Круговорот тюрьмы в России

Светлана, бывшая заключенная:

Мне было 17. Я связалась с не очень хорошей компанией — однажды мы залезли на дачи и немного похулиганили. И вот итог. Нас было четверо, но посадили только меня — дали два года за мелкое хулиганство. На суде я с этими ребятами виделась в последний раз.

Я ко всему отношусь спокойно. И когда меня только привезли этапом в воспитательную колонию, я себе сказала: «Эти два года я должна здесь выжить». С первых же дней я завоевала там авторитет. В колониях положено новеньких всегда класть на верхнюю полку. А я себя сразу так поставила, что меня даже наверх не клали. Я работала, участвовала в жизни отряда, одно время была бригадиром.

Друзья меня быстро забыли, никто не писал, не навещал. Поддерживали только родственники, и то приезжать они не могли: у нас в семье и так пятеро детей, а жили они в Белгородской области. Я была совсем одна. Кроме сокамерниц, поговорить было не с кем. В письмах ничего не напишешь: не пропустят через цензора.

У многих девочек там были срывы: и вены резали, и вешались. Колонии для несовершеннолетних жестче, чем взрослые. Малолетки озлобленные, весь белый свет видят в черном цвете. Были и такие, кто шел по головам, только чтобы попасть на УДО, сдавали друг друга. Ненависти было полно. Но я там старалась вовремя уходить от проблем, не ссориться, не спорить. Ни на что не обращала внимания и шагала дальше.

Я вышла и приехала на поезде домой к родителям. Мы сели за стол, я упала им в ноги и начала вымаливать прощение. Папке было особенно тяжело: он работал в милиции, и иметь такую дочь для него было позором. Но они простили. Сказали, что я повзрослела. Я и сама сильно изменилась: начала разбираться в людях, научилась держать себя в руках. В колонии меня научили выживанию.

Учиться я не пошла, осталась дома помогать родителям с хозяйством. Потом познакомилась с парнем, уехала в Белгород, жила там. Сначала работала уборщицей, в итоге стала администратором гостиницы.

Второй раз меня посадили в 27 лет. Попала совершенно по глупости. Все из-за мужчины, на самом деле… Жизнь как-то не складывалась, пошла черная полоса, ни денег, ничего не было, и мне пришлось обокрасть человека. От безысходности, как говорится.

Старшего сына отдали родителям, а меня увезли в Можайскую колонию. Там у меня родился младший Иван. Отсидела три с половиной года, освободилась в 2008-м. Но с родителями мы только год назад помирились и начали разговаривать. Они восприняли это как предательство, что я не сдержала слово. Те три с половиной года мне никто не писал.

Многие выходят и продолжают жить прошлой жизнью, снова садятся и снова выходят. И так по кругу. Но у меня другой путь. Почти сразу же после освобождения я встретила мужчину. Мы уже третий год вместе. Дети его обожают. О первой судимости я ему не говорила, а о второй он знает — это он помог мне выкарабкаться. Я рада, что у меня есть семья, которой я могу посвятить всю себя.

Сейчас у меня нет ни тюремного говора, ни выходок каких-то, уже почти все забылось. Со стороны и не скажешь, что я сидела. Со знакомыми я стараюсь обходить эту тему. Случись сейчас такая же ситуация, я бы этого не пережила.

Наверное, я хотела пораньше повзрослеть. Но у меня это получилось не так, как хотелось бы. И жизнь подарила мне вот такой урок. Но я даже немного благодарна судьбе, что все так сложилось.

Владимир, бывший заключенный, сотрудник «Комитета за гражданские права»:

В общей сложности я отсидел 24 года. Выходил, потом опять садился, и так три раза. В детстве мама у меня пила, а я жил в детском доме, убегал оттуда периодически, бродяжничал, в 14 лет попал в спецПТУ. Когда мне было 17, начались гулянки, пьянки, в итоге сел на семь лет, вышел в 1997-м, через полгода опять сел за кражу, через два года вышел, потом опять — уже на 12 лет по 111-й статье (умышленное причинение тяжкого вреда здоровью).

В тюрьме я познакомился с человеком, который одно время работал в «Комитете за гражданские права». Он меня вывел на их председателя Андрея Бабушкина, и после освобождения я стал у них работать — сейчас отвечаю за горячую линию. То, что у тебя есть диплом, еще не значит, что ты можешь быть правозащитником. Мне после этих 24 лет никакой диплом не нужен.

После отбывания срока ты никто и ничто. У нас в стране за один-то год все меняется. Представить сложно, как выжить человеку, который просидел лет шесть. Он вышел — как в новый мир попал. По каким законам ему жить на воле? Поддержки нет ни от родственников, ни от государства. Что ему остается делать? Идти воровать. Люди выходят оттуда с нарушенной психикой — не могут нормально общаться, начинают психовать, срываться.

В комитете мы помогаем как отбывающим наказание, так и уже освобождающимся: восстанавливаем документы, на работу устраиваем. Некоторые бывшие заключенные начинают работать в самом комитете — Бабушкин берет их на свой страх и риск. Благодаря ему многим удалось вернуться к нормальной жизни.

Большинство заключенных пассивны. Они уже свыклись со своим положением, просто сидят и ждут. Другие хотят бороться, но боятся администрации и поэтому молчат.

Меня тоже пытались запугать, говорили «только попробуй», но я не сдавался — резал живот в знак протеста, когда меня вели в изолятор. И это действует: ты вскрылся, тебя увезли на больничку, а больница существует отдельно от колонии — там свой начальник, и всю информацию о тебе потом должны передать прокурору.

Меня привозят, а хозяин колонии просит ничего не фиксировать в журнале. Я говорю: «Я на операционный стол не лягу, пока не увижу запись!» Все, старшая сестра записывает: «Поступил с резаной раной в области живота, в знак протеста».

Мне удалось выиграть дело в Европейском суде по условиям содержания в Тамбовской колонии №1. С 26 сентября вступило в силу мое постановление, на основании которого будет проводиться проверка: в течение двух-трех месяцев государство должно отчитаться, какие меры по устранению нарушений они приняли. Результатом проверки будет выявление и наказание людей, виновных в этих нарушениях.

Освободился я 22 мая 2012 года. Через три дня уже нашел работу в одной строительной фирме. Чтобы как-то отвлечься, я сразу окунул себя в городскую суматоху: начал ездить в метро, погрузился в толпу, начал двигаться. Москва в этом плане мне помогла. Первое время жил в комитете, но сейчас уже съехал.

Я до сих пор не могу до конца привыкнуть. Темп, распорядок дня — все изменилось. Адаптироваться очень тяжело. Были и срывы, и драки. Нервы не выдерживали. Не все люди у нас могут нормально разговаривать. Через одного грубиян. А для меня этого достаточно, чтобы ударить человека по лицу.

Все преступления я совершал по дурости: был выпивший, а пьяному, как говорят, море по колено. Я не собираюсь вспоминать об этом, жизнь течет, я иду по новой дороге. Сейчас уже поздно о чем-то жалеть. Судьба так сложилась. Может быть, я расплачиваюсь за грехи своих родственников: бабушка у меня была комендантом при Сталине и сама сажала людей.

Яна, бывшая заключенная:

Я была абсолютно нормальным подростком: прилежно училась, ходила в танцевальные секции, мне не было дела до каких-то подворотен или плохих компаний. Никто и подумать не мог, что со мной может это произойти.

Меня посадили в 16 лет за убийство. Но это было не мое преступление — я взяла вину на себя, чтобы спасти близкого человека. Мне дали шесть лет.

Когда объявили приговор, у меня случилось помутнение рассудка. Я и представить себе не могла, как можно провести шесть лет в четырех стенах. Но когда меня привезли в Новооскольскую воспитательную колонию, я подумала, что попала в пионерлагерь: такая красивая обстановка, гостеприимная атмосфера, меня всему сразу начали обучать. Там ко всем относились с уважением, как к родным — не было такого: «Иди, ты заключенная!» Морально, конечно, было тяжело: долго привыкаешь к заборам и строгому режиму, и многие подростки воспринимают это агрессивно, но постепенно ты свыкаешься и начинаешь воспринимать все как должное. Лично я отнеслась к этому как к игре: вот сейчас поживу так, а потом будет по-другому. Зато если что-то плохое еще раз произойдет, мне уже не будет так страшно.

Но в 19 лет меня перевели во взрослую колонию в Кабардино-Балкарии, и там уже было совсем по-другому: сотрудники не умеют нормально общаться с осужденными, прав никаких не добьешься, одним словом, выживай как хочешь.

Отсидев пять лет, я освободилась по УДО год назад. Сейчас мне 22 года.

Когда я вышла, у меня возникли проблемы с паспортом: я родилась в Грозном, а в 95-м моя семья переехала в Ульяновскую область. Пока я сидела, родители умерли, и я осталась без документов. Правозащитникам из «Центра содействия реформе уголовного правосудия» с большим трудом пришлось добиваться восстановления моего гражданства в Чечне: сперва там говорили, что у них все архивы были уничтожены во время бомбежек, потом мне все же выслали справку, но, когда я пришла здесь в паспортный стол, у меня даже отказались принимать документы. И сейчас мы выясняем, почему поступил этот отказ. Я до сих пор живу без паспорта, но мне как-то удалось устроиться на работу продавцом-консультантом. В Ульяновской области у меня еще осталась комната в квартире, но срок наследования пропущен. Ее тоже хотелось бы как-то восстановить, и сейчас мы этим занимаемся.

В колонии со мной сидело много бесхарактерных, бесхребетных людей, для которых тюрьма уже дом родной. Они ничего не хотят, никак не пытаются изменить свою жизнь. И таких большинство. Но для меня это было уроком на всю жизнь — я никогда больше не хочу туда возвращаться, а все, что там видела, хочу поскорее забыть.

Елена Гордеева, сотрудница «Центра содействия реформе уголовного правосудия»:

Вчера я встречала на вокзале восемнадцатилетнюю девочку, которая отсидела три года в воспитательной колонии. Она вышла ко мне из поезда и сказала: «Я всю ночь не спала, боялась, что меня никто не встретит».

В нашей стране практически нет организаций, куда люди могли бы обратиться после выхода на волю. У большинства заключенных нет навыков решения социальных вопросов, они не знают своих прав и не могут себя защитить: до тюрьмы все проблемы решались кулаками, а в колонии их этому не научили. Детей после освобождения не берут в училища, говорят: «Нам такие студенты не нужны», а взрослые не могут устроиться на работу, так как частный работодатель может пробить их по базе. Многим сиротам по закону положено жилье, но для этого нужно собрать справки, прийти в органы опеки, отстоять очередь. Нужно добиваться всего этого, а они боятся связываться с государственными структурами. Самое сложное для них — обратиться в суд. Это обычная процедура, но они-то думают, что суд — это только карательный орган. В итоге они пропускают все сроки, все теряют, садятся второй раз, третий. Опять подходит время выходить, а жилья как не было, так и нет.

Мы работаем с несколькими колониями: приезжаем раз в квартал, проводим прием по социальным вопросам, пытаемся начать решать проблемы еще до освобождения. Но большинство приходят к нам на прием не из-за проблем, а потому что просто хочется поговорить с человеком с воли. И уже в процессе разговора выплывает, что нет документов, жилья, что с родственниками проблемы.

В первую очередь мы предоставляем помощь в решении каких-то юридических вопросов: помогаем собирать и оформлять документы, контролируем процесс их подачи и рассмотрения. Но часто приходится помогать и психологически, например, восстанавливать связь с семьей. Были случаи, когда мамы не хотели принимать своих дочек обратно. И вот ты звонишь маме, разговариваешь, а у нее ледяной голос. Потом идешь к девочке и советуешь написать письмо. Потом опять звонишь маме, которая начинает понемногу оттаивать. Поддержка близких очень важна. Особенно для девушек очень хорошо иметь надежного, непьющего друга. Но, как правило, женщины находят себе подобных: вышла — и через три дня у нее уже дружбан-собутыльник. Это частая история.

На приеме я всегда спрашиваю, по какой статье сидит человек — это дает нам понять, как мы можем ему помочь. Если это наркотики или алкоголь, то помочь сложно: нужно постоянно контролировать, держать за руку, а мы работаем дистанционно.

У нас были душераздирающие случаи: девочка восемнадцати лет, мы ей занимались с воспитательной колонии, и вроде бы все шло хорошо — пошла в вечернюю школу, наладила отношения с родственниками. Но, когда мы приехали через год в тот регион — у нас была программа по мониторингу освободившихся, — выяснилось, что девочка живет в квартире одна и как до этого сидела на «крокодиле», так и продолжает. Тогда она была в ужасном состоянии, сильно плакала, так как сама все понимала. Уже год прошел. Даже звонить ей страшно.

Так что помочь удается далеко не всем. Свою же голову им не вставишь. У человека должен быть стержень, чтобы он держался за свободу. С нами остаются дружить только те, кто более-менее склонен к нормальной жизни. Но большинство после освобождения уходит от нас и не выходит на связь. Им, к сожалению, не нужна никакая адаптация.