Реабилитация вещества

В недрах заурядного здания из стекла и бетона в восточном кампусе Медицинского института Джонса Хопкинса (Балтимор, США) есть комната без окон, с мягким белым диваном, приглушенным светом и цветастыми картинами на стенах, обитых светлой тканью. Эта комната – особая точка на нашей планете: в последние годы обычные жители штата Мэриленд не менее двухсот раз стартовали оттуда в те сферы, куда тысячелетиями было дано проникнуть лишь святым, пророкам и шаманам.

Гидом добровольцев всякий раз была сотрудник лаборатории Мэри Косимано – худощавая женщина невысокого роста с черными прямыми волосами до плеч и пронзительными черными глазами. Она протягивает мне примитивный мексиканский кубок из серой глины и бокал воды. К сожалению, в кубке нет капсул с веществом – я не могу поучаствовать в исследовании, так как для этого надо жить в Балтиморе месяцами.

Ученые дают добровольцам псилоцибин не просто так, а чтобы найти ответ на вопрос: как работает мозг в момент мистического озарения? Казалось бы, тут нет и не может быть места для науки: нельзя залезть в голову к человеку и доказать, что вот сейчас он стал частью космоса и обрел Бога. С другой стороны, это явление воспроизводится во всех культурах и во всех поколениях: всегда есть люди, говорящие в какие-то моменты, что границы их личности исчезают, они испытывают абсолютное единение со всем миром и высшими силами, любовь ко всему сущему, осознают реальность, находящуюся на другом уровне бытия.

Воспроизводимость – ключевое слово. Наука не верит в Бога и чудеса, но верит в наблюдаемые и экспериментально воспроизводимые факты. С начала ХХ века ученые возвращались к этой теме и бросали ее несколько раз. Но в последние годы в этой области наметился прорыв, исследования стали вестись сразу в нескольких странах и в десятках лабораторий.

Успех пришел после того, как ученые нашли способ надежно создавать мистические состояния сознания в экспериментах при помощи синтетических молекул. Добровольцы балтиморского исследования говорили мне, что псилоцибиновый опыт – одно из самых значимых событий в их жизни, наряду с рождением ребенка или смертью родителя. Самый запомнившийся мне пример – это случай Лори, женщины, которая победила рак, но разучилась жить. С этой проблемой она пришла добровольцем в балтиморскую лабораторию – и вышла оттуда, навсегда изменившись.

•  •  •

Маленькая сутулая женщина под пятьдесят с нездоровым цветом лица вышла к кафедре и негромко сказала: «Началось все с того, что я чуть не умерла от лейкемии». Аудитория замерла, будто оцепенев от ужаса, – и на протяжении всего ее рассказа слушатели не проронили ни звука, хотя в зале сидели матерые, видавшие виды онкологи одной из крупнейших больниц страны – госпиталя Джонса Хопкинса. Казалось бы, их трудно чем-то пронять, да и настроены они были скептически. Перед семинаром я слышал, как мой сосед (копия доктора Тауба из House MD) говорил своему соседу с гоготком шестиклассника: «Ну что, погаллюцинируем полчасика?»

Название семинара и впрямь располагало если не к шуткам, то к недоумению: «Исследование псилоцибиновой терапии в лечении тревожности у раковых больных». Ведущий показывал таблицы и рассказывал, как отправлял в психоделические трипы людей, которые находились на четвертой стадии рака.

Глава группы, профессор-фармаколог Роланд Гриффитс, мой гостеприимный проводник в мире психоделики, объяснил мне: «Нам очень нужно убедить онкологов, что все, чем мы занимаемся, – это не ерунда; тогда есть надежда, что они начнут направлять пациентов в наши исследования». Онкологи – люди науки; они были готовы послушать про галлюциногенные грибы, но разговоры о каких-то личностных трансформациях и мистических озарениях воспринимали, пожимая плечами.

В этом смысле выступление Лори, которое Гриффитс приберег напоследок, имело особую силу: было ясно, что она совершенно из их среды, материалист, врач, коллега. По крайней мере, была еще в 2006 году: врачом-анестезиологом и энергичной, здоровой жительницей Балтимора, матерью трех девочек, когда однажды увидела у себя на ноге большущую гематому на месте пустякового ушиба. В больнице выяснилось, что у нее почти нет тромбоцитов – да и остальные клетки крови своим числом говорили о раке костного мозга: острой лейкемии.

Лори стала постоянным жителем палат пятого этажа того самого здания, где мы пять лет спустя слушали ее выступление и где она работала до болезни. Она видела через стеклянную стену своей палаты большой атриум внизу, где сновали ее бывшие коллеги. Лори проходила один за другим сеансы химиотерапии. Дела шли все хуже; ей полностью уничтожили костный мозг, потом – пересадка, потом – острое отторжение. Бесконечные биопсии, жизнь без иммунитета, бактериальные и грибковые инфекции, мучительная тошнота, постоянная острая боль, кислородный баллон, кресло-каталка. И самый страшный для анестезиолога опыт: интубация вживую, когда она сначала была в полном сознании – коллега просто попросил ее открыть рот пошире. Теряя сознание, Лори опытным ухом слушала писк монитора и понимала, что вряд ли очнется.

Лори повезло; она не просто очнулась: пересаженный ей костный мозг прижился, и она пошла на поправку. Ее тело постепенно училось жить вне больницы – тело, но не душа. Каковы шансы у человека, который прошел через такие испытания, потерял профессию, стал обузой для семьи, снова научиться жить нормальной жизнью?

Лори прочитала объявление об исследовании Гриффитса, записалась в участники («меня никогда не интересовали наркотики в колледже в семидесятые, но тут речь явно шла о чем-то другом: солидном научном исследовании, безопасном, продуманном»), прошла четыре недели психологической подготовки и получила высокую дозу псилоцибина в той самой комнате без окон и с белым мягким диваном. Сессия, которая длилась полдня, была, по словам Лори, самым значительным событием в ее жизни.

«Вещество начало действовать, и вдруг будто рухнула стена, которой я себя окружила за эти годы. Я начала плакать – так, как не плакала никогда в жизни; слезы лились нескончаемым потоком, с какой-то невероятной физической интенсивностью. Я смотрела на себя со стороны, пытаясь делать объективные наблюдения. Я поняла, что это огромный прорыв: все эти годы я не могла горевать о том, что со мной случилось, – я просто выживала».

Все, что случилось с ней дальше, можно просто слушать, а можно разложить по полочкам, как это делают ученые, наблюдающие за испытуемыми. Первым, кстати, это сделал педантичный американский психолог Уильям Джеймс в начале ХХ века. Что еще может ученый, если у него нет ни томографа, ни знаний о нейротрансмиттерах? Он просто опрашивал бесконечное количество мистиков – и выявлял общие признаки.

Оказалось, несмотря на всю неописуемость и мимолетность, измененные состояния сознания всегда включают четкий набор ощущений:

1. эмпатия – чувство глубинной связи с другими людьми, сопричастности, единства.

2. всеохватная любовь, исходящая из всех точек вселенной.

3. единение с миром, осознание себя как части мира и всех элементов мира как части себя.

4. выход за пределы личности – и ощущение нахождения в реальности иного уровня, не менее реальной, чем повседневная; здесь же: ощущение вечности и понимание, что время – условная, несуществующая категория.

5. обостренное чувство красоты.

У Лори все шло ровно по этому плану. Вещество набирало силу, и Лори двигалась от ступени к ступени, сообщая гиду свои наблюдения. Сначала пришла эмпатия: сверхъестественная способность осознать и ощутить во всей полноте чувства других людей. «Я плакала о том, что испытывали мои дети, фактически жившие без матери; мои родители, ухаживавшие за мной; я ощутила их чувства с небывалой реалистичностью, будто свои».

Затем Лори испытала сильнейшее переживание, связанное с отцом: «Он был не очень хорошим отцом, когда я была ребенком: очень агрессивным, почти жестоким. Я думаю, что он не мог найти себя, в его жизни было очень много зла. С годами отец сильно преобразился, и когда родились мои дети, он смог стать потрясающим дедом.

Во время сессии я смогла полностью ощутить, насколько он был незрелым, как ему было страшно и тяжело, когда он был молодым отцом. И я сделала удивительную вещь: я будто перенесла его заботу о внуках на себя, на Лори-ребенка, и смогла ощутить всю полноту его любви и заботы». В норме это заняло бы годы психотерапии, но тут произошло за несколько часов.

Эмпатия, сопричастность всему живому переходит и на неживое – и естественно перетекает в следующее ощущение, о котором говорит Лори: «Вселенная – это я, и я – это вселенная; горы кажутся мне складками моей собственной кожи, жизненные соки деревьев – моей кровью». Лори ела виноград, который всегда стоит на столе около дивана в псилоцибиновой комнате (это традиция из шестидесятых), – и ощущала, что ест солнечный свет и минералы почвы, на которой рос виноград. Смотрела на розу (тоже традиция) – и ей раскрывался глубинный смысл строения цветка. Эти традиционные элементы психоделического эксперимента – реквизит, который служит, как показали тысячи опытов, надежным триггером, катализатором для чувства сопричастности природе, глубоко прошитого в нашем сознании. Став оборудованием научной лаборатории, эти предметы стали частью традиции, почти религиозной, получились такие странные облатки для нейробиологов.

Следующие шаги в изменении сознания особенно важны для раковых больных – именно из-за них ученые так много проводят опытов с онкологическими пациентами. «Я почувствовала, что смерть совершенно не может быть страшна, потому что мир полностью состоит из красоты и любви», – говорит Лори. Это совсем не похоже на опиатную эйфорию; в особенности потому, что знание, приобретенное во время психоделического трипа, остается с человеком и после. Человек получает опыт выхода за пределы привычной личности; все описывают это как столкновение с действительностью, не менее настоящей, чем повседневная, с реальностью, в которой смерть – не более чем условность.

Для ракового больного – это особенный опыт. «Раковый больной – это пленник сверхузкого, стиснутого «Я», это как на войне. Ты постоянно говоришь себе: не делай того, не делай этого, не ешь то, не ешь се, не спи, сейчас ты заболеешь еще вот этим или тем. Этот набор страхов и устремлений и есть твоя личность», – говорит Лори и объясняет, что до сессии она не осознавала этих оков, просто жила в них.

«Я плакала и плакала, но в какой-то момент решила посмотреть на себя со стороны. Я сказала себе: замечательно! Как же хорошо, что я плачу, что я снова могу испытывать эти чувства. И тут что-то переключилось: я ясно увидела со стороны свое “Я”. Это был будто крошечный человечек, который бегал по этажам и коридорам, маниакально озабоченный своими мелкими нуждами. Я смотрела на себя со стороны и ощущала, что это напрасная трата сил и времени, что я – гораздо больше, чем этот человечек».

С момента сессии Лори сумела, как говорят психиатры, интегрировать этот образ в свою личность. Она часто медитирует и слушает музыку, которую слушала во время сессии, – эти методы позволяют ей снова видеть свое паническое «Я» со стороны и не подчиняться его приказам. Лори сделала несколько шагов, которые круто поменяли ее жизнь. Она прервала несчастливый брак и купила новый дом, переехала туда с девочками и сказала им: «Так, все, больше я не умираю. У вас есть мать – и давайте начнем жить заново».

При этом она, как и остальные добровольцы балтиморского проекта, не ищет повторения опыта с псилоцибином: «Это нужно прожить и переработать, тут слишком много всего». Прививка осторожности, которую получило общество в отношении к психоделикам, только способствует научной чистоте эксперимента.

«Вероятно, мы все биологически запрограммированы на мистические состояния сознания, вещество – лишь триггер, – говорит Роланд Гриффитс. – Во всех культурах есть люди, которые находятся ближе или дальше от этой точки – но теоретически в нее может попасть любой, так устроен мозг. Кому-то нужны особые практики, вроде медитации, кто-то естественным образом предрасположен к этому. Но эти идеи есть во всех культурах, и, вероятно, они играют важную роль в нашем общественном устройстве».

Для современной американской науки Гриффитс – пионер психоделики, он первым сумел преодолеть запрет на эти исследования, длившийся несколько десятилетий. Гриффитс совершенно не похож на ученых, которые открывали психоделику для науки в пятидесятые-шестидесятые годы, – то были действительно бурные времена, и те ученые ходили в очень цветастых рубашках. Гриффитс гладко выбрит, очень высокий, худой, угловатый, с идеальной прической идеально белых седых волос, в металлических крошечных очках на узком, вытянутом лице; его практически нельзя увидеть без галстука, он сделал карьеру как фармаколог, занимавшийся скучным и невинным кофеином, и на вопрос: «Учились ли вы у кого-то из Великих Старцев или хотя бы знакомы с кем-то из них?» (так принято называть в этой науке тех, кто экспериментировал на людях в шестидесятые) – в первом телефонном интервью твердо ответил: «Нет».

Чтобы понять, почему он решил не раскрывать малознакомому репортеру тот факт, что главный идеолог всех балтиморских исследований – Билл Ричардс, крупнейший классик психоделики, психолог с самым большим практическим опытом в этой области, – нужно погрузиться в историю предыдущего расцвета науки о мистицизме и волшебных грибах, а также в историю ее тотального запрета в конце шестидесятых.

•  •  •

Я доехал после всех моих встреч от сверхсовременного Медицинского института Джонса Хопкинса до дома Ричардса на окраине Балтимора уже к вечеру – и будто не на арендованной в аэропорту японской малолитражке, а на машине времени: навигатор вез меня через какие-то колоритные афроамериканские выселки, где лепились друг к другу разноцветные домики XIX века, пылились малоезженые дороги, и мальчишки со скуки пинали старые покрышки. Потом дорога пошла вверх, попетляла по лесу – и я оказался в поселке на холме. Дом Ричардса – пяти­этаж­ный старинный деревянный особняк с неопределенным числом пристроечек, башенок и флигелечков. Сам Ричардс – седой, в тройке, в очках, с фрейдовской бородкой – принял меня в своем кабинете с отдельным входом с улицы, настоящей кушеткой и огромным письменным столом, за которым явно привыкли именно писать, а не печатать. Мы сидели у журнального столика в эркере, из окон было видно сад, овраг и лес, в комнате быстро темнело; я не очень хорошо различал лицо собеседника в глубине кожаного кресла. Ричардс говорил медленно, тщательно подбирая слова, и передо мной раскрывалась живая история, в которой псилоцибин менял тысячи судеб и сотни научных карьер.

Начинается эта история, как и многие важные вещи, с русской домохозяйки. В 1927 году некая Валентина Павловна Геркен отправилась в свадебное путешествие в район Кэтскиллс со своим мужем, банкиром Робертом Гордоном Уоссоном из Нью-Йорка, – и увидела в лесу лисички. Про­изошел очень типичный, знакомый всем русским, живущим в США, спор. Она кинулась собирать грибы, а он был в ужасе; женщина набрала полный подол, но ужинала в одиночестве («Я был уверен, что проснусь вдовцом!»). Так бы дело и закончилось, но почему-то звезды встали иначе: муж постепенно так втянулся, что стал микологом-любителем. Такой нетипичный исход спора о лисичках предопределил важный поворот в истории всей нашей культуры.

Пара стала всюду ездить и собирать материалы для двухтомной книги о грибах мира. В 1950 году супруги оказались в Мексике, съели псилоцибиновые грибы, увидели Бога – и написали об этом статью в журнале Life (13 мая 1957 года). Статью прочитал гарвардский психолог Тимоти Лири. В августе 1960 года он попал в Мексику, съел грибы, решил посвятить им жизнь, отправил грибы в Швейцарию химику фармкорпорации «Сандоз» Альберту Хофману (открывателю ЛСД), тот выделил, изучил и синтезировал активное вещество, псилоцибин, в «Сандоз» наладили производство – и началась новая эра в экспериментальной психиатрии.

Психиатр Уолтер Панке прославился, например, «экспериментом в Страстную Пятницу» – согнал десятки студентов в церковь и накормил псилоцибином. Они испытали глубокие религиозные переживания; как стало ясно позже, мистические озарения наступают от четко спланированного и подготовленного воздействия на психику (Ричардс говорит: «Можно двести раз попробовать грибы, и не произойдет ничего, кроме хихиканья и забавных галлюцинаций; все определяется такими вещами, как set and setting, установкой и обстановкой»). Панке отправился в Германию, где молодой Ричардс как раз изучал псилоцибин в Геттингене, – и именно Ричардс дал Панке его первую дозу.

Панке и Ричардс проработали вместе около пятнадцати лет – и были, наверное, главными специалистами по псилоцибину. Всего же в шестидесятые псилоцибин получили около сорока тысяч испытуемых, об этих опытах было опубликовано около тысячи научных статей.

Сообщив эти цифры, Ричардс заявил: «Если у астронома есть телескоп, у биолога – микроскоп, то у психиатра, желающего узнать все о глубинах человеческой психики, есть психоделики», – и покосился на меня с каким-то сатанинским смешком. Было видно, что ему ужасно хочется накормить и меня волшебным снадобьем – но никак нельзя, времена не те.

Но он прав – психоделика вошла в те годы во все области психиатрии. Например, ЛСД давали детям с аутизмом – и у них происходил скачок в способности понимать других людей (примерно как у Лори вдруг развилась эмпатия). Малые дозы психоделиков совмещали с классической психотерапией у обычных невротиков – и за две-три встречи успешно прорабатывали материал для многолетнего цикла. Алкоголики и наркоманы успешно освобождались от аддикции – мистический опыт приводил к личностной перестройке и, как результат, освобождал от оков прошлого опыта.

Потом Ричардс заговорил о психоделике в онкологии, и я вспомнил, как утром этого же дня врачи внимательно слушали Лори – но вопросов почти не задавали, кроме одного. Полный, седой хирург в круглых очках и с усами Эркюля Пуаро встал и спросил: «Чем это все отличается от медицинского употребления марихуаны?» Мол, кайф кайфом, но может ли психоделика действительно давать какой-то материально доказуемый особый эффект? Мне показалось, что в этом смысле онкологи из госпиталя Джонса Хопкинса мало чем отличаются от своих коллег из шестидесятых, которые не придавали большого значения подобным методам.

Дело в том, что одно из последствий психоделических трансформаций – резкое ослабление боли: ведь боль – это в значительной мере эмоция, страх, что боль не кончится, ожидание новой боли. Человек, способный выходить за пределы своей повседневной личности, получает особый контроль над своими эмоциями; это описывает в воспоминаниях один из ветеранов психоделики, психиатр Гари Фишер: «Во время сессии у раковой пациентки произошел невероятный личностный опыт; она смогла глубоко переработать и пересмотреть отношения с близкими и свои внутренние конфликты. На следующий день она отказалась от обезболивающих. На обходе завотделением, онколог, спросил: ” Почему? ” – ”Ну, я не испытываю боли». – ”Как это? Вы должны испытывать боль; я могу показать вам ваши рентгеновские снимки, чтобы вы увидели опухоли, которые причиняют вам боль. Вы лжете”. – ” Мнее не нужны обезболивающие, я не испытываю боли и не хочу иметь дело с побочными эффектами этих сильных таблеток». – ”Пейте, или я вас выпишу”, – и выписал. Он считал, что мы создаем ситуацию психоза и люди начинают думать, что не испытывают боли».

В итоге психоделика стала не просто частью, а чуть ли не основой культуры шестидесятых. По крайней мере, так считают многие историки науки, приписывая ЛСД и псилоцибину все: от достижений жителей Силиконовой долины (практиковались малые дозы – большие заставляли участников экспериментов терять интерес к компьютерам) до движения против войны во Вьетнаме и за гражданские права.

И тут произошли две вещи, которые положили конец золотому веку психоделики. Во-первых, массовое употребление веществ на дискотеках унесло несколько жизней: люди выпрыгивали из окон. Во-вторых, ученые, постоянно употреблявшие эти вещества, бросали науку и делались почти религиозными лидерами. Самый яркий пример – гарвардский психолог Тимоти Лири, тот самый, который прислал грибы Хофману в «Сандоз». Он стал настоящим гуру для огромной секты последователей, прекратил заниматься наукой и понес в массы свой знаменитый лозунг Turn on, tune in, drop out.

Правительства перестали выдавать разрешения исследователям на работу с психоделиками. Ученые массово забросили эту область – наступил негласный консенсус: это скандально, опасно, неинтересно. Последней оставалась группа Билла Ричардса и Уолтера Панке в Балтиморе. Потом Панке утонул во время погружения с аквалангом. Деньги стали иссякать; дело дошло до того, что в комнате сидел Ричардс и две секретарши, а потом – просто две секретарши. Ричардс переключился на воспитание детей и частную психотерапевтическую практику. В исследованиях мистического сознания на десятилетия наступил ледниковый период.

•  •  •

Возрождение исследований мистического сознания в девяностые годы можно связать со вновь возникшей модой на медитацию. Сам Роланд Гриффитс – исследователь кофеина – пришел к психоделике так: он ходил в группу по медитации. «Я был совершенно захвачен медитацией: я понял, что необходимо исследовать духовный, мистический опыт нашего сознания», – говорит Гриффитс. В эту же группу ходил Билл Ричардс – он рассказал Гриффитсу о волшебных грибах. Тот решил попробовать пробить административные барьеры, запрещающие такие эксперименты. «Я же фармаколог и не могу бросить все и начать изучать мозг медитирующих. Я понял, что отличный повод заниматься тем, что мне интересно, – это получить разрешение на работу с этими молекулами».

Тут еще важна эволюция самих чиновников: те, кто сегодня носит седую бороду и принимает ответственные решения, в конце шестидесятых учились в колледже и ходили на демонстрации против войны во Вьетнаме. Билл Ричардс был в восторге от открывшихся перспектив: «Я не думал, что смогу вернуться к экспериментам. Если бы я помыслил о том, чтобы обратиться в FDA, для меня это было бы восхождением по ступеням храма в великом страхе и трепете. А для Роланда – это как отправиться на вечеринку студенческого братства, он же их там всех знает».

Гриффитс и Ричардс развернули широкую исследовательскую программу, где по новой доказывают все ключевые факты из шестидесятых: подбирают дозы для гарантированного катарсиса у любых добровольцев (мол, в те годы статистические методы были недостаточно строгими), статистически исследуют по разным современным шкалам тревожность у раковых больных через три месяца после псилоцибина, учат обычных добровольцев искусству медитации (показав одной группе с самого начала, в какую точку можно попасть под псилоцибином, а другую обучая по стандартной схеме) и даже отучают людей курить (это – из пушки по воробьям, бросают все, но на повторную сессию не просятся – слишком сильные и трудозатратные эти опыты). Таких научных групп только в США не меньше трех, и это явно нарастающий тренд.

В этом ренессансе интереснее всего по-насто­яще­му новые возможности, которые появились у нейронауки только в последние годы. Мода на медитацию сыграла роль и тут: медитация была тем полем, на котором ученые впервые применили новую технику – для прямого наблюдения и фотографирования работы мозга при измененном состоянии сознания. Эндрю Ньюберг и Юджин Д’Аквили из Университета Томаса Джефферсона приучили медитирующих йогов и молящихся монахинь дергать за веревочку в тот момент, когда на них «снисходит». После того как этот ритуал надежно входил в духовную практику испытуемых, их приглашали в лабораторию – и в нужный момент успевали делать снимки. Один из результатов довольно забавен: в пиковый момент транса у испытуемых начинала «звенеть» зона мозга, которая отвечает за образ собственного тела. Интерпретация авторов: дело в том, что медитирующего охватывает чувство выхода за пределы своего тела, и мозг, растерявшись, начинает посылать частые запросы, пытаясь выяснить, что же происходит.

Самые же яркие результаты получаются, когда новая технология сочетается со старым добрым псилоцибином. Группа швейцарских психологов получила изображения мозга человека в тот момент, когда он достигает самых значительных высот по шкале «океаническая безбрежность» (официальный термин, который показывает, что сегодняшняя наука относится к мистике вполне всерьез). Вот это изображение:

Синим цветом выделена зона, где резко снижена по сравнению с нормой активность. Это лимбическая система, древняя подкорка, в которой живут все самые сильные, но низменные эмоции: страхи, желания, намерения, которые касаются осуществления базовых инстинктов – поиска пищи, полового партнера, убежища, личной безопасности.

Красным – резко активизировав­шаяся зона, зона лобной коры. Это место – средоточие всего, что делает нас людьми: волевого контроля, логических операций, сознательного выбора. Мистический транс, таким образом, – это момент, когда человек делается сверхчеловеком. Это момент, когда, словами Платона, возничий (разум) одерживает верх над лошадьми (животными инстинктами). Сексуальный драйв уступает вселенской любви, уходят страхи, и приходит творчество, духовность.

Почти все люди способны в какой-то мере испытывать подобное. Но есть предположение, что склонность к этому, выводящая людей, например, в духовные лидеры, связана с особенностями работы фронтальной коры. «Это один из вопросов, которые было бы очень интересно исследовать на уровне генов, ДНК», – говорит Гриффитс.

Все ученые, с которыми я говорил, мечтают о сетевых клиниках, где обычные люди могли бы время от времени проходить психоделическую практику под контролем обученных специалистов: не на дискотеке, а с участием опытных гидов и после тщательной подготовки, как это, кстати, и принято у разных племен. В XX веке говорили, что священника заменил психотерапевт; похоже, в XXI веке цивилизация сделает на этом пути следующий шаг. Причем выбор разновидности духовного опыта будет чем-то вроде выбора пунктов в меню ресторана. «Западные религии акцентируют отношения индивидуальной личности с индивидуальным, персонифицированным богом. Восточные больше говорят о слиянии с космосом. Для нас же совершенно очевидно, что любой человек биологически способен к обоим типам мистического опыта, христианами или буддистами не рождаются», – говорит Билл Ричардс, который тысячи раз видел, как человек разбирается со своими индивидуальными проблемами на пути к пиковому трансу – лишь чтобы забыть о них в состоянии «океанической безбрежности», дойдя до вершины. То, что раньше считалось глубокими особенностями религиозной культуры, судя по всему, оказывается лишь вариантами работы единого мозгового механизма, которым наука умеет управлять – регулируя дозу, тип вещества или даже характер музыки во время сеанса.

Люди тысячелетиями жили на одной планете с грибами рода Psilocybe, более того, эти грибы расселялись по миру вместе с людьми, произрастая на коровьих лепешках, – и как знать, какую роль это сыграло в эволюции культуры? Ясно одно: культура, максимально свободная от психоделики, просуществовала около четырехсот лет, с момента, когда инквизиция взялась как следует за ведьм в Европе и индейских шаманов в Америке (православная церковь ей вторила по всей Руси – без особого, впрочем, успеха). Сейчас это время заканчивается: наука и культура готовы осознать и освоить новые территории.С