Тропинка к детству

В сущности, мы очень мало знаем о детстве. Это утверждение может показаться парадоксальным, ведь каждый из нас когда-то был ребенком. Дело в том, что мы отчасти создаем образ детства задним числом, что-то убирая, что-то достраивая, подгоняя одно к другому. В результате наше реальное детство подергивается дымкой наших фантазий (и не только наших: «Васечка всегда был очень честным мальчиком и в свои пять лет прекрасно декламировал наизусть стихи Вознесенского») и в конце концов пропадает в тумане. Зачем мы это делаем? Бог весть. Может быть, потому что неудобной правде мы предпочитаем целостную и одновременно социально приемлемую картину своего детства?

К чему же может привести это забвение? В первую очередь к тому, что, когда спустя годы мы сталкиваемся с реальным детством (у наших детей), мы часто смотрим на происходящее с ними и испытываемое ими как на что-то удивительное и никогда прежде на нашем пути не встречавшееся.

* * *

Она вошла в кабинет, отчетливо, но явно привычно хромая.

— Я — мать одиночка. А он — мальчик. Может быть, мы поэтому совсем не понимаем друг друга?

— А в чем это непонимание выражается? — спросила я.

Женщина, назвавшаяся Ангелиной, пришла одна, без сына. Но не потому, что собиралась говорить о чем-то конфиденциальном. Просто сын Алексей, пятнадцати лет, категорически отказался идти с ней «к какому-то психологу». У него все в порядке. Ей надо, пусть она сама и идет. Она и пришла.

— Он меня уже давно просто не слышит. Мы как будто бы чужие люди, хотя и живем рядом. Страшно и тоскливо, ведь нас всего двое. Я говорю, говорю, говорю, но все как будто в пустоту.

— А о чем вы говорите с Алексеем?

— Да обо всем… ну, во всяком случае, так было, пока он был маленький. Потом все как-то сократилось… Сейчас мы с ним в основном общаемся только на сугубо практические темы: школа, уроки, покупки, какая-то помощь по хозяйству — я работаю, а он же взрослый уже, должен ведь хоть что-то делать, вы согласны? И он всегда, когда я говорю, делает такое лицо: боже, как это скучно! А когда он все-таки начинает что-то говорить о своем: интернет, тусовки, гаджеты, мне кажется, что звучит иностранный язык, я половины слов не понимаю… Моя лучшая подруга говорит: все нормально, это такая разница поколений. Но как же…

— Есть вечные вещи, общие не только для двух соседних поколений, но и для нас и древних шумеров, — возразила я «подруге Ангелины». — Дружба, любовь, поиск своего места в жизни, в социальной группе. Как справиться с обидой, неудачей, как правильно пережить торжество, успех, что такое творчество… Для подростков все это просто критически важно, и они на самом деле очень хотят переработать и присвоить чужой опыт (своего у них еще нет или мало), но тут важно, как именно к ним со всем этим выходят. Вы пробовали говорить с Алексеем об опыте своей подростковости?

— Пробовала, конечно! — горячо воскликнула Ангелина. — Я ему не раз рассказывала, как даже в больнице, прямо после наркоза уроки делала, а он за них вообще не садится… И творчество — это вы правильно сказали, это важно, я и сама когда-то стихи писала, но это же регулярный труд, совершенствование, а не просто так… И если хочешь чего-то добиться в этой жизни…

Она говорила, говорила, говорила вполне правильные вещи, а я думала, что, кажется, понимаю давно не слушающего ее Алексея… Но при всем том Ангелина была успешным юристом, главным партнером в юридической фирме, небедным и творческим человеком, матерью. Все это явно нелегко ей далось, ведь она плохо ходила, кажется, чуть ли не с детства…

— Ангелина, а что, собственно, у вас с ногами?

— Это суставы, теперь искусственные, — удивилась она (на лице явственно читалось: «Какое отношение?..»)

— Вы в детстве много времени провели в больницах?

— Не только в больницах, еще в разных санаториях, реабилитационных центрах…

— Сколько вам тогда было лет?

— Девять. У меня открылся некроз в суставе, по сути — туберкулез. В то время это лечили обездвиженностью сустава. То есть просто лежать. Иногда — годами. И дети лежали. Меня родители зимой привезли в реабилитационный центр в Евпатории. Приехали ночью, вокруг необычно пахло. В какой-то комнате с выщербленным кафелем мне едва дали попрощаться с мамой, а потом нянька схватила меня на закорки и понесла в ванную. Я стеснялась раздеваться, а вода в ванне была коричневая, ржавая и холодная. Я до сих пор помню, как не верила, что меня в нее действительно сунут. В нашей палате лежали 56 мальчиков и девочек, от 10 до 14 лет…

— Сколько?!

— Пятьдесят шесть. Вставать было категорически нельзя. Но мы же были дети… Строптивых закладывали в гипс, одевали в специальные рубашки и привязывали к кроватям… А представляете, какие страсти у нас кипели, ведь многие лежали там годами?

Я кивнула. Представляю. Полсотни прикованных к кроватям мальчиков и девочек, которые в общем-то чувствуют себя здоровыми. Родители живут где-то далеко, в разных городах СССР, и им даже запрещено приезжать к привязанным к кроватям детям, чтобы «не нервировать» их. Мороз по коже. Представляю.

— Я тогда сочиняла стихи. И у нас было соревнование с одним мальчиком, кто в санатории лучший поэт. У него была своя партия, которая его поддерживала, у меня — своя. Я писала настоящие девчоночьи стихи про неверную любовь:

«Маркиза, милая, прости,

Но нам с тобой не по пути…» — это ей граф-любовник говорит. А он — настоящие мальчишеские, про войну:

«Вот советский солдат

Поднял свой автомат,

А фашистский солдат

Опустил автомат...»

— Лешке вы все это рассказывали? — не выдержала я (помимо прочего, Ангелина была прекрасным рассказчиком). — Про ржавую воду, про фашистского солдата?

— Да нет, зачем это… про воду…

— Затем, что это именно то, что он должен и хочет знать. Это живое…

— Я думала, что это никому не нужно, — тихо, глядя куда-то в сторону, сказала Ангелина. — Что это умрет вместе со мной. Даже старалась забыть…

— Но зачем?! Там — ваши победы…

— Да. Именно там я многое поняла и научилась всему, что сейчас знаю и умею. Я говорю не о профессии, вы понимаете…

— Понимаю. Вы расскажете сыну, как это было. А потом придете ко мне вдвоем, и мы с вами уже все вместе поговорим, поучимся методикам…

— Но он отказался со мной идти, я же вам говорила!

— А вы ему сначала про маркизу и фашистского солдата расскажите, а там посмотрим...

* * *

Алексей был высокий, худой и со склонностью изъясняться словами «да» «нет», междометиями и ай-ти-терминами.

— Ты по-русски говорить умеешь? — спросила я его. — А то мать вот сомневается.

— Умею, — усмехнулся он. — Да только она сама как заведенная: учись, учись… Ну еще: почему хлеба не купил? Сейчас — лучше…

— Лучше, — подтвердила Ангелина. — Мы с Лешкой первый раз за несколько лет вместе в театр сходили. Называется «Дерево». И нам обоим не понравилось. Мы потом еще три дня спорили почему.

— Я тебе доказал…

— Нет, это я тебе доказала…

Они были похожи между собой и, кажется, впервые заметили это. Когда уходили, Алексей бережно подал матери пальто (гардероб был уже закрыт) и, присев, застегнул сапоги.

Во многом не согласные друг с другом, но больше не чужие, нет.

* * *

Не забывайте тропинку к собственному детству. Может пригодиться.