джейм­са. Основанный великим комбинатором по имени Джон Аспиналл, закрытый клуб раньше располагался на Берк­ли-сквер и назывался «Клермонт», но к моему приезду в Анг­лию в восьмидесятых уже переместился в особняк на Керзон-стрит, поближе к посольству Саудовской Аравии. В то время я безумно гордился, что стал первым русским, принятым в «Аспиналл», хотя в глубине души и знал, что за гордыню придется поплатиться.

Старый адрес клуба – свидетельство пожизненной дружбы господина Аспиналла с другим великим комбинатором «нового Регентства» шестидесятых. Когда в 1962 году Аспиналл разместился в георгианском особняке на Беркли-сквер, его университетский товарищ Марк Бирли выкопал в том же здании подвал под свое заведение – ночной клуб «Аннабель», и поныне царствующий над злачными местами светского Лондона.

Дом, построенный в 1745 году для кузины лорда Берлингтона, знаменит своей парадной лестницей – Николаус Певзнер, автор «Зданий Англии» в сорока шести томах, назвал ее «величайшей лестницей XVIII века в Англии». Прожигавшим жизнь гулякам достаточно было подняться по узорной позолоченной лестнице, чтобы отыграться за выпитый «Дом Периньон», или, наоборот, спуститься вниз, чтобы запить им проигрыш. Изначально членство в клубе Аспиналла было ограничено шестью сотнями, среди которых насчитывалось пять герцогов, пять маркизов и двадцать эрлов. Простых лордов в ту пору никто не считал.

Новый адрес «Аспиналла» – результат подспудных перемен, произошедших за два десятилетия в светской инфраструктуре столицы. К середине восьмидесятых Средний Восток, Малайзия, Гонконг, не говоря уже о тэтчеровских выдвиженцах в стоящих колом галстуках дерзкой расцветки, потеснили за ломберными столами даже лордов среднего звена. «Аспиналл» оставался частным клубом, с господином Аспиналлом мне еще доводилось обедать, а за рулеточным столом, где я со смаком проигрывал, еще всплывала иногда та или иная физиономия, которую я опознавал по светской хронике или по фотографиям в утренних газетах, однако центр тяжести хозяйского волчка неприметно сместился. Тем не менее здесь я проводил едва ли не каждый вечер на протяжении чуть ли не десяти лет, и каждая шерстинка зеленого сукна на столах в этой зале мне знакома, как одна из тех семейных реликвий, которых у меня никогда не было.

**

Иными словами, золотого века я не застал, но мне с избытком хватало и золоченого. Контраст с казино, коими являлись прочие игорные дома столицы, называемые «клубами» лишь в соответствии с требованиями «Закона об азартной игре» 1960 года, доставлял мне неимоверное наслаждение. Я ходил в «Риц», «Крокфорд» и «Амбассадорз», как девушка, влюбленная в бедного поэта, ходит на свидания с банкирами или плейбоями – чтобы бесплатно поужинать, а заодно увериться в своей мудрости, которая ее товаркам представляется безумием. В Венеции, где я провел четыре года, я ни разу не навестил лас-вегасное чудище в пещерообразном, пахнущем пролитым пролетариатом пивом палаццо Вендрамин.

Если бывает зависимость от рулетки, то я зависел скорее от «Аспиналла», чем от рулетки. Я висел на последней паутинке, связывающей азартную игру с культурным наследием Лондона, с задором доктора Джонсона и благонамеренностью Босуэлла, с иезуитством Шерлока Холмса и профессионализмом доктора Ватсона, с аморализмом Уайльда и капризностью его спутника, увы, не доктора… Такой неразлучной парой были Аспиналл и Бирли, вместе создавшие в Лондоне последнюю в истории энциклопедию разврата, достойную целомудренного чтения.

Один ресторан чего стоил. Сейчас клуб переделали, и от того, чем я любовался в восьмидесятые, остался лишь Зеленый бар. Но воспоминание об огромных картинах, украшавших столовую, по сей день приводит меня в состояние созерцательного экстаза. Картин было две, в жанре, подходящем для изображения превратностей судьбы и знакомом русскому читателю по полотнам Перова и Федотова. Одна, слева, изображала торжество усатого игрока, разбрасывающего золото и купюры перед восторженными куртизанками и невесть откуда набежавшими прихлебателями. На картине справа тот же игрок, все еще усатый, в угрюмом одиночестве заряжал револьвер, а в проеме полуоткрытой двери виднелась фигура женщины в белом пеньюаре – наверное, многострадальной жены. Если бы сегодня, всего четверть века спустя, такое недвусмысленно жуткое memento mori поместили в фойе банка или отеля – не говоря уже о казино, – я думаю, в ответ на жалобы разгневанных посетителей помещение бы немедленно опечатали при участии особого антитеррористического отряда Скотленд-Ярда.

Да, один ресторан чего стоил. Овощи для витаминизации игроков выращивали на особой ферме, принадлежавшей господину Аспиналлу. Услаждением игроков домашними десертами занимался его личный повар, который по вечерам привозил торты и пирожные на хозяйском «роллс-ройсе». Одурманиванию игроков послеобеденным «Икем» посвящал себя управляющий, старик итальянец, полюбивший меня за считанные фразы из его родного языка, которые я варьировал в меру моей недюжинной изобретательности.

Для метрдотеля, для повара, для официанта в этом удивительном заповеднике риска не было ничего невозможного: каприз игрока имел всю силу закона в мусульманской стране, а его стол – все волшебные свойства скатерти-само­бран­ки. Если бы игрокам вручали счета, они бы в десять раз превысили цены самых дорогих ресторанов мира, но счетов никто не приносил, дабы не испортить нам настроение. Даже теперь, когда прошло столько страшных лет, и все на свете, подобно портрету героя в нравственном ужастике Уайльда, столь безо­браз­но изменилось, за вылаканную мною в Зеленом баре аглицкую горькую мне не принесут счета. Как бывший завсегдатай, я – герой рулетки, ее ветеран и калека. Я – почетный пенсионер Фортуны.

***

Любопытно, что такова была сила любви владельца к игрокам, которыми он играл словно разноцветными фишками – поглаживая, теребя и перебирая их, как драгоценные камни, нежными пальцами ценителя, – что его клуб напоминал скорее храм, нежели вертеп, скорее собор Святого Марка, чем венецианское ридотто. Пока господин Аспиналл был жив, наркотики, проститутки, сутенеры, словом, все те вульгарные проявления человеческой слабости, что липли к лондонским, а впоследствии и не только лондонским, казино, отпугивались от наших дверей силой его всепобеждающего пуританизма. Рок, не порок, владел им – а через него и его паствой. Страсть, которой он всю жизнь приторговывал, была так же эксклюзивна, как «Аннабель» его друга Бирли, по крайней мере в те баснословные шестидесятые, когда кризис среднего возраста еще не обуял Средний Восток.

Но и сегодня наследие Джона Аспиналла живо. «У меня нет других пороков, – виновато сказал в суде сириец, которого я помню по клубу, игрок по кличке Толстяк. – Я понимаю, что так проигрывать деньги нехорошо, но всякий, кто хоть раз побывал в “Аспиналле”, меня поймет».

В ходе судебного разбирательства выяснилось, что с октября 1994-го по апрель 2006-го Толстяк побывал в нашем клубе шестьсот раз, приобрел фишек общей стоимостью девяносто два миллиона фунтов и проиграл из них двадцать два с половиной миллиона. Клуб подал в суд, когда он отказался выплатить очередные два миллиона по векселю, мотивируя это разногласиями с администрацией относительно перемены крупье.

– За двенадцать лет всего шестьсот раз! – воскликнул я, когда Паскуале в Зеленом баре, с тоской в глазах по навеки утраченным чаевым, показал мне газетную вырезку. – Тоже мне, игрок называется!