Илья Колмановский: Побочный эффект

Недавно в моем сознании произошел переворот. Я уже много лет пишу о науке и здоровье и постоянно встреваю в спор, этично ли врачам сотрудничать с производителями лекарств. Это вечный спор, в котором сторонники такого сотрудничества считают оппонентов немного дураками, а те их в ответ – немного жуликами.

Мне лично всегда казалось очевидным, что без совместной работы врачей и фармацевтов медицинская наука обречена – как же иначе придумывать и испытывать новые лекарства? Меня раздражали бесконечные подозрения, что фарма купила медицину и прикормила врачей. Я вел этот спор много лет, уверенно оперируя заученными аргументами, – пока вдруг не понял, что на самом деле был неправ.

Система, которую я считал простой и здоровой, оказалась больной.

Понял я это вот как.

Этим летом в одной из крупнейших в мире исследовательских медицинских организаций, Гарвардской медицинской школе, были приняты новые правила для всех аффилированных с нею клиник. Врачам запретили принимать подарки от производителей лекарств и медицинского оборудования, участвовать в организованных ими ужинах и ездить в оплаченные ими путешествия. Фармкомпаниям запретили оплачивать курсы повышения квалификации врачей. Врачам запретили читать промолекции для этих компаний.

Даже для разрешенных форм сотрудничества – таких как участие в спонсируемых фармой исследованиях, владение акциями фармкомпаний или даже консультации – была введена обязательная отчетность. Врачам было вменено в обязанность публиковать отчеты о доходах на специальном сайте, при этом общий уровень таких доходов от фармацевтических компаний, в исследованиях препаратов которой участвует врач, не может превышать десяти тысяч долларов в год.

Авторитет Гарвардской медицинской школы настолько велик, что введение новых правил практически означает, что ее примеру последует большинство медицинских исследовательских центров в стране. И если уж даже Гарвард пошел на такие беспрецедентно жесткие меры, то проблема сотрудничества врачей и фармацевтической индустрии достигла действительно катастрофических масштабов.

•  •  •

Чем так опасно сотрудничество фармы и медицины? И опасно ли оно вообще? В споре у каждого свои аргументы. Среди врачей принято считать, что сотрудничество с фармой – основа всех возможных инноваций. Илья Гельфанд, профессор кафедры сердечных болезней той самой Гарвардской школы, пишет на сайте snob.ru: «Говорят о конфликте интересов. Но у фармкомпаний и у врачей общие интересы. Если посмотреть на то, как изменилась медицина за последние сорок лет, насколько дольше стали жить люди и насколько более сносной стала их жизнь, – все это случилось потому, что индустрия разработала новые лекарства и технику…».

Противоположная сторона считает, что альянс фармы и врачей – не форма сотрудничества, а сговор, коррумпированная и коррумпирующая система.

«Это примитивный подкуп врачей фармкомпаниями. И в какую обертку он завернут, большого значения не имеет», – пишет медиаменеджер Михаил Зоненашвили.

Для меня этот спор – личная проблема: я биолог, вся семья моей мамы – врачи, а бабушка – нейрофармаколог, всю жизнь придумывает вещества для улучшения памяти.

Если я потеряю веру в международное научное сообщество, мой мир рухнет. Я верю медицинской науке, поскольку она дает результаты: я сижу за компьютером, в глазах у меня новейшие однодневные линзы (никакого сравнения с ужасными предшественниками пятнадцатилетней давности), а в животе покой, потому что я пью британский препарат «Нексиум» от изжоги – помогает замечательно.

Споры о сговоре врачей и фармы я слушаю, кажется, с детства и заранее знаю, что примерно на третьей реплике противники фармы выдвинут аргументы кого-нибудь вроде доктора Матиаса Рата («Фарма правит миром, и теракты 9/11 были подстроены, чтобы спасти крупных фармацевтических гигантов от краха»). А кто такой Матиас Рат? Это торговец витаминами, который считает, что ВИЧ надо лечить его товаром. Рата десять раз судили на разных континентах за шарлатанство и подлог.

Беда в том, что он, как выясняется, прав. Почти. Нет, конечно, не фарма направляла самолеты в небоскребы. И – нет, ВИЧ надо лечить лекарствами. Но, начав разбираться в реалиях, я увидел, как от картинки, которая всегда жила в моей голове, не остается камня на камне – настолько сильна коррупция в этой сфере. Лучше всего ситуацию разъяснила мне Маршия Энджелл, бывший главный редактор одного из трех крупнейших рецензируемых медицинских журналов мира, New England Journal of Medicine. Рецензируемые журналы – это высший орган экспертизы в любой науке, и чем выше рейтинг журнала, тем строже суд. То есть, кратко выражаясь, профессор Энджелл – верховный жрец храма доказательной фармакологии.

Грехопадение врачей

Маршия Энджелл, патологоанатом и терапевт, проработала в New England Journal of Medicine двадцать один год: с 1979-го до 2000-го. Она непримиримый борец с так называемой альтернативной медициной и шарлатанами типа Матиаса Рата. Но, закончив карьеру в журнале, она объявила войну совсем другому врагу: Большой фарме. Энджелл, которая теперь преподает на кафедре социальной медицины все в том же Гарварде, написала книгу The Truth About the Drug Companies: How They Deceive Us and What to Do About It. Человек, олицетворявший мейнстрим американской медицины, превратился в самого ярого его обличителя.

Она сказала мне в интервью: «Когда я только пришла в журнал, характер отношений производителей с университетскими клиниками, врачами был совершенно иным, чем сейчас. Компания могла дать грант (на исследования или анализ действия нового препарата. – Прим. ред.), но дальше ей оставалось лишь ждать и надеяться; все, на что она рассчитывала, – это качественная проверка. Теперь все изменилось».

В роли главного редактора NEJM Энджелл публиковала те самые исследования, из которых складывается основа медицинской науки и практики – в США и во всем мире. И все двадцать с лишним лет, говорит она, наблюдала процесс разрушения этой науки.

«За то время, что я работала в журнале, – говорит Энджелл, – я наблюдала колоссальный рост власти фарминдустрии над медицинскими исследованиями. Университеты фактически стали частью индустрии. Врачи-исследователи стали совладельцами патентов, часто держателями акций. Сами исследования контролировали уже не они, а фармакологическая компания: она не только придумывала и проводила его, но даже нанимала со стороны авторов для написания научной статьи (по результатам исследования. – Прим. ред.). И номинальному исследователю оставалось только поставить свою подпись. Все это касается даже журналов самого высокого уровня».

В своей книге Маршия Энджелл пишет, что поворотным моментом в истории грехопадения медицинской науки стало принятие одного-единственного закона – о патентах на лекарства.

Все сложные дорогостоящие исследования в университетах США финансируются из многомиллиардного бюджета Национальных институтов здоровья (National Institutes of Health, NIH). До 1980 года любые открытия, сделанные на деньги NIH, не могли патентоваться – они делались достоянием общественности. В 1980-м благодаря президенту Рональду Рейгану университеты получили право патентовать открытия и продавать права на них фармацевтическим фирмам. Идея была в том, чтобы ученые передавали инновации в производство, чтобы таким образом развивались и наука, и индустрия. Однако получилось наоборот.

Заинтересовать ученых действительно удалось. Они стали создавать маленькие биотехнологические фирмы, обычно в доле с университетом. Смысл бизнеса заключался в том, что, проведя исследования за государственный счет и доведя целебную молекулу до товарного вида, такая фирмочка затем продавала ее большой фармкомпании, а исследователь получал при этом, как правило, неплохие деньги плюс процент от розничных продаж.

Фактически возникла фантастическая, уникальная по своей привлекательности бизнес-модель: расходы на исследования оплачивало государство, а доходы от продажи их результатов получала фарминдустрия, частью этих доходов делившаяся с исследователями. Неудивительно, что университеты стали стремительно обрастать гроздьями исследовательских фирм.

В итоге примерно треть – самых инновационных – медицинских препаратов стала попадать на рынок именно таким путем.

В университетах поменялся этический климат. Мотивация ученых стала иной: если раньше основными критериями научной конкуренции были оригинальность исследований и, конечно, потенциальный вклад в медицинскую практику – а материальное вознаграждение, как это часто бывает в науке, сильно отставало от достижений, – то теперь появилась возможность заработать значительные деньги относительно быстро – в том случае, конечно, если результат исследований был интересен фарме.

Ученые из независимых экспертов вольно или невольно стали превращаться в участников соревнования по производству и продвижению новых лекарств – и фактических подрядчиков фармацевтических компаний, которые выступали в роли заказчиков. При этом фармкомпании, получив в свои руки патенты на все важные новые препараты, моментально взвинтили цены.

Золотая лихорадка

Я сам могу быть счастлив только при одном условии: мой день должен начинаться с маленькой сиреневой таблетки стоимостью три доллара. Если «Нексиум» закончился, день проходит под знаком борьбы с адским жжением в эпигастрии; всякие там нарзаны и кальциевые пастилки кажутся издевательским паллиативом. Спасибо фарме?

В книге Энджелл моему любимому препарату посвящен большой пассаж. Поняв, сколько я бессмысленно переплатил за несколько лет его потребления, я испытал внеочередной приступ изжоги. Судите сами: предшественник «Нексиума», «Прилосек» (той же британской фирмы AstraZeneca), в какой-то момент был самым продаваемым в мире лекарством и приносил производителю шесть миллиардов долларов в год. В 2001-м истекал патент на него, препарат должен был стать общественным достоянием, а розничная цена – рухнуть. Тогда компания запатентовала «Нексиум», который отличался от «Прилосека» фактически только названием.

Очень скоро «Нексиум» стал самым рекламируемым в США средством; рекламная кампания стоила полмиллиарда долларов. Поначалу реклама гласила: «“Нексиум” – новая сиреневая таблетка, от создателей “Прилосека”» – но скоро упоминание предшественника исчезло отовсюду.

Препараты вроде «Нексиума» обычно называют me-too drugs. В американском сетевом сленге me too – приблизительно то же самое, что в русском – «плюс один». То есть так пишут, когда добавить особо нечего, а высказаться надо. По этому примерно принципу и живет фарминдустрия. Лекарство, пока оно защищено патентом, в розничной продаже стоит дорого и, соответственно, приносит высокий доход. Когда же патент кончается, другие компании начинают производство препаратов по той же формуле, появляются аналоги, и цена оригинального препарата падает в несколько раз.

Для любой фармацевтической компании поэтому принципиально важно продлить срок действия патента, поскольку это означает и продление срока высоких прибылей[1].

Когда же патент все-таки заканчивается, нужно придумать «следующее поколение» лекарства, защищенное новым патентом, и убедить врачей и пациентов, что оно работает лучше предыдущего.

Как ни парадоксально, это не так сложно. Штука в том, что американское Управление по контролю за качеством пищевых продуктов и лекарственных препаратов (FDA) пропускает препарат в случае, если он отвечает двум требованиям: во-первых, безопасен, во-вторых, работает лучше, чем плацебо. То есть производитель не обязан сравнивать новое лекарство с уже имеющимися на рынке препаратами, а только с сахарными таблетками.

Неудивительно, что прибыльность фарминдустрии сегодня втрое выше, чем средняя по пятистам ведущим индустриям. Как фарме удается убедить мир платить втридорога за новые лекарства, которые работают не лучше старых?

Ключевые звенья в этой гонке – врачи-иссле­до­ва­те­ли и лечащие врачи, которые выписывают рецепты.

Врачи-исследователи проводят анализ «новых» лекарств и подтверждают их эффективность. Лечащие врачи своим пациентам выписывают «новое», якобы более эффективное лекарство вместо старого, патент на которое уже истек.

Фарма (если взять десять крупнейших фирм мира) тратит восемьдесят миллиардов долларов в год на маркетинг. Из них двадцать пять миллиардов – на рекламу, которая нацелена непосредственно на потребителя. Но если пациент не занимается самолечением, то его выбор зависит от рекомендации врачей. Так что оставшиеся пятьдесят пять миллиардов – это океанская волна денег, девятый вал, подкатывающий к двери кабинета врача, от которого требуется поддержка me-too drugs.

За те же деньги

В той или иной форме фарма начинает платить деньги врачу буквально с самого начала его карьеры. Молодой исследователь, который только начинает работать, обычно не может рассчитывать на гранты от Национальных институтов здоровья. И тут на помощь приходит фарма.

«Фарминдустрия дает деньги на большую часть самостоятельных исследований молодых врачей», – пишет на snob.ru доктор Иосиф Раскин из Нью-Джерси, и новые правила – как те, что ввел Гарвард, – могут помешать молодым врачам начать исследовательскую деятельность, считает он.

Поддержка молодых ученых, медицинского образования, создание учебников – все это важнейшие направления деятельности фармы. Пользу от этой поддержки глупо и бессмысленно отрицать. Но во что обходится эта польза? Тот факт, что фарма поддерживает медицинское образование, означает ли, что она может влиять на то, чему учат врачей? Тот факт, что фарма финансирует создание медицинских учебников, означает ли, что таким образом она получает возможность влиять на то, что в этих учебниках написано?

Маршия Энджелл говорила в недавней лекции: «Рузвельт умер от инсульта на фоне повышенного давления. Сегодня мы умеем полностью его контролировать; такие смерти не имеют права случаться – это плохая медицина. Но учебники с каждым следующим изданием рассказывают нам, что нормальное давление – все более и более низкое. Я скоро уже начну думать, что любое давление – патология!». Получается, что, снижая планку нормального давления, производители медикаментов – через учебники – расширяют и без того огромную аудиторию гипертоников, людей, здоровье которых зависит от ежедневного приема лекарств. О том, что дело обстоит именно так, этим людям расскажут врачи, учившиеся по профинансированным фармой учебникам.

И медицинской школой дело не заканчивается. На протяжении всей своей карьеры врачи постоянно «повышают квалификацию» на различных конференциях, деньги на которые дают фармацевтические фирмы. За участие в такой конференции врач при этом получает денежную компенсацию – как бы за потраченное время. Новые Гарвардские правила запрещают такую практику – но во многих местах она пока сохраняется.

Делает ли конференция на тропическом острове хорошего исследователя небеспристрастным (вся семья летит бесплатно, конференция длится два дня, отель оплачен на неделю, дайвинг включен)? Меняет ли практика таких конференций тот климат жесткой беспристрастности и скептицизма, который доминировал в медицинской науке до восьмидесятых?

Доктор Марья Зильберберг, профессиональный исследователь из Университета штата Массачусетс, считает, что нет. Она изучает, как разные виды лечения и оборудования сказываются на выживании пациентов в больничных условиях; почти все деньги на ее исследования поступают от фирм-производителей этого самого оборудования и лекарств. Зильберберг считает, что любая исследовательская деятельность в принципе сопряжена с соблазном выдать желаемое за действительное. И источник финансирования здесь неважен.

«Я получаю деньги от фирм, чтобы исследовать те вещи, которые мне интересны как ученому, – говорит она. – Публикуя свои статьи, я обязана указывать, какой компанией выделены деньги на работу. Но дело не в том, кто именно оплатил мои исследования. Бывает, что люди готовы идти на подлоги ради спасения карьеры, ради того, чтобы доказать факты, в которые они верят, – и получить финансирование. Но если это финансирование поступает не от фирмы, а от государства, соблазн нисколько не меньше: если все, на что ты делал ставку, окажется неправдой, ты не получишь повторный грант».

Конечно, у необъективности ученого могут быть самые разные причины.

Личное пристрастие к конкретной теме, былые достижения, тщеславие… Если уж требовать абсолютной беспристрастности, говорит Зильберберг, то в первую очередь надо заставить нобелевских лауреатов, продолжающих работать над своей темой, писать в начале статьи: «Я уже получил Нобелевскую премию за исследования этого вещества, поэто­му не могу быть в полной мере объективен».

Но едва ли что-то может сравниться с соблазном выгоды здесь и сейчас. Хотя другие факторы необъективности, конечно, существуют, деньги фармы остаются чрезвычайно значимым фактором.

Опубликованная в NEJM статистика показывает, что, когда исследования лекарств от рака оплачены фармацевтической фирмой-спонсором, девяносто пять процентов полученных результатов подтверждают эффективность предложенного спонсором препарата. Если же исследование независимо, то действенность лекарства подтверждается только в шестидесяти двух процентах случаев.

Следите за руками

Врач-исследователь интересен фарме тем, что без него нельзя получить новый патент на старое лекарство. Практикующий врач нужен потому, что именно он выписывает рецепт на это лекарство как на новое – вместо того чтобы выписывать более дешевый препарат, который имеет такой же эффект. Прямые взятки – это рискованно и грубо, поэтому тут возникает изощренная схема давления.

Иосиф Раскин встречается с попытками подобного вмешательства часто и относится к ним вполне снисходительно: «Мой личный вклад в дело коррупции ограничивается тем, что я двадцать минут в неделю трачу на выслушивание представителей фармфирм, которые уговаривают меня применять замечательные препараты, которые я все равно применяю, или менее замечательные, которые я все равно применять не буду. Это все заедается бесплатным бутербродом с пастрами и куском салата. Mea culpa».

Хотя новые Гарвардские правила запрещают врачам принимать от фармфирм подарки и бесплатные образцы новых препаратов, многие клиники по-прежнему это практикуют. Но на самом деле методы давления намного разнообразнее. Пять с половиной миллиардов долларов в год фарма тратит на целый штат агентов-вербовщиков, задача которых – заставить врачей выписывать рецепты на продвигаемые лекарства.

Такой агент – это профессионал, владеющий специальными навыками и снабженный тщательно подобранной информацией. Хотя университетские клиники в последние годы активно борются с этими искусителями, в среднем в США на пять врачей приходится один такой вербовщик. Деятельность вербовщиков дополнительно поддерживают специальные фирмы, которые анализируют поведение врачей и продают эту информацию фармкомпаниям. Если, например, врач постоянно выписывает лекарство фирмы-конкурента, агент потратит отпущенные ему пару минут на то, чтобы объяснить, что это средство никуда не годится. Если же препарат используется «правильный», но патент на него заканчивается, задача посланника – донести до врача бесплатные образцы нового me-too drug, который действительно ничем не хуже.

Главная мотивация любого нормального врача, конечно, в том, чтобы лечить людей.

Вряд ли на свете много врачей, которые за бесплатный бутерброд после короткого разговора с агентом фармы легко изменят свои предпочтения в выборе лекарств. «Но можно ли заподозрить в идиотизме фарму, которая тратит на подобные акции столько денег? Неужели впустую?» – недоумевала Энджелл в одной из своих лекций. Если на вербовщиков тратятся такие деньги, значит, их работа приносит результат.

«Были исследования, которые демонстрировали эффективность рекламы лекарств среди врачей даже при раздаче бесплатных шариковых ручек», – говорит Марья Зильберберг.

Иосиф Раскин считает, что это несущественно: «Если врач из десяти в общем равнозначных препаратов назначит тот, фирма которого накормила его обедом, вреда особого пациенту не будет, разве что кошельку страховой компании – если этот препарат дороже». При этом расходы на здравоохранение в США растут катастрофически – это общепризнанная национальная проблема – и, по официальным прогнозам, к 2020 году составят двадцать процентов ВВП. Огромная часть проблемы – постоянно растущие траты на лекарства, которые не только все дорожают, но и выписываются все в больших количествах.

Бесплатные бутерброды и шариковые ручки работают магически!

Крайние меры

Если так обстоит дело в США, то в странах, где государство и общество меньше контролируют отношения врачей и фармы, ситуация еще грубее и примитивнее. Западные фармкомпании в России не раз бывали замечены в прямом подкупе врачей: известны случаи, когда за назначение нужных лекарс,тв медики получали, например, телевизоры. Но это еще мелочи по сравнению с тем, что позволяют себе местные производители лекарств.

В прошлом году Минздрав РФ объ­явил, что в своих госзакупках переходит с «Новосэвена» – датского препарата для больных гемофилией – на российский «Коагил-VII». Российский препарат был перед этим испытан на… шести пациентах! Волна протеста разбилась о сухую констатацию: все по закону. И действительно, закон гласит, что дженерик, то есть полный аналог существующего лекарства, можно регистрировать по упрощенной схеме, без испытаний; беда в том, что «Коагил» не просто аналог «Новосэвена»: его производят, используя живые организмы, дрожжи. Во всем мире такие препараты – их называют биоаналоги – требуют повторного доказательства эффективности по всей форме, чтобы их можно было применять наравне с запатентованными. В России – ради поддержки отечественного производителя – на это правило могут просто закрыть глаза.

Похожим образом обстоит дело с большинством российских препаратов; лишь крайне малая доля проходит испытания мирового уровня. Протащить же в список госзакупок препарат без испытаний нетрудно – на фоне волны нового патриотизма и при условии благоволения чиновников.

«Внутренние правила западных фармкомпаний – единственный залог безопасности российского пациента», – говорит моя близкая подруга, которая работает в одной из таких компаний. Хотя она пристрастна, приходится признать, что ничего лучшего, чем эти правила, нет; государство либо будет лояльно к этим компаниям, либо предложит гражданам «Коагил», испытанный на шести пациентах. Такой вот выбор.

Ситуация в России – далеко не самое крайнее проявление всемирной тенденции к торжеству фарминдустрии. Абсолютной власти фарма достигает в странах, где нищета – и часто нет своих врачей. Западные фармкомпании снаряжают в страны третьего мира собственные медицинские отряды, которые работают рука об руку с гуманитарными организациями, но заодно еще испытывают на людях действие новых препаратов. Так было в Нигерии в 1996 году во время самой большой вспышки менингита в Африке.

Медицинский отряд, посланный фирмой «Пфайзер», лечил двести детей, используя нестандартную схему лечения: половине пациентов кололи новый антибиотик «Трован», который к этому времени был опробован лишь на мышах. Другим – стандартный антибиотик «Цефтриаксон», но дозы были на треть меньше положенных – из-за нужд исследования. Одиннадцать детей умерли. При этом максимальная смертность при стандартном лечении втрое ниже[2].

Без рецепта

Последнее десятилетие прошло под знаком ожесточенной борьбы фармы за то, чтобы удержать существующее положение вещей, – и не менее ожесточенного давления общества, пациентов на фарму. На государственном уровне пока явное преимущество за фарминдустрией. На уровне институтов и медицинских учреждений общественное мнение заставляет врачей все чаще ограничивать свои контакты с производителями. Вопрос в том, должны ли инициированные профессиональным сообществом запреты приобрести статус общих законов.

Барак Обама в своей предвыборной кампании обещал избирателям отменить закон, по которому важнейший покупатель лекарств в США – Medicare[3] – вообще не может торговаться с фармой за цену медикаментов и вынужден платить столько, сколько потребует фарма. Этот закон в 2005 году провел сенатор Билли Таузен, а через несколько месяцев после этой победы ушел в отставку и стал главой PhRMA (это одно из двух крупнейших мировых профессиональных объединений фармацевтических фирм) с зарплатой два миллиона долларов в год.

Кроме того, Обама собирался снять запрет на импорт лекарств из Канады – а это обрушило бы цены: в Канаде государство жестко регулирует цены на лекарства, в том числе и на патентованные. Но, став президентом, он договорился с Таузеном о том, что эти два плана не будут реализованы, а PhRMA за это окажет поддержку обамовской реформе здравоохранения. Именно PhRMA выделяет сто пятьдесят миллионов долларов на агитацию за реформу и дает восемьдесят миллиардов на десять лет в виде скидок для Medicare – конкретнее, скидок на новые лекарства (среди которых, как мы уже знаем, львиную долю составляют переоцененные me-too drugs).

На этом фоне пресса и академический мир в последние годы только и делают, что ругают фарму. При этом никто не может предложить универсального решения проблемы. Мы застряли. Застрял процесс инновационных исследований: фарма тратит кучу денег и усилий на маркетинг me-too drugs. Застрял процесс отбора и экспертизы оригинальных идей международным научным сообществом. Застряли пациенты, которые, напуганные ценами на лекарства и подмоченной репутацией медицинского сообщества, массово возвращаются к альтернативной медицине (Энджелл, которая немало сил посвятила борьбе с альтернативной медициной, говорит: «Они будут ставить себе от давления клизму с кофе, пока не наступит инфаркт!»).

Что делать? Маршия Энджелл предлагает фактически сломать и заново, на других основаниях, отстроить систему разработки и вывода на рынок новых лекарств. Препараты, найденные на государственные деньги, не должны патентоваться, считает она. Врачи должны проводить свои исследования совершенно независимо от фармацевтических компаний. И наконец, новые препараты должны попадать на рынок только в том случае, если они принципиально отличаются от уже существующих.

«Фактически этот набор мер нацелен на то, чтобы изъять сферу лекарств из поля рыночных отношений, – говорит Марья Зильберберг. – Я восхищаюсь Маршией Энджелл и ее идеями – но следует быть реалистами. За последние шестьдесят лет было немало попыток сделать американскую медицину социалистической – все они провалились. Рыночные силы точно будут сильно влиять на эту сферу, и весь вопрос в том, как наладить правильную систему сдержек и противовесов».

Новые ограничения типа тех, которые ввел Гарвард, похоже, не удовлетворят никого. Маршия Энджелл называет их «совершенно недостаточными». Марья Зильберберг думает, что это, наоборот, перебор: «Университетские клиники сегодня пытаются хлопнуть дверью перед носом индустрии – делая вид, что они не несут своей половины ответственности за то, что происходило все эти годы». «Запретить промолекции разумно. Но почему надо ставить лимит на оплату исследований? Отстранять врачей от поиска нового знания? И почему десять тысяч долларов – это именно тот лимит, который тут нужен?»

Вразумительных ответов на эти вопросы сейчас никто не дает. Профессионалы высокого уровня расколоты на два лагеря, в каждом из которых своя правда. Значит, на пути к компромиссу будет высказано немало убедительных слов как в поддержку фармы, так и против ее сотрудничества с врачами.

Получится ли у врачей выправить ситуацию и вернуть себе былую независимость? Сможет ли индустрия переключиться на подлинно инновационные приоритеты? Каким может быть следующий шаг государства по отношению к индустрии?

Пока готовых решений нет, я так и буду пить «Нексиум», переплачивать за новые лекарства, испытывать на себе эффект плацебо форте и искать врачей, которым доверяю, потому что мне их рекомендовала мама.С

___________________________________________________________________

1 В 1984 году были приняты разнообразные послабления патентного законодательства, которые продлили срок действия патентов с восьми до четырнадцати лет; для настоящего блокбастера вроде моего «Нексиума» эти шесть лет могут быть золотыми. Юристы и лоббисты компаний лезут из кожи вон, чтобы продлить этот срок еще – для этого есть разные лазейки.

2 Оба препарата применялись в низких дозах: «Трован» – из-за его тяжелых побочных эффектов, «Цефтриаксон» – для корректности сравнения. Из принимавших «Трован» детей умерли шестеро, из принимавших «Цефтриаксон» – пятеро. Если бы не было этого медицинского отряда, умерли бы все заболевшие. Но при стандартном лечении смертность была бы меньше, чем в результате эксперимента, – примерно два процента. То есть из двухсот больных умерли бы четверо, а не одиннадцать.

3 Medicare – американская государственная система медицинского страхования. Она гарантирует лечение всех граждан старше 65 лет – и поэтому является одним из крупнейших потребителей медицинских услуг и товаров на рынке.