Анна Николаева: Договориться о понятиях

Заснуть невозможно в скользкую летнюю ночь, особенно чувствительную к сотрясениям мозга. И только внимательность к личным деталям, рассматривание непотраченных еще слез и озябшие, переверченные через двойные ножи мысли позволяют убежать далеко в залесье и там, расположившись на берегу зародившейся реки, отслоить текущее-нервное от настоящего-святого.

Меня не пугает несправедливость моих суждений. Скорее наоборот: пусть будут несправедливыми и моими. Я ненавижу подвиги, презираю страдания и жертвы. И хочу, чтобы когда-нибудь эти слова остались в словаре мертвых языков. Так и будет, я только не знаю — когда.

Подвиги преследовали меня с детства книжками, фильмами, соседскими пересказами историй. Всесоюзно обожаемые герои, такие подлинные, в натуральную величину выпирали из детской макулатуры и шли на меня и таких же худеньких, маленького роста, перетирая в пыль назревшее индивидуальное и божественное где-то внутри. Эти герои подвигов вождистской эпохи перли как гусеничные и разъезжали катком не по одному слою детской нейронной матрицы. Засыпая вечером, маленькая безбожница с моим именем читала себе вымышленные молитвы: «Пожалуйста, сделай так, чтобы я не была Зоей Космодемьянской, Павликом Морозовым и Джавахарлалом Неру». Я мечтала не быть ими никогда. Трусливая, жалкая таящаяся душа моя знала, что не выдержит, не сможет, не переживет их страданий. Но самое страшное было даже не это, самое страшное было непонимание того, зачем.

Джавахарлал Неру был не первым. До сих пор почти ничего не знаю о нем. Потому что так и осталась академической безбожницей и уже даже устала этого стыдиться. Но как же я ненавидела его в седьмом или восьмом классе. Тогда нам объясняли, как важен путь настоящего социалиста, многократно брошенного в тюрьму, и это было еще года за два до рахметовских гвоздей, но после Мальчиша-Кибальчиша. И уже только за многократные подвиги я ненавидела Джавахарлала Неру. А преподаватель истории, талантливый в контексте поселковых карьерных горизонталей, считал, что излечить меня от мещанской ненависти к социалистам можно, лишь заставляя на каждом уроке истории читать о них вслух, с выражением, стоя перед всем классом. На Джавахарлале Неру мы оба споткнулись. Я пошла на принцип. И стала произносить фамилию героя через «х». Так и читала: Джавахарлал Херу был брошен в тюрьму, Джавахарлал Херу исповедовал принципы Ганди... Как же мы ненавидели друг друга.

Тогда я ничего не понимала про подвиги, веры и предательства. Просто когда-то давно кто-то из близких людей, чье имя я сознательно не помню, научил меня тому, что в жизни человека (да и то не каждого) выпадают лишь один-два случая, к которым по-настоящему применимы эти слова: подвиг, вера и предательство. И я в своем седьмом-восьмом классе не понимала, почему мы на уроках говорим о подвигах и ни во что не верим.

Я не совсем здесь про фальшь советского отжима, она лишь ярче всего иллюстрирует. В человеческих поступках в идеальной пробирке будущего не должно быть величия и эпического пафоса как таковых. Это признаки варварства, кровавого контекста и, конечно, мужской эстетики. Эти царственные с золотым сечением атрибуты человеческой души не что иное, как патологическая болезненная суть неестественной неживой природы. Откуда взялась эта болезненность — не моего ума дела. Спросите у бога и его дьявола, которые никак не могут договориться о понятиях.

Но я слишком хорошо чувствую, что преступление повязано с подвигом одними нитями так же, как жертва с насильником. Есть ли здесь место случайности, или глупости, или несуразности решений участников событий? Безусловно, как в любых социологических обстоятельствах, разбавленных статистической погрешностью.

Полностью колонку Анны Николаевой читайте тут.