Париж опять задели за живот
Салон сельского хозяйства в Париже пользовался невероятным успехом. Франция любит своих крестьян, свою ветчину, масло, сливки и вино, а салон – лучший способ, не объезжая фермы, оказаться в сельскохозяйственной идиллии. Но особенно это удобно политикам – к ним на дом привозят деревню и деревенских избирателей, поэтому в павильонах у Porte de Versailles отметились все желающие попрезидентствовать в ближайшие пять лет.
Первым приехал Николя Саркози и отметился возле королевы ярмарки, белой коровы гасконской породы по имени Валентина. Его соперник Франсуа Олланд принял вызов и, хотя приехал к Валентине только через день, пробыл здесь восемь часов. Навестила корову и Марин Ле Пен, которую встречали здесь как свою, у ее «Национального фронта» немало сторонников в деревне. Я французскими политиками горжусь, потому что в главном павильоне салона с трудом продержался час. Это нелегкая работа, если вы не привыкли к бодрящему запаху образцового коровьего стада, которое не сдерживается, будь перед ним хоть президент, хоть кто.
Но, посмеиваясь над парижанами, которые любят крестьян за прилавком воскресного рынка, нельзя не сказать, что это правильно, симпатично и совершенно традиционно. Это раблезианское восприятие жизни (надеюсь, дух коровьего стада не потревожит дух Бахтина). Разве не c рынка была вскормлена великая французская литература? Разве не на сельскохозяйственной выставке на фоне торжествующего и повизгивающего свинства поняла Эмма Бовари, что ее ждет большая любовь? Любовь здесь пахнет парным мясом, молоком, а иногда и рыбой, и нельзя себе представить французскую нацию без свежего литературного продукта с рынка – почем брали, дайте попробовать, возьму два, но по пол. Моя квартирная хозяйка делится со мной адресами работников прилавка. Как в мои детские советские времена, когда только от благосклонности мясника зависело наличие мяса на столе.
Сейчас рынки берегут, а вот сорок три года назад самый знаменитый рынок Парижа, Ле-Аль, то самое Чрево Парижа, исчез в одну ночь, переехав на скучную окраину. Что бы вы сказали, если бы ваше собственное чрево переехало куда-нибудь на затылок? Боюсь, вы сочли бы это несчастьем, именно таким несчастьем считают до сих пор парижане исчезновение кружевных павильонов, которые архитектор Виктор Бальтар построил на торговой площади по приказу Наполеона III, – дивная архитектура, не хуже Эйфелевой башни.
Сейчас в зале парижской мэрии показывают выставку главного парижанина французской фотографии Робера Дуано. Она называется Doisneau Paris Les Halles и посвящена истории того, как город любил и гладил свой живот, а живот его исчез. Огромный квадрат в центре Парижа населяли особенные особи, и все они есть на снимках Дуано. Монументальнейшие мясники и их товарки-молочницы, кровь с молоком. Цветочницы и усатые цветочники, носильщики-силачи, музыканты из местных кафешек и целый взвод нищих, отбросов общества, живших вкусными и питательными отбросами Чрева Парижа. Все это исчезло. Главный парижский рынок отправили на выселки, в Ренжис, туда нельзя прийти с авоськой, туда ездят набивать брюхо только оптовые фуры.
Чрево Парижу велел вырезать президент Помпиду, и никакими силами его не смогли уговорить этого не делать. Крысы, антисанитария, падение нравов, криминальный беспредел – все аргументы были тогда вынуты из президентского портфеля, хотя Париж до сих пор отнюдь не моют с шампунем, а квадрат меж торговых рядов был, как вспоминает тот же Дуано, единственным местом в Париже, где мог найти тепло ночной скиталец. Туда приходили на рассвете, не мешая друг другу, бездомные с набережных – погреться и золотые коготки из ночных клубов – прохладиться.
В семидесятых на месте Ле-Аль вырыли дыру для клубка метро Châtelet-Les Halles. Рядом с адской дырой вырастали люди. Моя давняя знакомая, французская писательница Элен Блескин рассказывала об этом чувстве, когда на месте открытого, гостеприимного и прикольного места появилась ничья земля, бездонная бетонная дыра, как будто стартовую площадку рыли захватившие Париж марсиане. Она писала об этом в книге Châtelet-Les Halles. На днях я увидел ее обложку у букинистов, она стоит сегодня маленькие евро, все-таки тридцать лет прошло со времени издания, но за эти годы обида не уценилась ничуть.
Тридцать лет назад я, человек, живший на обочине всех строек коммунизма, не понимал этих мерихлюндий. Надо будет – еще больше разрушим. И вот вчера, пролистав книгу заново, я подумал, что теперь ее понимаю. Уничтожив живот, мерзавцы вырвали сердце. Это же так понятно, путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, что дважды правильно во Франции, трижды – в Париже и четырежды – применительно к самому Парижу. Он же – мужчина. Недаром Жозефина Бейкер пела про две свои любви – J’ai deux amours: mon pays et Paris, подразумевая, что это явления одного, мужского пола.
Немногие защитники урбанистов говорят (бессмысленной справедливости ради) о том, что и бальтаровский рынок появился не на пустом месте, что тут стояли живые дома, а еще до них здесь кощунственно выкопали кости с кладбища Невинных и отправили их в катакомбы – но это все истории из «Истории Парижа», а Чрево взрезали на памяти моего поколения. Я помню, как моему папе-архитектору присылали папки с планами и предлагали участвовать в конкурсе на перестройку, потому что к этому эстетическому преступлению хотели привлечь побольше международных архитекторов. Он отказался, к счастью, а если бы вдруг выиграл – что бы говорили мне сейчас жители квартала.
Немало в своей жизни они натерпелись от архитекторов. Сами знаете, стройку в городе нельзя закончить, как и ремонт в квартире. Едва забетонировали старую дыру – пришла новая беда. Ле-Аль семидесятых годов теперь ломают. Есть проект, и он выставлен на всех окружающих новую стройку заборах, разбить на этом месте парк, а ближе к Центру Помпиду натянуть стеклянную крышу. Но под крышу уже не приведут корову Валентину, здесь не разложат яйца и овощи. Место снова станет ненужным и пустым, а в пустые места всегда забивается ментальная грязь.
В одной из часовен церкви Сен-Юсташ есть произведение, которое поразило меня еще когда я писал путеводитель по Парижу. Это работа скульптора Раймонда Мазона, которая называется «Фрукты и овощи покидают Сердце Парижа 28 февраля 1969 года». Это вещь невысоких художественных достоинств, но высоких – моральных. В свободной, несколько кукольной манере она изображает группу зеленщиков, которые эвакуируют свои товары на рыночной повозке – «дьяволе». Этакие современные «Граждане Кале» с той разницей, что пред нами граждане центрального рынка, теряющие свою землю. Странная вроде бы вещь для церкви – но очень понятная; возможно, так и должно выглядеть надгробие старым рядам. Другое место культа расположено напротив и пооптимистичнее будет – это мясной ресторан Le Louchebem, имя которого происходит от слова «мясник» на жаргоне ле-альских рядов. Здесь чтут старину и подают мясо так, как подавали его под бальтаровской крышей. Ресторан содержат потомственные мясники, и человека, посмевшего здесь заказать вегетарианское блюдо, я думаю, разделают на субпродукты.
Рынок исчез, но слово «мясо» по-прежнему звучит гордо. Неслучайно одним из козырей президентской кампании стало именно мясо. Марин Ле Пен забила тревогу, сказав, что едва ли не все филе и антрекоты, продающиеся в парижском регионе, халяльные, животные забиты вопреки европейским правилам и поступают в продажу без специальной маркировки. Инородцы наступают на самое святое – на еду. Был страшный скандал: министры опровергали, журналисты интересовались. А вот здоровые и мудрые французы высказались так, что не уважать их невозможно: нечего разделять нацию, мы съедим все – и улиток, и лягушек, и суши с кускусом, и халяльное, и кошерное, и корову, и быка, и кривого мясника.С
Автор — парижский корреспондент ИД «Коммерсант»