Джон Малкович и Ингеборга Дапкунайте сымпровизировали от отчаяния

В ситуации этого спектакля трудно быть профессиональным критиком. Ты понимаешь, что перед тобой эскиз, а писать надо о законченном полотне. Ты знаешь, что вся эта импровизация — от безвыходности и отчаянья, а оценивать надо все-таки художественный результат. Но театр такое дело, что никакое сослагательное наклонение невозможно.

Вчера мы увидели то, что увидели. И никакие объяснения и сетования на судьбу тут неуместны. Все же начну не с вечера, когда нарядная толпа стала подтягиваться к входу в сад «Эрмитаж», где выросла целая роща из розовых вишневых деревьев — символ фестиваля «Черешневый лес», а несколько раньше, с самого утра, когда стало ясно, что декорации и костюмы спектакля «Вариации Джакомо» безнадежно осели во Франкфурте-на-Майне и никто их вывозить по причине дымящего исландского вулкана не собирается. И что делать дальше? Отменять спектакль? Главные фигуранты собрались на квартире Ингеборги Дапкунайте, чтобы принять какое-то решение. А если попробовать без декораций? Просто ограничиться вечерними платьями и минимумом реквизита, предложил Джон Малкович. Но как это возможно? Это же XVIII век! Сплошные фижмы, парики, кринолины. Они «играют» по ходу спектакля, они придают ему очарование старинной гравюры. Как же без них?   

И тут же на ходу меняются мизансцены. Изобретаются новые ходы и выходы. В ход идет содержимое гардеробной Ингеборги. Кто-то из сотрудников «Боско» привозит из дома два старинных кресла красного дерева, какие-то парики одолжили дружественные московские театры. Все это происходит в течение одного безумного и бесконечного дня. И все равно до последнего момента непонятно, смогут они сыграть спектакль или нет.

Публика ничего не знает. Уже в фойе «Новой оперы» Алена Долецкая дает мне прочитать эсэмэску от Ингеборги: No sets, no costumes. «Ты что-нибудь понимаешь?» Да, понимаю, это театр. И еще отчасти судьба многих начинаний Михаила Куснировича, директора компании Bosco di Ciliedgi, инициатора фестиваля. У него обязательно что-нибудь в последний момент должно повиснуть на тоненькой ниточке и почти уже сорваться.  Обязательно вдруг поступит какой-нибудь высочайший запрет, который заставит изменить все планы, или небо покроется такими безнадежными тучами, что никакие пикники с посадками вишневых деревьев станут невозможны, или, вот как сейчас, отменятся все рейсы, так что ни за какие деньги никто никуда не вылетит. Так было много раз. Но каким-то необъяснимым образом всегда все получалось: солнце в нужный момент светило, запреты снимались, деревья высаживались, самолеты с опозданием, но прилетали и т. д. Вот и на этот раз, думал я, Куснирович что-нибудь придумает. И он придумал. Перед самым началом спектакля он вышел к публике в своей любимой роли — директора театра Карабаса-Барабаса и одновременно практикующего врача-психиатра. Такие у него в этот момент были завораживающе мягкие, вкрадчивые, успокаивающие интонации. Мол, ребята, не дергайтесь, все будет хорошо, вам предстоит увидеть «уникальную версию “Джакомо”», и это в любом случае лучше, чем сейчас томиться в очереди в кассу сдавать билеты. Дружными аплодисментами публика подтвердила свое согласие и готовность не упустить зрелище.         

В сущности, у нас на глазах разыгрывалась даже не репетиция спектакля, а скорее его концертный  вариант. Ничего лишнего. От действа, придуманного сценаристом и режиссером Михаэлем Штурмингером, осталась только оперная музыка Моцарта и текст мемуаров Джакомо Казановы. Все остальное — чистая импровизация, графика вчерне наброшенных мизансцен и условных состояний. Солисты, хор, оркестр. Все как на концерте. Пара оперных певцов — София Клуссоман и Андрей Бондаренко — поет, другая пара — Дапкунайте и Малкович — берет на себя основной груз театрального действия.  По ходу сюжета Казанова примеряет роли знаменитых персонажей: Дон Жуана, графа Альмавивы, дона Альфонса, а также Фигаро, Лепорелло и Гульельмо.

А его партнерша в каждом новом эпизоде предстает то Эльвирой, то Сюзанной, то Розиной или Церлиной. Пары постоянно меняются ролями, и вот уже Малкович и Дапкунайте в меру своих вокальных способностей (довольно-таки скромных!)  подхватывают моцартовские темы и даже старательно выпевают целые музыкальные фразы. Получается трогательно, как на детском утреннике. Такое домашнее, камерное музицирование. Почему бы нет? 

Про хор и оперных солистов ничего плохого сказать не могу. Нормальный европейский класс. Расчетливо, экономно, без новомодных претензий на аутентичность. Учитывая экстрим ситуации, держались мужественно: доиграли и допели все до конца, ни разу не сбившись с курса. Тут, конечно, главная заслуга дирижера Мартина Хазельбека, который сумел-таки добиться от оркестра того, что на языке профессионалов называется «музыкальный континуум», непрерывный поток, поддерживавший и задававший ритм всему театральному действию.       

По части актерской игры в первом акте все было небезупречно. Например, явно не получился эпизод с сердечным приступом Казановы и появлением нашей скорой помощи с носилками. На эту подставу наша публика почти не отреагировала. А ведь Ингеборга сама рассказывала мне, как в Вене зрители не на шутку перепугались и едва не ринулись к сцене с криками: «Врача, врача!»

И балетные эпизоды медленных раздеваний тоже в этот раз «не пошли». Тут был явный расчет на многосложные конструкции корсетов с бесчисленными завязками и крошечными крючками. Современные платья снимаются гораздо быстрее и совсем не так эротично, как старинные наряды, благодаря которым можно понять, что любовные игры во времена Казановы — это целое искусство, требующее немало сноровки и опыта.   

Для мужчин-актеров роль Казановы — это как для актрис Анна Каренина. Роль-мечта.

Тут все можно сыграть: и мужское непостоянство, и мужскую неотразимость, и мужское бессилие перед лицом времени и смерти. У Малковича с Казановой особые отношения.  Он эту тему ведет, начиная со своего Вальмона из «Опасных связей». Его специализация — монстры с нежной и ранимой душой. В антракте я встретил известного музыкального критика Алексея Парина, который поделился неожиданным наблюдением: «Вот актер, который мог бы сыграть нашего Святослава Рихтера». И действительно, есть в этом американце что-то завораживающе-вампирическое и надмирное одновременно. И в голосе, и в очертаниях лысого лба, и в этих асимметричных светлых глазах, и даже в пластике, немного зажатой и мучительной. Малкович выходит на сцену, как Рихтер подходил к роялю. Как будто не видя никого рядом. Походка слепца, пробующего сцену на ощупь. И все эти фрагменты мемуаров Казановы он тоже проговаривает немного на ощупь, как будто сам их сейчас при нас сочиняет, устало припоминая любовные победы, словесные перепалки, находчивые ответы, бесчисленные соития и разрывы. Он их перебирает, как скупой рыцарь свои луидоры. А голос гремит, а голос поет, страдает и молит о пощаде. Это его главное богатство —  голос. «Орган», как говорили в старину. У него такой неотразимый King’s English. Его хочется слушать, прикрыв глаза, чтобы ничто не отвлекало.

А рядом Ингеборга во множестве лиц и под множеством имен. Вечная женщина.  Соблазненная и покинутая. У нее тоже есть своя тема — вечного укора и вечной вины.  Она появляется на сцене, чтобы обрушить на Казанову гневные монологи «несравненной своей правоты». Худая, как ферзь, изумительно пластичная в белом атласном кринолине и черном топе от Alberta Ferreti, она пришла сюда, чтобы напомнить ему о живых и мертвых. Обо всех калеках и жертвах любви, оставшихся в его далеком прошлом. Ею владеет желание мести. Но мстить она не умеет. Только утешать и прощать. И финальный жест ее бесплотной руки, на мгновенье застывшей и тут же выпорхнувшей из молящих рук умирающего Казановы, лучше всяких слов обозначил судьбу героини Дапкунайте — появиться, чтобы сразу исчезнуть, мелькнуть на мгновенье и раствориться во тьме. Рисунок пером. Тонкий, изящный, стремительный. Как и весь спектакль.

…После финальных аплодисментов я зашел за кулисы к Малковичу. Он сидел на подоконнике. Курил. Невозмутимо принимал поздравления. Ну да, вот так сложилось. Это жизнь, это театр. Обстоятельства надо принимать такими, какие они есть. В Москве они были такими. И кто теперь посмеет их назвать «неблагоприятными»?      

«Я вообще думаю сейчас, — задумчиво произносит Малкович, выпуская дым в потолок, — а может, и не нужны нам никакие декорации и костюмы?»