Кому легко

– Закрой ты дверь наконец! – бросила она раздраженно, и Ходырев со смешанным чувством любопытства и настороженности исполнил команду.
Дверь захлопнулась, отсекая гул и кипение ливня, Ходырев остался стоять на пороге в обнимку с цветами.
«Ну. И что дальше?»
Он ждал, что эта чудачка, сунувшая ему охапку букетов: «Да помоги же! Выроню!», – поблагодарит его и мило распрощается. Но она молчала. А он тем более. Уткнувшись носом в мокрые гвоздики, спешил предаться фантазиям. Женщина в вечернем платье. Красивая. Нервная. Красивая нервная женщина в вечернем платье на шпильках с красной подошвой… И как не бывало многокилометровой поездки под дождем в машине с протекающей крышей. Точеные икры, аккуратная ладонь… тугой контур бедра…
Не дождавшись указаний относительно цветов, Ходырев ссыпал их в кресло у противоположной стены.
В холле горел приглушенный свет.
Сидевший возле сброшенных туфель бассет-хаунд смотрел на Ходырева сердобольным взглядом покойного дедушки, терявшего дар речи всякий раз, когда внучок влипал в очередную историю.
Беглый взгляд ничего не приукрасил: она была хороша. Глаза карие. Нижняя губа с еле приметной ямочкой.
– Мои поздравления, – Ходырев кивнул на цветы.
– Кто вы? – поинтересовалась она. – Где мой муж?
Ходыреву нечего было ответить.
«Странный поворот, однако».
Она смотрела на дверь – видимо, ожидая появления мужа, – и Ходырев даже посторонился, с готовностью уступая тому дорогу. Но муж не появился. Женщина ойкнула и, схватив включенный торшер, наставила его абажуром на Ходырева.
Бассет-хаунд трагично вздохнул.
– Можно, я пойду? – спросил Ходырев, опуская глаза от резкого света и адресуясь как будто к собаке. – Я тут, знаете, мимо проходил. Дай, думаю, дальше пойду.
– Идите.
– Спасибо.
– Да-да, спасибо, – пробормотала она ему вдогонку.

***
Выйдя на крыльцо, он коротко хохотнул и полез в карман за сигаретами.
Лупило по-прежнему.
Его старенькая «мазда-купе» с откидным тканевым верхом, не пожелавшим закрыться до конца, жалась к соседнему коттеджу, под широченный черепичный козырек.
Район, в котором Ходырев решил переждать ливень – когда затекает за шиворот и хлюпает под ковриками, далеко не уедешь, – радовал глаз редким для родины сочетанием: богато, но душевно. Дома, как в каком-нибудь Ландоне: фасады в сплошную линию, никаких заборов, небольшие дворики с тыльной стороны.
– А жаль, – мечтательно произнес Ходырев, вспомнив икры под срезом плаща.
Деревья в парке мерцали исподом дрожащих листьев. Чаша отключенного на ночь фонтанчика наполнялась дождевой водой.
Не успел прикурить, дверь у него за спиной распахнулась. Ходырев – теперь уж он не ждал от взбалмошной незнакомки ничего хорошего – отпрянул, выступая бочком под дождь.
– Что вы тут делаете?
Он решил продемонстрировать ей, что он тут делает. Раскисшая сигарета свисала рыжими лохмотьями. Ходырев молча отправил сигарету в урну.
Прижимая одну руку к разрезу на платье, чуть пониже ключиц, другой придерживая открытую дверь, женщина щурилась в плотные брызги.
– Вы же мне сами всучили, – собрался было объясниться Ходырев.
– Да поняла я уже, поняла, – перебила она его и, помолчав, добавила тоном почти что мягким: – Не разглядела я. Обозналась.
Утопил руки в карманах куртки. Кажется, его не прогоняли.
– Я с мужем приехала, – проворчала женщина. – Он следом выходил. Приняла вас за мужа.
Ходырев покачал головой и протянул с сожалением:
– Увы, ненадолго.
– Ой, ну перестаньте!
Мобильником, зажатым в кулаке, она повела в направлении бурлящих тротуаров:
– Ну, и где он? Он же следом выходил! Прямо за мной.
Осторожно становясь поближе к ней, подальше от брызг, Ходырев вытащил новую сигарету.
– Так. Вы видели, как я выходила?
– Из «мерса»?
– Из микроавтобуса. Белого.
– Нет. Как выходили, не видел. Я как раз следом парковался, – он кивнул в сторону «мазды». – Когда вылез, «мерс» уже отъезжал. Вы сунули мне цветы…
– Да сколько можно про цветы эти дурацкие! Мужчину вы видели? В плаще, в сером костюме, галстук с зеленцой?
– С зеленцой нет, – твердо заверил он. – Вообще никого рядом с вами не видел. Потом, вы же мне сразу цветы…
На этот раз она позволила ему договорить.
– …сунули. Что я мог разглядеть? В смысле, я разглядел, конечно. Но обзор был весьма специфический. Из-за цветов, опять же.
Ходырев прикурил.
– На звонки не отвечает, – бормотала она. – Козел. Узюзюкался…
– А, пьяный, – радостно заключил Ходырев. – Так он, скорей всего, в «мерсе» остался. В микроавтобусе. Белом. Вы позвоните кому-нибудь, кто с вами ехал. Делов-то.
Женщина хмыкнула и покачала головой.
– Нет у меня их телефонов. Сто лет бы их не знать.
Она перевела взгляд на стоявшего рядом Ходырева и впервые посмотрела на него заинтересованно.
– Вас как зовут, простите?
– Иван Тимофеевич. Но лучше… лучше все-таки Ванюша. У вас голос, я слышу, такой, что лучше…
– Ванюша, – привычно перебила она. – Помогите мужа найти. Пожалуйста. Набрался до чертиков. Вышел, и понесло его. Мерзавца. В неизвестном направлении.
– Приятный очень голос.
– Поможете? Меня Лана зовут.

***
Спустя несколько минут, укрывшись под зонтами, которые вынесла Лана, они шли по распластанным в лужах листьям вдоль парковой ограды, и она время от времени выкрикивала:
– Вадик! Вадим!
А Ходырев рассматривал белеющие в темноте щиколотки, дышал ее духами и внимательно прислушивался к внутреннему своему пространству. Внутри затевалась праздничная суматоха, за которой известно что.
Иван Ходырев, хореограф и руководитель танцевальной труппы при местном музыкальном театре, не верил в магию брака, в многотомное счастье, пропитанное трудом и компромиссом, – но в радость хорошего флирта, в ослепительное чудо влюбленности верил свято. И каждый раз все случалось моментально. В первый день. В первые несколько минут.
– Он вышел. Точно. Я слышала, как он выходил.
Ходырев пожал плечами.
– Вы ведь возле самого дома остановились. Десять метров. Как бы он ни был пьян… То есть как можно заблудиться возле самого дома?
– Запросто. Вадик мог.
– Вам виднее, конечно. В любом случае пьяный за несколько минут не мог далеко уйти.
– Ах, – сказала она. – Что тут гадать… Давайте уже поищем. Раз начали. Не в полицию же звонить.
Несколько шагов они прошли молча. Ходырев был уверен, что Лана размышляет насчет звонка в полицию, но, видимо, ошибался.
– Вы-то как под дождем оказались посреди ночи? – спросила она, как будто обмякая – будто развалилась в кресле после долгого утомительного дня. – Я вас здесь раньше не видела. В гости к кому-нибудь?
– Нет. Крыша у меня сломалась.
– Что?
– Знаете, тканевая такая, складная. В машине.
– А…
– Въехал под навес. Вышел покурить, ну а тут…
– Помню-помню, – подхватила она с ироничной поспешностью. – Цветы.
Они дошли до угла ограды и, не сговариваясь, остановились. На перекрестке светофор монотонно шлепал на асфальт темно-желтые кляксы. Лана выглядела куда спокойней, чем на пороге своего дома.
– Нету, – констатировал Ходырев.
– Нету, – согласилась она.
Стоя на краю тротуара, оглядела перекресток.
– Пойдемте обратно, Ванюша.
В последний раз это случилось прямо на рабочем месте. В позапрошлом году. Влюбился в костюмершу Танечку. Вышла из декрета, в который отправилась еще до поступления Ходырева в театр. Вся в веснушках, голос колокольчиком. И запах молока… скорей всего, это был запах молока… из-за него все… Ходырев даже расспрашивать про нее не стал. Пошлости всегда боялся панически. А тут – молодая мама… С ходу взял себя в руки, крепко-накрепко, и держался стоически. Сох по ней, как мальчишка, на пионерском расстоянии. Не замечал в упор. Здоровался сквозь зубы. Случалось, грубил с перепугу. Наблюдая за тем, как Танечка тискает своего новенького щекастого человечка – жили они неподалеку, и бабушка малыша дважды в день привозила его в коляске на кормежку, – Ходырев ощущал себя монахом, противоборствующим демону-искусителю. Выстоял – вплоть до того дня, когда подслушал разговор помрежей в театральном буфете: Татьяна выходит замуж, увольняется и переезжает в другой город. Познакомилась с мужчиной. Иногородний. Встречались чуть больше месяца… ребенка хочет усыновить… Оказалось, мамой она была незамужней.
– Давайте в парке поищем, – попросила Лана, сворачивая в сторону распахнутых ворот с хвостатой жар-птицей.
Зонты упруго столкнулись и отпрянули в стороны.
По перекрестку, от которого они только что пришли, с истеричным ревом пролетел ночной шумахер.
Послушали, помолчали.
– Я, честно говоря, вас для того и позвала. Чтобы в парке поискать, – призналась Лана. – Одной там как-то неуютно. Он мог в парк пойти… И зачем они свет на ночь выключают? Правда?
Свет, впрочем, кое-где просматривался. Горевшие вполсилы фонари, реденькой паутиной разбросанные по парку, выстраивали занятное освещение, оживляя провалы аллей янтарными островками и помечая ближние стволы мягкими бликами. Ходырев даже залюбовался. Отличные декорации.
– Не так уж здесь темно, – проговорил он рассеянно.
Лана остановилась.
– Нет, если вам некогда…
– Что вы, что вы!
Ходырев с излишней порывистостью схватил ее за руку и извинился смущенно.
– Давайте поищем. Конечно, – сказал он, напуская на себя серьезный вид. – В такую погоду…
Не договорил, сбился на ровном месте.
Они двинулись в направлении тлеющего в ветвях янтаря, и тут же ливень убавил натиск. Перестало гудеть, водяная щетина в фонтанчике улеглась. С гранитной тесаной глыбы, когда они проходили мимо, с глухими шлепками попрыгало в траву кожаное стадо лягушек.
– Пожалуй, удачно я на вас натолкнулась, – сказала Лана. – Начала успокаиваться. Некоторые люди… ну… такие, как вы, уравновешенные и с юмором… обладают ценнейшим свойством – успокаивать.
– Пожалуйста-пожалуйста, – закивал Ходырев. – Я и телефончик оставлю.
– Сейчас бы пометалась по комнатам, порычала, и к бару. А у меня, простите за подробности, от алкоголя такое буйство… Спасайся, кто может.
Она посмотрела на него, морща в задумчивости лоб.
– Что-то Лану понесло…
Вскоре они остановились перед тусклым фонарем. Вблизи фонарь оказался скучней и проще. Лана позвала без всякого энтузиазма: «Вадик!» – понажимала в экранчик мобильного и повернулась к Ходыреву лицом.
– Вот умеет человек, а? Нет, иногда, конечно, можно. Я тоже, бывает… так, что потом, когда отойдешь, сидишь и удивляешься: с чего бы? Я тоже умею.
Речь ее сделалась рваной. Большинство фраз она не договаривала вовсе, внимательно глядя при этом Ходыреву в глаза: понимает ли тот сказанное в полной мере. Ходырев старательно кивал.
– Но так тупо, бездарно и жалко! – она покачала головой. – Это нужен талант. Это еще постараться… Чтобы вот так. Дайте сигарету.
Закурили. По манере держать сигарету прямыми негнущимися пальцами, по сосредоточенности движений было ясно, что курит Лана от случая к случаю.
– Нет, нормально? Превратить день рождения жены в корпоратив для своих толстобрюхих начальничков! Нормально? Мне что, им романсы петь? Сюрприз, ничего не скажешь. Дескать, раз уж они в командировке… фактор личного общения… полезно для карьеры… Гад! Конечно, я все ему высказала. Он не придумал ничего лучше, как в отместку мне напиться.
Решив, что сказано достаточно, Лана замолчала, пуская тяжелые сигаретные облачка под купол зонта.
«Жаль, жаль, жаль», – без какой-либо внятной мысли напевал про себя Ходырев.
– С днем рождения, – сказал он вслух. – Ура.
– Да уж... ура.

***
Ходырев всегда легко завязывал знакомства. Легко проходил – точнее, пропускал – начальную, ненужную разведывательную стадию. «Привет. Давай, как будто мы сто лет знакомы». Изредка встречая себе подобных, он наслаждался их ветреной компанией, забывая о ней без всякого сожаленья на следующем вираже. Но и в царстве тяжелых замурованных людей Ходырев с удовольствием оставался скользящим серфером, который приходит с волной и уходит с волной, увлекает на волю тех, кто еще к ней способен, веселится и веселит, преодолевая хмурое бытие игрой и полетом. Словом, знакомился Ходырев легко. Легко сближался и обживал первую близость. Но дальше – дальше обрывалась инерция полета. Как правило, в самый неподходящий момент. И если серфер не успевал перед тем разжать руку, все оканчивалось досадным падением. Совместным провалом в пустоту, которое куда тяжелей одиночного. Легкость была его религией, но вера пребывала с ним не всегда. Все чаще после тридцати он ловил себя на мысли, что ему недостает чего-то другого. Важного. То ли опоры. То ли глубины. Или амплуа приелось. Недаром среди артистов оперетт столько горьких пьяниц…
Да. Женщина-с-букетами точно подметила: человек приятный, с юмором, легкий успокоительный человек.
«Вот бы переубедить», – рассеянно думал Ходырев, наблюдая за тем, как сигаретный фильтр ложится в ямочку нижней губы.
Ливень тем временем превратился в мелкий сыпучий дождик. В тишине зажурчала стекающая в ливневку вода. Как и положено бессонным ночным минутам, они оказались вместительны. К концу неторопливо докуренной сигареты у Ходырева с Ланой завязалась беседа, в которой пропавшему Вадику места уже не нашлось.
– Но самые мои счастливые дни рожденья, вот самые-самые, были в пятом и восьмом классе. В пятом мне мороженое разрешили съесть. У меня в детстве тонзиллит был хронический. Впрочем, он и сейчас… В общем, родители не разрешали мне есть мороженое. Лимонад мне подогревали, фрукты, глазированные сырки зимой подогревали на батарее – разумеется, все это я терпеть не могла. Теплые растаявшие сырки – бр-р-р… И вот в пятом классе родители отменили запрет. Повели в парк Горького, в кафе «Зеленая горка», купили аж сто пятьдесят граммов сливочного… Банально, я понимаю, – Лана сморщила нос. – Но, ах, как мне было вкусно. А в восьмом Илюша, моя первая любовь, решился наконец признаться мне в любви и подарил настоящее серебряное колечко… как раз впору пришлось… Потеряла, – помолчав, закончила она и снова улыбнулась. – При переезде целый пакет с детскими драгоценностями потеряла.
Ходырев, дабы свернуть с пологой ностальгической дорожки, обычно заводящей в тупик, собирался рассказать о том, как на премьере «Последнего танца», в антракте, за опущенным занавесом на сцену выскочили коты и с леденящим душу криком сцепились в смертном поединке, а солирующий танцор при виде их за пять минут до третьего звонка упал в обморок…
– Ой! – на этот раз Лана вцепилась ему в запястье. – Там же Феденька на двор просился.
– Кто?
– Федя, мой пес. Подождите здесь, я мигом. Он с самого утра терпит.
И она убежала, звонко расстреливая каблуками тротуарную плитку.
Все, кажется, складывалось. Как обычно. Начала – его конек.

***
Костюм, галстук с зеленцой. Вадим сидел на лавке на противоположной стороне аллеи и манил Ходырева поочередно обеими руками. Будто щупал дождевые струи. Волосы, смазанные закрепляющим гелем, промокли и склеились в блестящий ком, как у пластмассовой куклы. Бронзовая фигура речной нимфы, опрокидывающей кувшин у Вадима над головой, дополняла картинку.
– Вот ведь хрен тебя таки принес, – посетовал вполголоса Ходырев и перешел аллею.
Сквозь дождь пробивался нежный запах дорогого коньяка. Раскрытый зонт ручкой вверх возлежал на соседнем кусте.
– Слушай, – Вадим надолго замолчал, подыскивая обращение. – Мужик! Где тут Новая улица? А? Название такое, – пояснил он. – Понимаешь? Новая.
Многообещающий сюжет обрывался с опереточным простодушием.
Некстати вернувшийся муж покачивался на лавке с застывшим вопросом в глазах.
– Улица Новая. Дома еще такие, двухэтажные. Где?
Ходырев молча сел рядом.
«Сворачивай, давай, фантазии, – велел он себе. – Видишь, женщина замужем. А ты тут с легкостью своей скоропортящейся. Не лез бы, ей-богу».
Вадим сделал повторную попытку разузнать дорогу.
– Слышишь, – пауза на этот раз была короче, обращение сделалось интимней. – Брат! Не знаешь, где здесь Новая улица? Где-то здесь. В какой, блин, стороне? – он махнул рукой налево, направо. – Меня тут увезли. Недалеко совсем. От дома. Я вышел. Они мне: дойдешь? Я: дойду. Они: через парк по прямой. И ни фига. Понимаешь? Хожу тут уже часов пять. Хорошо еще, бутылка с собой.
Он похлопал себя по карману, потом по другому.
– Была. Хорошо. Так бы околел ваще. На морозе.
Вадим задумался.
– Н-нет, – поправил он себя вполголоса. – Сейчас же лето, не околел бы. Но все равно!
Огляделся. На нимфу речную покосился через плечо.
– Какой-то парк нездоровый. Хожу, хожу.
Решив, что сосед по лавке послан ему для того только, чтобы слушать, Вадим оставил попытки выяснить у него, где находится Новая улица, и продолжил прерванный, видимо, совсем недавно внутренний монолог.
– Нет, она баба роскошная, это факт. Но она же инопланетянка. Натуральная инопланетянка. Вот как с ней после этого жить? Ее же хрен угадаешь, дружище! Ваще! Она же хочет все сразу. И чтобы жить хорошо, и чтобы не обляпаться. А так же не бывает, ты понимаешь? Ты меня понимаешь? Не бывает ни разу. Потому что вот так. У всего своя цена. У всего. Думаешь, мне эти индюки драные приятны? Эти потсы убогие? Эти…
Пока Вадим упрямо пытался выудить из растворенного коньяком сознания очередное ругательство, Ходырев вдруг понял, чего именно недостает ему в последние годы. Ну да, да – оседлости. Возможно, он не создан для семейного квеста, не способен увидеть в женщине жену, и отцом наверняка был бы никудышным. Но вот оседлости, произрастающей из постоянства – из того, что воздвигается, когда исчерпана первая близость, после первого крушения, – этого он, пожалуй, хотел бы вкусить. В конце концов в любом танце должна быть остановка, акцентированная эффектная точка. Иначе глаз попросту не воспримет, не оценит всю прелесть движенья… Ходырев представил туфли, сброшенные посреди холла, восседающего возле них бассет-хаунда, женщину, стаскивающую колготки с затекших ног, – и подумал, что это могло бы стать идеальной точкой.
«Чужое, Ванюша, фу!»
– Эти клоуны! – разразился наконец Вадим. – Думаешь, я от них тащусь? Да меня от них мутит. Давно и безостановочно. Да. Я же нормальный человек. А что делать? Кому сейчас легко? Что делать, спрашиваю. То-то, родной. Делать-то нечего. А она, видишь ли, не желает в свой день рождения с ними за одним столом. Понял? И что, блин, за праздник, а? Подумаешь, детский сад. Я уже второй раз свой день рождения в командировке встречаю. И ничего. Не умер. А тут, надо же!
Дождь сходил на нет. В разрыве туч промелькнула и скрылась луна.
Лана задерживалась. Ходырев подумал, что она может и не вернуться. Успокоилась, взглянула на ситуацию со стороны – из дома на Новой улице на любую ситуацию нетрудно посмотреть спокойно, со стороны… тем более на анекдотичное знакомство, пусть и вызвавшее порыв откровенности с воспоминаньями о мороженом и первой любви…
– Тупая эгоистичная дура. Достала совсем. Никакого понимания, ни грамма. Я так думаю, если бы она работала, может, чего и поняла бы. Со временем. Что к чему. Но нет, блин. Негоже лилиям прясть, понимаешь!
Еще раз, с громким сопением, он ощупал свои карманы, сказал печально:
– Не решусь никак отделаться. Привязался. Я же привязчивый вообще, знаешь, – голос Вадима лирически дрогнул. – Жутко привязчивый. Другой давно бы. А я…
Чем дальше слушал Ходырев пьяную исповедь, тем более цепко и предметно всматривался в мизансцену с туфлями и усталыми женскими ступнями, которые следует обтереть горячим мокрым полотенцем и размять, пока набирается ванна…
«Ну и что, что чужое».
Эта мысль заставляла его почувствовать себя инопланетным захватчиком, присваивающим без проволочек и колебаний чужой приглянувшийся эдем.
На самом деле Ходырев никогда хватательным рефлексом не отличался, исповедуя миролюбивый принцип: «Твое само придет. Чужое не удержишь». До сих пор принцип срабатывал: все самое ценное, как и танцевальный талант, давалось ему само собой. Но и не случившееся оказывалось всерьез, долго потом аукалось, саднило. Костюмерша Танечка была далеко не единственным – хотя и самым веским – пунктом в этом списке. Скользящая легкость помимо дискретности имела еще один изъян: Ходырев запросто уклонялся от столк­новений. Любая преграда, достаточно капитальная, чтобы повлечь серьезные последствия, – и в голове его тут же возникали десятки безопасных и в общем-то не похожих на бегство траекторий. Он до сих пор подозревал себя в трусости только лишь потому, что ни разу не удосужился полноценно, до синяков, подраться. Однажды, в студенческие годы, нашел на улице бумажный конверт с деньгами – и в следующую же секунду после того, как поднял конверт, отдал его подошедшему нагловатому битюгу, который, протягивая руку, сообщил агрессивным басом: «Выпало из кармана. Сюда давай».
– Я вспомнил, где Новая улица, – сказал вдруг Ходырев, и Вадим умолк на полуслове, боясь вспугнуть заговорившего молчуна.
Ходырев кивнул в направлении, противоположном тому, где дома в два этажа и его старенькая «мазда» приткнулась к чьим-то воротам.
– Прямо пойдешь, не ошибешься.
Вадим сцепил в знак признательности руки, потом похлопал Ходырева по плечу.
– Спасибо. Я без тебя пропал бы на фиг, мужик.
Поднялся рывком и, пригнув голову, пошел.

***
Ходырев столкнулся с Ланой за первым же поворотом аллеи. Она переоделась: джинсы, куртка с накинутым капюшоном, кроссовки. Федя остановился ненадолго и, потянув носом в направлении Ходырева, продолжил медитативную свою прогулку от лужи к луже, в каждой из которых отражались его бесконечные складчатые уши.
– Я вас заждался, – сказал Ходырев, когда женщина с собакой приблизились.
Лана промолчала.
Присмотревшись, Ходырев разглядел в ее лице приметы сдерживаемой с большим трудом ярости.
«Слышала, что ли? Или сама себя накрутила?»
Он пристроился сбоку от Феди, и они пошли по хрустящему щебню вдоль кованого забора с силуэтами птиц и растений, отдаленно напоминающих подсолнухи.
– Будем искать? – спросил Ходырев через некоторое время, как мог, невозмутимо.
Лана и на этот раз промолчала.
«Точно, слышала».

***
Не проронив больше ни слова, они дошли до Новой улицы, Ходырев пожелал ей спокойной ночи и двинулся к своей машине.
– Спасибо вам, – сказала она совсем негромко.
Ходырев мог и не расслышать. По крайней мере, запросто мог сделать вид, что не расслышал.
Он обернулся и стоял в нескольких шагах от нее.
Нужно было поскорее оторваться и продолжить движение. История, похоже, продолжения не имела. Вспомнит потом несколько раз под настроение ночной ливень, темный парк с янтарными островками, чужую красивую женщину с Новой улицы.
– Кажется, вы мне очень помогли.
– Да не за что, в общем. Прогулялся. Подумал. Ночью, знаете, полезно. Днем мусора много липнет.
Он все-таки решил попытаться.
– Может быть, дадите мне свой телефон? Созвонимся. Посидим где нибудь. Вдруг нужно будет успокоиться. Мало ли.
Лана покачала головой.
– Извините.
– Давайте, Иван Тимофеевич, покурим. На посошок. Я только Феденьку заведу.
Недалеко от порога, широко раскинув руки и ноги, лежал на животе Вадим и тихонько похрапывал.
Федя вздохнул и отвернулся.
Ходырев подошел к крыльцу, но на ступеньки не поднимался.
– Если бы вы указали ему правильное направление, – прошептала Лана, – ни за что не дошел бы. А так… вот они мы… Подождите секунду, не уходите.
Ланы не было несколько минут, так что Ходырев снова засомневался, дождется ли. Наконец она вышла, неся две чашки дымящегося кофе. Под мышкой зажат плотный узорчатый плед.
– Расстелите, – она выронила плед на ступеньки.
Ходырев расстелил, и они уселись рядышком, почти соприкасаясь плечами. Как дома на Новой улице. Душевные, без высоких заборов.
Прикурили. Он сказал:
– Если вдруг передумаете, меня легко найти в театре. Спросите танцевальный зал. Труппа сейчас в Краснодаре, на шабашке в тамошнем спектакле. Я еду к ним, завтра мы на гастроли улетаем. Будем через неделю.
Лана никак не отреагировала, и что-то подсказывало ему, что говорить сейчас не следует. Лучше помолчать. Самое время.
«С ней было бы интересно», – думал Ходырев, потягивая обжигающий кофе и глядя в надорванные тлеющие облака. Лана, изредка касавшаяся его локтем, тоже о чем-то думала.

***
Трасса была свободна, но Ходырев ехал на редкость неторопливо, покидая правый ряд разве что для объезда колхозных колымаг, выбравшихся засветло на свои каботажные маршруты.
Небо выцветало. Рассвет разливался малиновой рекой, безболезненно лаская зрачки.
Ходырев занял себя мыслями о предстоящих гастролях. Три дня в новом городе. Случаются и в таких поездках интересные сюжеты. А нет, так ничего страшного. Можно будет выкроить время на отдых, на тихий вечер в компании с самим собой.
Перед эстакадой, выводящей на М4, решил откинуть и вновь закрыть крышу – в щель задувало. Как только крыша поехала назад, схлопываясь потертой гармошкой, за шею ему что-то посыпалось: разнообразные предметы, то упруго-мягкие, то с увесистым металлическим цоканьем, падали один за другим. Ходырев резко свернул на обочину и остановился. Закрыл крышу.
Из-за спины у него вынырнул и улегся на пассажирское кресло, к паре незнакомых ключей, круглобокий кожаный бумажник, десяток пластиковых карт и визиток разлетелись по салону.
Ходырев собрал карты и визитки, стараясь ничего на них не читать и не разглядывать. Будто это было равнозначно подглядыванию. Сунул стопку в бумажник, туго набитый купюрами.
«Не иначе выкладывал из карманов, пока ключи от дома искал».
Он вернул бумажник на сиденье.
«А теперь что?»
Выйдя из салона, Ходырев отошел на несколько шагов от обочины, встал на краю насыпи, спускающейся к политому молочной дымкой полю. Катился шум двигателей, налетали и гасли вспышки фар.
– Вот совсем не смешно! – заявил он, глядя туда, в сторону поля, в сторону рассвета, и руками развел. – Нет, ну так нельзя! Не такой уж я фофан, чтобы так надо мной подтрунивать. Что ты, в самом-то деле?!

***
Впереди была эстакада, после которой до ближайшего разворота километров десять. Выбрав момент, когда на трассе в обоих направлениях образовался разрыв, Ходырев придавил газ и развернулся через двойную сплошную. Опасаясь, что выскочит перед приближающимся КамАЗом, взял слишком широко. Правые колеса зачерпнули рассыпанного по обочине щебня, заскользили, и машину занесло, далеко отбросив зад. Затормозил чуть не поперек полосы. Водитель КамАЗа, огибая дурную «мазду», окатил ее ревом сигнала и для верности прокричал что-то многосложное в приспущенное окно. Ходырев выровнял машину и начал разгоняться.
– Ну хорошо, у меня все складывалось просто, непростительно просто, – кипятился он. – Я никогда ни за что не боролся. Согласен, да. Не вкалывал в училище до кровавых мозолей, как другие. А зачем? Все и так получалось! Не бился головой о стену. Не ложился костьми. Женщин не добивался, если не шло. Карьеру, к слову сказать, не делал. Мне предлагали, я соглашался. Ничего не создал, не завоевал… Ну и что?! Ну и что?! Скажи! – он хлопнул кулаком по рулю. – Что тут плохого? Если я такой? Вот такой, как есть? Неужели нельзя хоть кому-нибудь разрешить не в поте лица, а играючи? Мне так нравится! Я так хочу! Почему нельзя?!
Когда через пару километров лопнуло в боковой плоскости колесо и «мазда» с противным скрежетом завалилась набок, Ходырев робко затих и, съехав в очередной раз на обочину, долго сидел, откинувшись на сиденье, глядя в светлеющее, набухающее утренними красками небо. Не последовало ни грома, ни молний. Уснувший водитель многотонного грузовика не въехал в крошечную красную машинку с тряпичной крышей. Небо было чистым и ярким, грузовики уверенно проносились мимо.
Он потер усталое лицо и выбрался из машины.
«К чему было дергаться? – урезонивал себя Ходырев. – Можно завезти по возвращении. Делов-то. И никакими подколками тут не пахнет. Нормальное стечение обстоятельств, не больше».
Нужно было вызывать эвакуатор, ехать до ближайшей вулканизации, а оттуда прямиком в Краснодар. Так и на рейс можно опоздать.

***
Лана стояла на тротуаре, прижав к уху мобильник. Вдоль дорожной сумки, плавно двигая из стороны в сторону мясистым хвостом, распластался Федя. Девочка лет пяти, задрав к подбородку острые коленки в трикотажных брюках, сидела на сумке и зевала во весь рот.
– Я заказывала на девять, – говорила Лана в трубку, когда он подошел. – На девять. Когда будет машина в конце-то концов?
Посмотрев на Ходырева, Федя сморщил лоб и отвернулся со вздохом, как бы говоря: «Лучше не спрашивай. Сам видишь».
Закончив зевать, девочка внимательно оглядела с ног до головы стоящего перед ней Ходырева и запустила руку под Федин ошейник.
– Ма, такси приехало, – позвала она.
Лана обернулась.
– Будет немного тесно, – предупредил Ходырев. – Но, думаю, стоит попробовать. На ней однажды теннисный стол перевозили. Честное слово.
Хмурая и собранная, она посмотрела на «мазду», припаркованную наискосок через дорогу, потом, покусывая губу, на Ходырева. Кивнула и подошла к сумке.
– Давайте попробуем. Ладно. Только Федю иногда укачивает. Так что осторожней, пожалуйста, не гоните.С