У воды

стиль  ~  Александр Щуренков

Повторяю: вода равна времени и снабжает красоту ее двойником.
Иосиф Бродский

– Давай я туда прыгну прямо в одежде. А потом вынырну. И вы меня снимете с бокалом или чашкой кофе в руках. А?

Мы стоим у бортика бассейна парижского отеля Le Bristol. Фотограф Рене смотрит в объектив, вычисляя ракурс и свет. Все остальные томятся от безделья. Модная фотосъемка: снимают пять минут, а свет ставят час или ждут, когда солнце само выглянет.

Даниле Козловскому, восходящей звезде из России (под этим кодовым названием он проходил в моей переписке с агентством и отелем – rising star from Russia), в пиджаке Versace не терпится уже что-то сделать. Время от времени его посещают разные идеи по поводу съемок: давай прыгну здесь, или залезу сюда, или возьму розу в рот и сяду с ногами прямо на этот комод (XVIII век, Буль, оценочная стоимость – сто тысяч евро. – Прим. С.Н.). Вот увидишь, будет дико круто!

Теперь он хочет нырнуть в бассейн в костюме Versace, взятом из парижской шоу-рум.

Данила еще не научился правильно распределять энергию, экономить силы. Ему нестерпимо скучно сидеть в углу с книжкой или кроссвордом, как это делает большинство его более взрослых и опытных коллег на фотосъемках. Но это только на первый взгляд кажется, что он разбрасывается и не знает, чего хочет. На самом деле все его желания и предложения неизменно бьют в одну точку: выжать из ситуации максимум возможного и выложиться самому тоже по максимуму.

Мы уже отсняли какое-то количество кадров, где он лежал, сидел, снова лежал, а теперь он захотел прыгать. Но в Le Bristol не попрыгаешь. Тут всюду секьюрити и какие-то важные господа, несмотря на июльскую жару, в тройках и галстуках. И дамы с неподвижными фараонскими лицами непонятного возраста, в баснословных тутанхамоновских украшениях, которые они, похоже, не снимают даже на ночь. Конечно, можно было выйти на улицу, но в двух шагах Елисейский дворец, и далеко не уйдешь: вещи, свет, грим – все надо тащить с собой. А тут еще июльская жара и толпы зевак. Нет, лучше остаться в отеле.

В отличие от большинства других, утопленных в глубоких подземельях, бассейн «Бристоля» располагается на самом последнем этаже и похож на старинную яхту. Под ногой приятно, как на палубе, поскрипывает дощатый пол, а на потолке изображен натянутый белый тент. Все очень правдоподобно. Если плавать на спине, обязательно упрешься взглядом в бабочку-шоколадницу или птичку с красной грудкой, похожей на снегиря. Впрочем, какой может быть снегирь на средиземноморской яхте?

Бассейн проектировал архитектор, который строил яхту «Кристина» Аристотелю Онассису – главный символ роскоши и богатства послевоенного мира. В Le Bristol, конечно, все скромнее, но тоже из отмирающей эры лимузинов, вечерних платьев в пол, колониальной алчности и многометровых гор багажа с именными монограммами на фамильных чемоданах Louis Vuitton. Последний корабль люкса среди свинцовых парижских крыш.

Мы выходим на террасу. Вдали белеют купола Сакре-Кер, совсем рядом церковь Сан-Северин, чуть дальше Пантеон и Эйфелева башня. И крыши, крыши, крыши… Идеальное место для съемок ремейка бальзаковских «Утраченных иллюзий». А чем сам Данила не Люсьен Шардон? С этим его храбрым, молодым напором, с веселой готовностью рисковать, с пластикой боксера, одержавшего победу. И все-таки нет. Не Шардон, не Растиньяк, не Жюльен Сорель из «Красного и черного»! Данила мягче, тоньше, лиричнее. В его темно-карих глазах нет того ледяного отсвета бурь, невзгод, одиночества, без которого не сыграть roman de reussite («роман удачи»). На самом деле он романтик чистой воды, предназначенный природой и судьбой играть Мюссе, Шиллера, Клейста.

Недаром в его репертуаре уже есть Лоренцаччо, а теперь на очереди Фердинанд в новом спектакле «Коварство и любовь», который репетирует Лев Додин. Премьера в ­сентябре.

Совсем недавно лицо Козловского с насупленными бровями красовалось на фасаде кинотеатра «Октябрь», где шел новый блокбастер «Шпион», а скоро в прокат выходят два новых фильма – «Духless» и «Легенда», и там у него тоже главные роли. Таких же молодых, горячих и готовых ко всему парней, которых принято называть «героями нашего времени». Впрочем, в «Легенде» – это скорее время прошедшее. Семидесятые, брежневский застой, эпоха наших главных хоккейных битв и побед. Данила играет легендарного Валерия Харламова. В общем, неспроста мы вытащили его на террасу Le Bristol. Медиа должны уметь вычислять звезд заранее. Если все сложится правильно, быть Даниле Козловскому главным героем российского экрана в этом десятилетии.

СПАСАТЕЛИ МАЛИБУ

Это было в 1989-м. Никогда не забуду, как, умученный долгим перелетом, я приехал в ту гостиницу в Сан-Диего. Как меня поселили в номере с окнами во внутренний дворик. Я еще подумал: наверное, будет шумно. Легко предположить, что актеры приходят после спектакля к бассейну, плещутся там, разговаривают своими громкими поставленными голосами. Бассейн – их место, законная территория. В таких городах, как Сан-Диего, деваться особенно некуда, если нет машины. Или сиди в номере, переключай каналы, или плавай, загорай и блаженствуй, пока не наступило время коллективного отъезда на вечерний спектакль. Но в ту ночь бассейн был подозрительно тих. Только кто-то один неутомимый почти бесшумно рассекал туда и обратно зеленую гладь. Стиль брасc, отметил я. Наверное, американец? Не будет наш человек на ночь глядя накручивать километры. Движения пловца отличались каким-то балетным изяществом с налетом чуть демонстративной, наиг­ранной расслабленности. Видно, что ему было просто хорошо оттого, что не надо ставить никакие рекорды, что есть эта ночь, вода, звезды, что он один. Так бесцельно и красиво, наверное, плавают только дельфины. Потом он вынырнул из воды. Я увидел черные мокрые волосы, загорелую спину, пуговицы позвоночника. Кто-то окликнул его по-русски: «Володя, ты идешь?» Значит, наш, подумал я и пошел разбирать чемодан.

Мы познакомились через два дня. Его звали Володя ­Осипчук. Он был актером Малого драматического театра. В одной гостинице нас поселили организаторы турне, которым зачем-то понадобилось, чтобы я написал, как проходят «Братья и сестры» в США. Как нетрудно догадаться, я не очень сопротивлялся. Эпохальный спектакль Льва Додина я видел раньше и в его успехе у американцев не сомневался. Смущало, конечно, обилие всяких подробностей и деталей послевоенного советского быта, практически недоступных западному сознанию. Но в конце концов, думал я, это национальный эпос, семейная сага на фоне войны и мира. Именно так воспринимали спектакль американцы. Семь часов подряд с перерывом на ланч. Это была Россия, которой они не знали. Дикая, странная, нищая страна, с водкой, которую хлестали прямо из горла, с баней, где парились до угара, с какими-то непонятными «трудоднями» и «колхозами», со всей этой непереводимой абрамовской прозой и поэзией, которые были не по зубам ни одному самому великому синхронисту. Но между тем зал был полон, и кто-то из вечера в вечер шуршал что-то по-английски в наушниках, и додинские артисты, несмотря на свой загорелый, отдохнувший вид, убедительно изображали бедных голодных колхозников, ведущих бесконечные сражения за bread.

– Почему русские едят столько хлеба? – поинтересовалась у меня знакомая американка. Судя по ее прозрачному, худосочному облику, сама она всю жизнь питалась в лучшем случае одними листиками салата. – Это же одни углеводы, это так неполезно!

Ее хмурый муж не интересовался ничем. Он проспал весь первый акт и был, похоже, очень недоволен меню ­ланча, предложенного ему для подкрепления сил в антракте. Впрочем, его робкая попытка слинять со второго отделения была тут же пресечена одним движением жениной правой брови. Россия была на пике моды. Слова perestroika и Gorbachev не сходили с восхищенных уст. И спектакль додинского театра воспринимался как некий духовный опыт, к которому необходимо было приобщиться любому мало-мальски культурному человеку. В общем, жены, ­выпучив глаза и застыв как истуканы, смотрели на сцену, пытаясь понять хоть что-то. Их менее пытливые мужья ­спали у них на плечах. Дальше по американской традиции все громко и недолго хлопали в ладоши и, довольные собой (теперь будет о чем рассказать в следующий weekend за гольфом!), разъезжались на своих «бьюиках» и «линкольнах» куда-то в ночь. А ленинградские актеры шли за кулисы, снимали ушанки и телогрейки, смывали грим и, прихватив калифорнийское вино, купленное в супермаркете, отправлялись к себе в гостиницу, к ­бассейну.

Я помню эти осенние долгие вечера и вкус дешевого вина, которое развязывало нам языки. Помню Володю в черном халате, похожем на самурайское кимоно. Он, кажется, привез его откуда-то из Японии. По временам при определенном освещении он и сам с его четко очерченными скулами мог бы сойти за самурая. Но по большей части он был скромным ленинградским парнем, близоруким очкариком, чуток оглушенным всей этой вдруг свалившейся на него заграницей, звездами на черном небе Сан-Диего, настоящим успехом, который он переживал вместе с другими актерами додинского театра и которому, конечно же, радовался. Но как-то иначе, не так, как все.

Почему-то сразу я почувствовал в нем непонятный, необъяснимый страх. Будто он уже знал, что когда-нибудь ему придется все это потерять, что очень скоро ничего этого в его жизни не будет. И лучше начать готовиться к этому заранее, прямо сейчас.

Он вспоминал, как в прошлом году театр гастролировал в Нью-Йорке, как их кинул продюсер, оставив совсем без денег. Но нашлись какие-то добрые люди, которые оплатили им отель. Причем жутко дорогой, в котором они сами бы ни в жизнь не остановились. И ему было ужасно не­удобно развешивать в ванной свои постиранные носки-трусы. Такой нищетой от них веяло на фоне этих мраморов и люксов.

– Да ладно, Володь, – утешал я его. – Take it easy. Не горничных же тебе стесняться! Может, у тебя такое хобби: ­стирать белье. Марлен Дитрих, например, всю жизнь сама драила свои гримуборные. Ну и что?

– Но к тому времени она уже была Марлен Дитрих.

– В любом случае тебе ею не стать. И я бы посоветовал хотя бы по этому поводу не очень расстраиваться.

Он обиженно замолкал, как будто подыскивая, что бы еще такого беспросветного из собственного актерского опыта поведать мне.

– А ты знаешь, что такое выездные спектакли? – вдруг раздавался его шепот посреди стрекочущих цикад и плещущей воды. – Ты ведь никогда не трясся по три часа в ледяном автобусе куда-то во тьму и глушь. Мы же ­должны обслуживать Ленинградскую область! Ты не ­знаешь, что такое играть в каком-нибудь сельском доме культуры зимой, где в зале народ сидит не раздеваясь. Потому что дикий холод, а ты в одной рубашечке скачешь по сцене и думаешь только о том, как бы не подхватить воспаление легких. А что такое спектакли в дни школьных каникул? Этот орущий, визжащий, ничего не слышащий зал. Как я в такие моменты ненавижу себя и свою ­профессию.

Он опять замолкал в ожидании моих контрдоводов и аргументов, которым он готов и хотел бы поверить. Но их у меня не было. Я действительно мало что знал про него, про его ленинградскую жизнь. Знал только, что в театре его любят, что Додин к нему благоволит, что играет он в «Звездах на утреннем небе» и «Повелителе мух». И все заглавные роли. Мне потом рассказывали, что он был гениальным братом Алешей в студенческом спектакле по «Братьям Карамазовым», что мечтал о князе Мышкине. Собственно, свою вариацию на тему Мышкина он сыграл в «Звездах». Блаженного Князя ­Света, пытавшегося внести любовь, смирение и красоту в сгущающийся безнадежный мрак жизни. У Додина там была гениальная мизансцена, когда в какой-то насыщенной, драматичной, тициановской полутьме совершенно обнаженный Осипчук вдруг оказывался лежащим на коленях у героини Ирины Селезневой. Это была современная ­Пьета, решенная очень сильными театральными средствами – свет, музыка, обнаженное тело. Не ведая того, театр оплакал своего несостоявшегося героя раньше, чем им пришлось расстаться. Осипчук играл жертву. И сам по внутреннему настрою был жертвой. Может быть, поэтому при распределении ролей в «Бесах» ему не достался Николай Ставрогин. И он страшно это переживал, хотя не подавал вида.

– Слушай, как ты думаешь, а может, мне лучше остаться?

– И что будешь делать?

– Ну, пойду учиться.

– На кого?

– Ну, может, на журналиста?

– Кому нужны журналисты? Ты – ведущий актер одного из лучших театров мира. Да и на что жить?

– Буду работать спасателем на пляже.

– Не смеши! Спасатель Малибу.

Гастроли МДТ шли своим ходом. Я долбил на своей портативной машинке что-то бравурное про «невероятный успех» и отсылал по факсу напечатанные страницы в Москву. Сан-Диего готовился к Хеллоуину. И на всех углах были понаставлены рыжие тыквы с вырезанными глазками, в которых по ночам мерцали огарки свечей.

В один из последних дней мы поехали на пляж. Нас было трое: Сережа Бехтерев, Володя и я. Было пасмурно, вдруг сразу стало понятно, что лето кончилось. Как будто впервые осень обрушилась на нас грифельно-серым небом и белым прибоем. В воде барахтались серфингисты, затянутые с головы до ног в черную резину. Потом они вылезали на берег и сбрасывали с себя эти костюмы, как вторую кожу. Высокие, могучие, словно отлитые из бронзы вагне­ровские боги и валькирии. Несмотря на дружелюбные белозубые улыбки, было в их присутствии что-то угрожа­ющее. Как и во всем этом черно-белом зрелище бушующего океана, бессолнечного неба и красивых людей, неистово пытающихся оседлать волну. На этом фоне оба мои спутника казались такими хрупкими, нетренированными, не приспособленными к этой величественной картине мира. Не актеры, не действующие лица, робкие зрители с галерки, случайно приобщившиеся к другому спектаклю, где все было ­иначе – и ветер, и небо, и божественные тела. А не только маленький бассейн со стоячей водой и разговорами, кто где успел отовариться да что сказал Лев Абрамович… Какой-то вал счастья и ужаса окатил нас троих – такой стремительный и внезапный, что мы ­остановились как вкопанные, не в силах сделать больше ни шагу. Потом Сережа и Володя решили, что все‑таки надо искупаться. ­Когда еще будет такая возможность? Я до сих пор вижу, как они бегут наперегонки по серой кромке пляжа, приноравливаясь и не решаясь ­броситься в холодную воду.

Володи Осипчука не станет ровно через год. Он выпадет с седьмого этажа во время съемок фильма «Меченые». Причины смерти так и остались неизвестны. То ли и вправду оступился, то ли сам выбросился, то ли ему помогли… Никто не знает.

Сережа Бехтерев заменит его в «Звездах», но в начале нулевых уйдет из театра. Пытался лечиться от алкоголизма, потом выступал с чтецкими программами и моноспектаклями в частных антрепризах. Умер четыре года назад. Похоронен там же, где и Володя, на Волковом кладбище.

ПРИГЛАШЕНИЕ К МЕНУЭТУ

Ничего этого Данила Козловский не знал и знать не мог. Сам он родом из Москвы. Не питерский. Кроме него в семье еще два брата. Родители рано развелись. Но мама вскоре вышла замуж. Его звали Сережа. У него была красивая седина, которая ему очень шла. И красный шарф, который он носил, забрасывая один конец за плечо, как насто­ящий парижанин. Собственно, это ему принадлежала светлая идея определить двух старших братьев Козловских в морской кадетский корпус в Петербурге. Дома оставлять всех троих вместе было невозможно. Каждый день случались разные ужасы, чреватые депортацией в детскую колонию или, не дай Бог, тюремным сроком. «Ну, пусть уж лучше будет кадетом!» – со вздохом решила мама на семейном совете.

Но просто так туда не брали. Надо было быть или круг­лым сиротой, или сыном военнослужащего. Ни тем ни другим Данила не был. Отчим прошелся по кабинетам, поговорил с кем надо и выяснил, что воспитанники кадетского корпуса остро нуждаются… в кроссовках. В общем, день, когда Данилу везли поступать в корпус, остался в памяти прежде всего нестерпимым химическим запахом от ста пятидесяти пар новеньких кроссовок Nike, которыми под завязку был забит Сережин «лендровер». В результате их с братом взяли, но брат пробыл полгода. Ему там сильно не понравилось. Данила тоже, в общем, был не в восторге. Но ему было стыдно быть вот так позорно отчисленным или уйти самому. Он не из тех, кто оставляет поле битвы. Поэто­му решил держаться до последнего. И он продержался. И даже получил что-то вроде диплома с отличием.

Я спрашиваю, была ли у них дедовщина. Была. Например, учащиеся старших классов заставляли салаг-новичков сидеть не шелохнувшись на тесно составленных кроватях, так, чтобы было удобнее «расстреливать» их мячом. Неспешно делались ставки, заключались пари, кто в какую часть тела попадет с первого раза, а кто – со второго. ­Четкий удар со всего размаху по мячу, и он летит тебе ­прямо в лицо. Ты даже зажмуриться не успеваешь. Этот опыт Даниле потом пригодится в «Гарпастуме» – его дебютном фильме про первых профессиональных футболистов начала прошлого века. Там мяч летал по съемочной площадке как шаровая молния, заряжая всех каким-то сумасшедшим электричеством игры и счастья. А тут это было похоже на пытку. Впрочем, длилась она недолго. Тех ребят довольно быстро отчислили. И вообще Данила так устроен, что предпочитает помнить только хорошее. А что было хорошего?

Как ни странно, больше всего запомнились долгие часы ожидания в воскресный день, когда он уже с утра со своим рюкзаком сидел в проходной и ждал маму с Сережей, которые должны были его забрать в увольнительную. И уже за полкилометра он научился различать приближающийся Сережин красный шарф как символ долгожданного освобождения. А дальше сплошное ликование и свобода – Марсово поле, кафе «Север», кино «Титаник», мороженое до отвала. Жизнь!

Нет, он не жалуется. И то, что эти шесть лет ему пришлось провести вдали от дома, дало ему очень многое. Например, он хорошо усвоил смысл слова «надо». Научился идеально заправлять кровать и следить, чтобы башмаки были всегда начищены до блеска. Всегда приходить за пять минут до назначенного времени. Если надо, он готов поселиться в «Сапсане», как это было в прошлом году, когда шли съемки «Легенды» и ему надо было постоянно курсировать между Москвой и Питером, где никто ради него не собирался отменять спектакли и репетиции. Здесь, в Париже, он показал мне, как научил­ся спать, надвинув капюшон на лоб и спрятав лицо в скрещенные локти. И так не день, не два – недели, месяцы! В нем чувствуется военная косточка. Выправка корнета, рвущегося в свой первый бой. И умудренность бывалого бойца, знающего, как выжить в окопных условиях. Это все кадетский корпус! Но не только – какая-то внутренняя стойкость, надежная психологическая основательность, которой не было у его предшественников. При этом казарменная муштра не ожесточила, не озлобила его. «Для тебя я все такой же нежный». Не могу забыть его глаза, полные слез, когда я рассказывал ему о последних днях Одри Хепберн и как ее сын Шон ходил на сельское кладбище покупать место для ее могилы. Надо обладать очень добрым сердцем и очень натренированным актерским воображением, чтобы в одну секунду все это себе представить, прожить, пережить, но в последний момент сдержаться, чтобы не расплакаться прямо посреди фонтанов Петергофа, куда мы забрели, потому что он там никогда раньше не был. Хотя, казалось бы, что он Гекубе? Что ему Гекуба?

И эта его способность мгновенно загораться, влюбляться, осыпать всех подарками, раздаривать все свои цветы, полученные после спектакля, актрисам и костюмершам, эта постоянная ненасытность, неиссякаемость какой-то душевной растраты делает его особенно уязвимым. Так нельзя, говорю я ему, не торопись, не спеши раздавать все, побереги себя! Не слышит. Опять куда-то несется, какие-то новые проекты: кино, театр, экспедиции, гастроли. «Мне уже двадцать три, еще ничего не сделано», «Мне уже двадцать семь, я ничего толком не успел» – эту песню я слышу в его исполнении более или менее регулярно. Хотя мало кто из актеров его поколения может похвастаться такой фильмографией и такими ролями в театре. И в каком театре!

В актеры он хотел всегда. И даже особых сомнений не было, куда идти. Конечно, на актерский! Мама, сама актриса по образованию, провела тщательный мониторинг те­атральных училищ Москвы и Петербурга и выяснила, что идти надо к Льву Додину. Он как раз в тот год набирал свой актерско-режиссерский курс в ЛГИТМиКе. С деньгами было туго. Красный шарф больше уже не маячил вдали: Сережа скоропостижно скончался. Совсем молодой. Мама сдала московскую квартиру и переехала в Питер, чтобы помочь сыну сдать экзамены. Данила без сучка и задоринки прошел отборочные туры. Но перед решающим экзаменом чуть не сорвался. Дело в том, что руководитель параллельного курса ему пообещал у себя место. Синица была в кармане. Но журавль в лице седобородого Льва Абрамовича Додина хранил неприступное молчание и не гарантировал ровным счетом ничего. И даже мама, измученная многочасовыми разговорами, куда ему поступать, не выдержала и расплакалась: «Я не знаю, сынок! Решай сам».

И он решил: документы сдал на конкурс к Додину. Это была уже судьба.

– Ты помнишь свой вступительный экзамен?

– Как будто это было вчера.

– Что ты читал?

– Из прозы – рассказ Юрия Казакова «Во сне ты горько плакал». А стихи – Ролана Быкова. Совершенно неизвестные. И даже, может быть, вполне любительские, зато их, кроме меня, никому бы в голову не пришло читать. Там были такие строчки: «Никто нас, ­кроме смерти, не сможет ­победить».

– Что было самым трудным?

– Танец. Нет, я был готов, что меня попросят станцевать. Даже свой гюйс (Съемный морской воротник. – Прим. С.Н.) захватил, чтобы уж рвануть «яблочко» по всей форме, со всеми коленцами, как полагается. Ребята из моей десятки, сидевшие на экзамене, даже похлопали. Ну, я и спрашиваю Льва Абрамовича: «Может, еще что-нибудь?» А Додин так грустно, глядя на меня: «А вы танец менуэт знаете?»

– Э-м-мануэл? – переспрашиваю я.

– Нет, менуэт, – поправляет он.

Ребята хихикают. Я не растерялся. «Знаю», – говорю. А душа в пятки ушла, что же я сейчас буду делать? «Тогда пригласите кого-нибудь из девочек». На ватных ногах подхожу к Лизе Боярской (я еще не знал ни как ее зовут, ни чья она дочь). А она по моему лицу уже все поняла и шепотом говорит: «Повторяй за мной». Я, конечно, как полный дебил, перво-наперво повторил дамский поклон, книксен. Слышу, ребята ржут. Но мне не до них, главное – перед Додиным не осрамиться. Но все остальное я сделал более или менее правильно. Спасибо Лизе.

ВЗГЛЯД СВЕРХУ

Я почти не знаком с Львом Абрамовичем Додиным, хотя несколько раз оказывался с ним лицом к лицу, как в том же Сан-Диего, когда мы стояли около телевизора в холле, где показывали, как бывший президент Ричард Никсон, старенький, но вполне еще бодрый, прибыл с визитом в Калифорнию. И жена Додина, великая актриса Татьяна Борисовна Шестакова, увидев знакомое лицо, всплеснула руками и воскликнула: «Ой, а давайте пригласим его к нам на спектакль!» На что Лев Абрамович, раздумчиво и веско, как умеет только он, произнес: «Пожалуй, не стоит». И сказано это было так, что не возникало сомнения или даже попытки ему возразить. А собственно, почему? Ну приехал бы Никсон, ну поприветствовал бы русских актеров, ну подремал бы на плече у своей Пэт. Кому от этого плохо? Нет, «пожалуй, не стоит».

С главным режиссером не полагается спорить. Даже собственной жене, к тому же великой актрисе. Так поставлено, так заведено в этом театре. Тогда, в начале девяностых, когда театр был в самом зените славы, Додин вдруг как-то резко преобразился и похорошел. Ему так шли и седая библейская борода, и очки в дорогой оправе, и все эти шейные платки и костюмы Brioni. В самом его присутствии и манере говорить тихо и медленно было что-то магнетическое, заставлявшее актеров и постановочную часть как-то сразу подбираться, выпрямлять спины, демонстрировать максимальное внимание и предупредительность. Вообще, Додин считается учеником знаменитого Бориса Зона, у которого он оканчивал режиссерский курс. Но сам стиль его театрального правления он, конечно, перенял у того, кто не спешил признавать ни его, ни его театр: у Георгия Александровича Товстоногова, главного режиссера Советского Союза. Долгие годы товстоноговский БДТ казался недосягаемой вершиной и по собранию выдающихся актерских имен, и по постановочной культуре, и по размаху всесоюзной славы. Но в заочной дуэли двух знаменитых театров, разделенных всего лишь узкой речкой Фонтанкой на два независимых королевства, победил Додин. На его стороне были молодость, более гибкая и открытая новым веяниям художественная система и, конечно, время, которое работало на него. Ему не надо было бороться с романовским маразмом (Григорий Романов – первый секретарь Ленинградского обкома в 1970–1983 годах. – Прим. С.Н.), ставить спектакли к юбилейным датам, унижаться, обивая обкомовские и министерские пороги, чтобы получить разрешение на очередную премьеру.

Новейшая история МДТ началась со спектакля «Дом» по Абрамову (1980), когда Додин еще не был главным. Но уже тогда было понятно, что этот режиссер будет истово и целеустремленно строить именно Дом, где каждый ­должен знать свое место, свою роль и где может быть только один хозяин. Это он сам! Додин из породы великих те­атральных домостроевцев, как Юрий Любимов, Юрий Григорович, Валерий Гергиев. С самого начала он обрек себя на обвинения в тоталитарном мышлении, диктаторских амбициях и Бог знает в чем еще, что ему с превеликой готовностью приписывает оппозиционная петербургская критика и что мне сейчас совсем неохота повторять. Как известно, успеха у нас не прощают. А театр Додина – это, конечно, успех. Международный, стабильный, серьезный, длящийся много лет, не зависящий ни от конъюнктуры, ни от театральной моды. Более того, скажу сразу, чтобы не вступать на зыбкую почву театроведческих дискуссий: ничего интереснее и значительнее, чем додинские спектакли, в нашем театре я не видел. Одни могли нравиться больше, другие меньше, но в свои лучшие моменты это всегда был Театр, заряженный такой энергией мысли, такой концентрацией чувств, боли, красоты, отчаянья, надежды, которых, наверное, и нельзя достичь никаким иным способом, как только абсолютным подчинением одной художественной воле и одному режиссерскому замыслу.

По странному совпадению, место действия как минимум в трех очень важных для Додина спектаклях происходило в бассейне или около него. В двух из них – «Чевенгур» и «Пьеса без названия» – плескалась настоящая невская вода. А в «Молли Суини» высохший бассейн был наполовину засыпан осенними листьями, в которых заживо схоронила себя ослепшая героиня Татьяны Шестаковой. И в этом образе замкнутого пространства, где одни беззаботно плещутся, другие суетливо копошатся, а третьи изнемогают от тоски и жажды жизни, и заключен тайный код додинского театра, его взгляд на мир, на людей, на жизнь. Взгляд демиурга, смотрящего с небес. Взгляд строгого и безжалостного Бога, творящего свою реальность по образу и подобию своему. И каждый новый артист – это голый, бессмысленный Адам, и каждая актриса – неразумная, маленькая Ева. Их еще предстоит вылепить и пересоздать заново. И уже неважно, хотят они этого сами или нет. И чего они хотят. Никто не будет спрашивать. Желающих по-прежнему триста человек на место, как и в те времена, когда на додинский курс поступал Володя Осипчук, а спустя много лет – Данила Козловский. А может, сейчас и больше?

ТРИ ФОТОСЕССИИ

Это наша третья съемка с Данилой. Впервые я увидел его в «Гарпастуме» и подумал: какое лицо! А потом подоспела премьера «Лира», где он играл Эдгара, и сразу бросилось в глаза смутное сходство с покойным Осипчуком. Та же темноволосая масть, та же редкая романтическая порода: взгляд, пластика, голос. Но сходство на самом деле оказалось мимолетным и поверхностным. Уже в «Лире» было понятно, что Козловский другой. Нет в нем ни внутреннего смятения, ни страха перед жизнью. Кадетский корпус заложил правильную основу, не давая отклониться от курса в сторону разных бездн и опасных соблазнов. Осипчук был идеальным братом Алешей (весь Ленинград съезжался посмотреть на него в дипломном спектакле ЛГИТМиКа), а Данила мог бы стать замечательным Митенькой ­Карамазовым с его загулом, страстями, отчаяньем, случись такому чуду, чтобы играть им вместе. Но братья – вот что важно!

Неслучайно, когда после «Лира» Додин возобновил свой давний спектакль «Повелитель мух» по роману Голдинга, Козловскому достался не злодей Джек – последняя роль Осипчука, а Ральф – главный герой мушиного воинства. И в этом назначении угадывался какой-то незавершенный спор о том, каким должен быть новый герой МДТ, суеверное желание оградить молодого актера от рискованных сравнений и одновременно повелительный жест хозяина театра: представление продолжается, show must go on! Извечный закон, по которому живет любой театр, если он хочет оставаться живым.

Сразу после «Лира» я попросил легендарного фотографа Валерия Федоровича Плотникова снять его и Лизу Боярскую для журнала Madame Figaro. Получилось довольно мило: Лиза с неприступным лицом стоит подбоченясь в белом кринолине Гонерильи, а из-под атласной юбки вылезает бедный Эдгар – Данила. Самая красивая пара 2007 года. Потом была еще одна фотосъемка – уже для Сitizen K – со знаменитой Шарлоттой Рэмплинг. Я послал на выбор фотографии нескольких молодых русских актеров, и redacteur artistique, привередливый и капризный Капофф, ткнул пальцем в плотниковский снимок Данилы: «Берем его». Данила прилетел в Париж со своей будущей женой Уршулой Малкой, тоже актрисой МДТ, с которой они вместе составили отличный дуэт в преддипломной «Варшавской мелодии». Легко можно было предвидеть, что появление хорошенькой польки на съемочной площадке не обрадует Рэмплинг, как, впрочем, присутствие любой женщины моложе ее. Но она держалась молодцом. Ее погасшее и холодное, как осенние заморозки, лицо не выражало ни тени раздражения. Напротив, вдруг на мгновенье вспыхнуло что-то похожее на любопытство. Что за пара? Кто этот русский? Актер? Хороший? А кто она? Почему полька? Наш диалог в ее гримерке перед зеркалом походил на прогон первой сцены из пьесы Теннесси Уильямса «Сладкоголосая птица юности», где голливудская звезда принцесса Космонополис допрашивает провинциального жиголо Чанса Уэйна. Его-то и должен был сыграть Данила, а я лишь подавал за него реплики.

Я видел, как в зеркале постепенно молодеет ее лицо, как она возвращает себе черты той молодой и неотразимо опасной Шарлотты Рэмплинг, которую мы все помнили по «Ночному портье». В этом ее медленном преображении было что-то от тайного колдовства. И это тоже был своего рода театр, где властвовала личность, сама привыкшая выбирать себе роли и партнеров, сама распоряжаться своей судьбой, сама решать – быть счастливой или несчастной, красивой или уродливой. Передо мной была женщина, которая могла все! В кадр, где уже ждал полураздетый ­Данила, Шарлотта вошла уверенным строевым шагом дочери английского полковника. Ей не надо было ничего завоевывать, никого покорять. Главный трофей лежал у ее ног.

Это потом уже, когда я был у нее дома на рю Маклакофф, где все стены завешены картинами Бориса Заборова, она с грустной усмешкой призналась, что вздрогнула, когда увидела Данилу и Уршулу вместе.

– Они оба такие красивые, такие молодые… Я на них ­смотрю, а они на меня – нет. Для них я старая странная дама. И я сразу почувствовала себя, как говорят французы, «вне игры».

– Но все-таки в игру вступили.

– А что оставалось делать? Я же не могла запороть вам обложку.

Историческая вышла съемка. Профессионалы ее сразу оценили. Мне потом Данила рассказывал, что реша­ющим аргументом продюсера в его приглашении на главную роль в фильме «Духless» стала именно обложка «Citizen K Россия». В последний момент она легла на чьи-то начальственные столы, нейтрализовав все сомнения по поводу кандидатуры Козловского. Что-то и вправду у них там с Шарлоттой щелкнуло: неожиданный поединок одного из самых загадочных мифов западного кино и неотвратимой, как возмездие, юности.

…И вот спустя четыре года опять Париж. Только теперь уже сам Данила в роли звезды. За плечами несколько главных ролей в серьезных, высокобюджетных фильмах. Заманчивые предложения. Он теперь нарасхват. На фотосессию для «Сноба» он сумел выкроить в своем расписании всего два дня. Знаю, что у него много планов. Из самых ближайших: сразу после Парижа он отправляется в Нью-Йорк, где хочет всерьез заняться своим английским. И даже уже оплатил школу. В его новеньком «лендровере» цвета металлик гремят из всех динамиков эпохальные голоса Синатры, Джина Келли, Тони Беннетта. Он мечтает о музыкальном спектакле, поставленном специально для него. А еще его герой – Рудольф Нуреев. Он бредит им с тех пор, как узнал историю великого невозвращенца. Данила живо описывает мне последний кадр еще не снятого фильма. Как в последний момент в аэропорту Орли Нуреев сбегает из-под надзора двух гэбэшников, как он прыгает через все турникеты и ограждения и с криком бежит, бежит, бежит… Я хочу увидеть это кино, хочу, чтобы он сыграл этот побег, этот бег на разрыв аорты, этот его крик и прыжок в неизвестность. Впрочем, почему в неизвестность? Мы-то уже знаем, что в известность, в славу, в бессмертие.

У фотографа все готово. Он просит Данилу подпрыгнуть, чтобы зафиксировать его летящее отражение в водной глади бассейна.

– Будет красиво! – убеждает Рене, не отрывая взгляда от монитора своего компьютера.

– А может, сразу в воду? – предлагает Данила.

– Нет, пока лучше попробуйте у окна.

В воде мелькает силуэт в черном костюме и белой рубашке, распахнутой на груди…

Кого-то очень похожего в таком же черном костюме я видел много лет назад. И тоже у воды. Почему-то вспомнился последний вечер в Сан-Диего, когда вместе с актерами МДТ я отправился на празднование Хеллоуина. От этого party где-то завалялась фотография, где мы позируем с Володей Осипчуком в идиотских ковбойских шляпах, которые нам выдали на входе вместе со столбиками бесплатных фишек для игры в рулетку. Я быстро их спустил, а Володя еще какое-то время пытался играть, придумывал разные комбинации чисел. И даже поначалу ему везло, но потом тоже проигрался в пух и прах и ужасно расстроился. Как будто загадал что-то, и вот опять облом.

Нет, не надо мне было убеждать его не уходить из театра. Остался бы тогда в Америке. Времена уже были другие. Ничего бы ему за это не было. И что плохого в работе спасателем на пляже? По крайней мере, был бы сейчас жив. И надо было поехать к нему в Ленинград. Ведь он звал меня на премьеру «Повелителя мух». Но я тогда не собрался, думал, успею. Додинские спектакли держатся долго. Не успел. Так я и не увидел его Ральфа. Все, что мне было дано, – это только наблюдать, как он плавает в бассейне посреди калифорнийской ночи, а потом сквозь полузакрытые жалюзи еще какое-то время прислушиваться к мерным ударам по воде его сильных, длинных рук.

Когда Володи не стало, мне раза два снился один и тот же сон, что мы вместе плывем не то в реке, не то в бассейне, а потом он вдруг резко отрывается вперед, и я никак не могу его догнать.

«Никто нас, кроме смерти, не сможет победить»… Я пытаюсь что-то вспомнить еще, завязать два сюжета одним узлом – но бесполезно, да и, наверное, не нужно. Нельзя ничего наверстать, исправить, изменить. Как не возможно, разглядывая одно отражение в воде, увидеть другое. «И ты мой юный, мой печальный уходишь прочь! Привет тебе, привет прощальный шлю в эту ночь».

…А фотографии в бассейне, как хотел Данила, нам сделать так и не удалось. В последний момент администрация Le Bristol не разрешила прыгать в воду в одежде. Вдруг увидят клиенты! Я не стал настаивать. Съемочная группа облегченно вздохнула, а Данила побежал переодеваться для следующего кадра.С