Конец пермского периода
Камера крохотная, темная и сырая. На нарах сидят иностранные агенты. Немцы, голландцы, поляк, словачка, а также русские, заподозренные в связях с немцами и голландцами. Иностранные агенты пробуют нары на твердость и решетки на прочность.
— Материальная культура гулаговских лагерей бедней, чем в эпоху неолита... — Татьяна Курсина, исполнительный директор музея «Пермь-36», неторопливо ведет экскурсию, но я не фотографирую ложки и телогрейки, потому что они везде одинаковые. Я гляжу на лица.
Европейцы беспечны, как в первый день каникул. Русские мрачны и иконописны, как раненые красноармейцы. Но в «Перми-36», единственном в России музее политических репрессий, различия стираются. На лицах иностранцев от ужаса проступает достоевщина. А у наших, наоборот, усталое, терпеливое понимание, которое издали можно спутать с душевным покоем.
Много лет подряд здесь проходил фестиваль «Пилорама» — Вудсток в интерьерах концлагеря. Пятнадцать тысяч человек слушали бардов, смотрели Вайду, ссорились, влюблялись и дискутировали, а губернатор Олег Чиркунов, Медичи пермского Ренессанса, стоял под дождем и подпевал Шевчуку и Макаревичу.
Новый губернатор Виктор Басаргин то ли струсил, то ли ему не объяснили, почему «Пилорама» — это очень круто. И в последний момент, когда афиши уже расклеили, правительство края не дало денег, и «Пилорамы» не стало.
Остались осколки: «Лаборатория Пилорама» — две международные дискуссии, подготовленные русскими и немецкими НКО. Шевчук с Макаревичем не приехали, зато приехал я.
Представьте себе пыльный город-миллионник, представьте себе любой провинциальный город и вслушайтесь в названия этих дискуссий. 1) «Гражданские журналисты: лидеры мнений или аутсайдеры?» 2) «Европа в кризисе. Перспективы отношений Россия — ЕС». Есть в этом одновременно и комизм, и пафос: Гельман уволен, Лебедев в больнице с малярией, Чиркунов где-то путешествует, но Пермь по-прежнему культурная столица Европы. Мы вежливо и пылко беседуем о гражданских инициативах и новых формах журналистики в фойе паршивой гостиницы, каждую секунду ожидая, что местные последователи Кургиняна устроят какую-нибудь гадость. Есть почти античный героизм в танце на краю могилы. Братской могилы, в которой скоро окажутся все НКО в России.
Вот и все, что сообщили пермские СМИ в тот день.
Позже звучали хорошие, добрые слова: народу-то пришло много, девяносто пять человек, и все понимали друг друга с полуслова, а значит, «Пилорама» все-таки состоялась.
Но это неправда. Не будет больше Гельмана, не будет выставок и фестивалей, перестанет махать палочкой Курентзис, все «Золотые маски» останутся в Москве. Пятиэтажную букву «П» пустят на дрова, потому что, по словам одного мудрого пермского таксиста, «эта штука ваще ни с чем не сочетается». И не надо никого сажать, не надо стряхивать пыль с музейных политических репрессий, достаточно просто не давать денег и запретить, чтобы деньги давала Европа.
Все оплакивают недолгое пермское Возрождение — все девяносто пять человек. Вопреки законам исторического развития, Пермь возвращается в средневековье — не особенно темное и кровавое, а типичное для прочих русских городов.
У каждого города есть главная, легендарная улица: Невский, Арбат, Бродвей. В Перми это Компрос (Комсомольский проспект), где на скамейках дремлют нищие, а в скучных, московского вида кофейнях постигает себя нарождающееся сословие хипстеров. И еще есть набережная Камы, где в бывшем речном вокзале — Музей современного искусства, а рядом бухают и дерутся те, кто к современному искусству равнодушен.
В воскресенье, в День ВМФ, сюда причалил плавучий кабак «Николай Гоголь», толстые бабы танцевали на верхней палубе и пели Ротару, а на разбитой набережной пьяный мужик в тельняшке стоял на коленях перед другим таким же:
— Поговори со мною, падла. По-го-во-ри!
А в двадцати метрах заканчивалась выставка «Искусство против географии», достойная не то что московских, а каких-нибудь нью-йоркских галерей.
Кстати, изначально нас должен был приютить именно Музей современного искусства, но новый директор решил не рисковать и не пустил на территорию музея сомнительных людей с идеалами европейской интеграции.
Мы любуемся закатом и выпиваем — я и иностранный агент Зоя Лукьянова, директор Института гражданской активности, создательница «Лаборатории Пилорама». Я задаю ритуальный, ненужный вопрос: зачем это все? Я задаю его всем, кто в России занимается малыми делами.
— У меня и так бессонница. Не хочу, чтобы еще одно незавершенное дело окончательно лишило меня сна.
— Так это же совесть, Зоя.
— Да, это совесть.
Схожее чувство я испытывал на встречах растаманов или ролевиков. Или на собрании пермского «Мемориала». Это тоже субкультура — прекрасная и ужасно далекая от народа, с особым дресс-кодом и языком, и как же беспомощен этот язык и его загадочные лексемы: «историческая память», «гражданское общество», «нравственный выбор»!
Ну что вам сказать про нравственный выбор? У молодого человека в Перми есть два варианта. Либо в «Пятерочку» на 17 тысяч. Либо в «Чикен» (местная разновидность «макдака») на 14. Выбрал и порадовался, что обеспечил себе будущее хотя бы на месяц вперед.
Это нормально, это жизнь, но когда позади концлагерь, а впереди река, самые обычные вещи навевают грусть. Один из иностранных агентов, почуяв общее настроение, внезапно цитирует Помпея: Navigare necesse est, vivere non est necesse. Плыть — необходимо.
Корабль с Ротару очень кстати отплывает, наконец-то смолкает музыка и появляется надежда.