Юрий Любимов уходит из своего театра
Любимов не просто великий театральный режиссер, но и общественное явление. Равное по величине Солженицыну, Сахарову, Брежневу и звезде Театра на Таганке — Высоцкому. Творчество Любимова невозможно оценивать в отрыве от его политического резонанса: в России поэт, увы, никак не может избавиться от своей всем надоевшей гражданской сути. Никто не волен говорить художнику, когда настало время ему покидать подмостки, но гражданин — другое дело. Таганка никогда и близко не подойдет к тому, что она значила в брежневское время. Сегодня другие поэты, и совсем другие граждане, и поэтому Таганка может быть лишь тенью. Но, как тень отца Гамлета, она, придя из прошлого, может многое нам рассказать о том, что происходит в стране сегодня.
В середине 1960-х годов в «Правде» появился стихотворный фельетон. В нем высмеивался некий молодой человек, раб моды, который носит джинсы, восхищается стишками Моденко и Вознесенского и «проснется спозаранку, чтобы заветнейший достать билетик на Таганку...»
В сталинские времена подобный фельетон означал бы начало очередного кровопускания: за бетонно-людоедским юмором быстро последовала бы волна арестов, судов, расстрелов. Для любимовской же Таганки брежневского периода это были обычные будни. В среде московской интеллигенции постоянно ходили слухи, что Театр закрывают. На эти слухи откликался «Капустник» Марка Розовского, в котором со сцены шутили: «Если театр закрывают, значит — это кому-нибудь нужно. Значит — кому-то просто необходимо, чтобы каждый вечер закрывался хотя бы один театр.» Аудитория смеялась, но и волновалась за свой театр.
Попасть туда было невозможно. Неважно, что играли: «Гамлета», «Человека из Сезуана», «Антимиры», «А зори здесь тихие». Это всегда было про сегодня и про сейчас, и каждая фраза была крамолой. Причем именно что «нашей» крамолой — именно так, как крамольными были мы, сидевшие в зале. И сидели мы подавшись вперед, с замирающим сердцем и затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово или движение на сцене. Это было какое-то религиозное действо, и в то же время очень знакомое, родное, домашнее, происходящее каждый вечер на каждой московской кухне.
При этом Театр никак не закрывали. Говорили, что во время очередной травли в начале 1970-х Любимову позвонил Брежнев и чуть ли не дословно повторил фразу, сказанную в свое время Сталиным Булгакову: «Работайте, товарищ». Товарищ продолжал работать, и его продолжали травить но не закрывали аж до начала 1980-х годов, когда брежневский «развитой социализм» начал трещать по швам.
Если театр НЕ закрывают, значит — это кому-нибудь нужно. Нужнее, чем если бы его закрыли. Можно попытаться найти ответ, почему его так долго терпели. Возможно, потому что это был такой брежневский гламур, настоящие, не дутые советские селебритис. На актерах театра женились дочери членов Политбюро. Году в 1973-м я на каком-то спектакле сидел прямо за Высоцким, Всеволодом Абдуловым и Мариной Влади. От них, казалось, исходило какой-то неземное сияние.
И все равно до сих про остается загадкой, почему Театр на Таганке выжил. Говорили, что это был своего рода заложник в подковерной борьбе внутри брежневского Политбюро. Была, вроде бы, там либеральная группировка, которая противостояла идеологическим «зубрам», главой которых был основной идеолог марксизма-ленинзма того времени Михаил Суслов. Еще говорили, что для брежневской разрядки нужно было держать такой образцово-показательный либеральный балаганчик, радующий глаз тех американцев, которые суют нос в наши дела. А еще была версия поистине византийской сложности: что якобы было принято специальное решение дать оппозиционно настроенной интеллигенции эту маленькую отдушину, чтобы ее протест не нашел выхода похуже. Похожая версия ходила в конце 1960-х годов про анекдоты про Чапая: их якобы «спустили» сверху, чтобы перебить поток анекдотов про Ильича, начавшийся перед столетием со дня рождения вождя.
Но объяснение скорее всего проще. Таганку не закрыли, возможно, просто потому, что СССР был государством шизофреничным, существовавшим в нескольких реальностях одновременно. Таганкой сегодня на задворках российской культуры и совершенно вне ее общественно-политической жизни. Но ее славная история важна для сегодняшней России как аналогия и как предупреждение. Общественно-политический мейстрим страны благополучно вернулся в брежневские времена, но и теперь тут существует несколько либеральных отдушин, похожих на тогдашнюю Таганку: интернет, одна-две газеты и одна радиостанция остаются вполне свободными.
Наверно, 40 лет назад, когда появилась Таганка, кто-то надеялся, что ее эстетические, моральные и политические ценности со сцены перекочуют в реальный мир. Может, кто-то надеется на это и сегодня — что либеральные ресурсы интернета будут когда-нибудь иметь влияние на реальный мир. Но скорее история Таганки учит нас вот чему: пока власть терпит либеральную отдушину, она жива. О конце путинской эпохи можно будет говорить всерьез, когда власть серьезно возьмется за инакомыслие.