Юра Окамото: Японская родина
Во многих странах восхищаются реакцией японцев на трагедию — и покорностью, с которой люди принимают горе, и готовностью принести себя в жертву ради общего блага, и практически полным отсутствием беспорядков и преступлений. Известно, что в районах, где почти совсем не было еды, где ничего не работало, люди, тем не менее, не брали даже продуктов из полуразрушенных продовольственных магазинов. Пример японцев кажется особенно поучительным для России, которую «вместо цунами […] заливают гигантские волны гражданского и человеческого равнодушия». Как считается, главная разница между русскими и японцами — наличие у вторых чести и патриотизма, стоящих на крепком фундаменте какой-то совершенно иной «родины-матери».
Русскую родину-мать я хорошо помню — видел ее в особенно длинных очередях. Это была чаще всего дама за шестьдесят, обычно весьма щедрых пропорций и с потрепанным блокнотом, в котором она писала фамилии каждого стоящего. Кроме того, она громовым голосом взывала к совести «шкафов», норовящих пролезть вне очереди. Без нее было не обойтись — в очереди каждый был за себя или, скорее, за группу «своих»: родственников и друзей, которые для советского человека и составляли общество и ради которых человек, будь то милиционер, чиновник или вор, по большей части и жил, — мне сложно судить, так ли это сейчас. Интеллигенты, пытавшиеся отстоять свои права, неизменно получали в морду.
Японская родина-мать — штука другого толка. Это — глаза вокруг тебя. Глаза людей в транспорте, глаза соседей, глаза сотрудников. Ты всегда ответственен за все, что ты делаешь, и каждый твой поступок будет интерпретирован. В былое время это называлось сэкэнтэй — «твое тело в миру»; другими словами, то, как тебя видят другие. Последним оплотом сэкэнтэй в городах были торговые кварталы с их маленькими лавками, где люди перебирали друг другу косточки и приводили общество, и всех его членов к общему знаменателю. Сейчас, когда люди в городах живут все более обособленно, а масштаб общества несоизмеримо вырос, примерно то же самое достигается понятием дзёсики — неким усредненным обывательским знанием о мире, обществе, приличиях и манерах, которое вырабатывается более или менее коллективно в СМИ, в органах самоуправления (там, где таковые еще остались) и в интернете, которым уже пользуется примерно 80 процентов населения.
Именно через интернет насаждается так называемое дзисюку — добровольное самоограничение, отказ от вольностей и демонстрация скромности перед лицом национальной трагедии. Отменяются пикники под сакурой, отменяется реклама на телевидении (потери от снятой рекламы, по некоторым оценкам, уже достигли миллиардов иен), отменяются всевозможные увеселительные мероприятия, туристические поездки и свадьбы. Каждое несерьезное высказывание какого-нибудь деятеля искусства в Твиттере — например, что сходил прогуляться — немедленно вызывает бурю негодования. Экономисты называют дзисюку «четвертой катастрофой» после землетрясения, цунами и аварии на АЭС, а представители индустрии развлечений сетуют на то, что «в Японии нет нужды в деспотическом режиме — граждане сами лишают друг друга свободы слова».
Одновременно в регионах, не пострадавших от стихии, чувствуется необычный ажиотаж, какое-то массовое волнение душ, и даже люди, которые в обычное время не отличаются особенной отзывчивостью, без конца обсуждают трагедию, собирают пожертвования и оповещают о своих стараниях всех и каждого. Многие разговоры, особенно среди женщин среднего класса, звучат как состязания: кто сделал для пострадавших больше.
Это вызывает у меня, как и у всех прочих, уважение и восхищение. Но в то же время оказывается, что местные дети издеваются над детьми беженцев из Фукусимы, дразня их: иди отсюда, еще радиацией заразишь. Некоторые гостиницы отказывают беженцам в приюте, боясь, что радиация перекинется с них на других гостей — или просто боясь слухов в округе. Администрация других гостиниц запрашивает у муниципалитетов, не опасно ли принять у себя того или иного клиента. Кто-то, поняв по номеру на машине, что водитель из Фукусимы, кричит ему: «Катись отсюда!» Сейчас, правда, это всего лишь отдельные случаи. Но для жителей Фукусимы они предвещают будущее далеко не сладкое.
Неприятие беженцев — обратная сторона той же монеты. Японская сплоченность, эмпатия и самоограничение стоят вовсе не на фундаменте «чести» или «патриотизма». Люди сострадают просто потому, что сострадают все вокруг них. Потому, что сейчас сострадание — абстрактный общий знаменатель. Они еще не видят беженцев, те еще не переехали в их города и села, где муниципалитеты будут выделять им особые деньги на проживание и хлопотать, чтобы их первыми взяли на работу — в обход местных, среди которых и так безработица зашкаливает. Они далеко еще не стали неудобными чужаками.
Стоит ситуации сдвинуться на одно деление, и тот же общий знаменатель обратится против страдальцев, как во время Великого землетрясения Канто 1923 г., когда токийцы ополчились против корейцев — ходили слухи, что те отравляют воду в колодцах и поджигают уцелевшие дома. Погибло по разным подсчетам от трехсот (мнение правительства Японии) до почти семи тысяч человек (результат расследования, проведенного представителем Временного правительства Кореи, тогда располагавшегося в Шанхае), причем под горячую руку убивали даже японцев из других областей страны, которые говорили на диалекте. по ошибке принимая их за корейцев. Хотя, конечно, были одиночки, которые вставали на пути погромной толпы. Которые перед сворой головорезов выпивали бутылку воды из «отравленного» колодца и кричали «через мой труп». И это тоже были японцы.
Каждая «родина-мать» сплачивает людей по-разному. Самая грубая — общим противником. Самая умелая — едиными законами для всех слоев общества. Русская (насколько я ее помню) — видавшим виды блокнотом, да призывом к совести. А японская — дружным подавлением инаковости.