Таких бесконечных цветов со мной еще не было
В тесном зале ММСИ, заполненном картинами и фотографиями, становится шумно и душно.
Приходит.
«Спасибо, что пришли», — говорит он. Как маг в черном кафтане в пол. Не хватает только колпака. Похож на отца моей подруги — ленинградского рокера — как две капли воды.
«Сейчас будет откровение для тех, кто знает меня прежде всего как живописца...» — улыбается, по залу проходит смешок.
На его гитаре наклеено солнце. Вдруг что-то хорошее стало происходить в моем сердце: мне до сих пор кажется, что это он.
Я стою и думаю, что хочу вспомнить забытый мной вкус, взлетать вверх, не глядя на тучу, снова услышать его впервые — тогда, на 12-м этаже блочной многоэтажки, из окна вид на троллейбусный парк, обычный для спального района Петербурга (там, где я родился, основной цвет был серый), мы стоим с лучшей подругой возле музыкального центра с воткнутым микрофоном, записываем на кассету собственную радиопередачу, ставим песни наугад с дисков ее отца — другого отца другой подруги, но тоже рокера, — и колотый лед сыплется в таз, и вызывает отторжение. Дай мне напиться железнодорожной воды, — скрежещет диск, затем смена композиции, ветер, туман и дождь, мы одни в этом доме, не бойся стука в окно, это ко мне, это северный ветер, он у меня в ладонях. И ничего прекраснее я не слышала до тех пор.
Затем — желание разобраться в том, что происходит вокруг, узнать, что по новым данным разведки мы воевали сами с собой, а в городе Таганроге есть два звездных проспекта, понять, что, если бы ты могла меня слышать, мне было бы незачем петь; влюбиться и почувствовать, что пока нет твоей любви, мне всегда будет хотеться чего-то еще. И самое главное: Джа даст нам все, когда я с тобой — ты мой единственный дом.
Позже или раньше: день в доме дождя, лед и пастис, ехать в машине, большой и черной, в глубину Подмосковья, слышать в тысячный раз, как он отрубился в час, а проснулся в три, полнолуние выжгло его изнутри, быть твоим терапевтом, болеть, но никуда не выйти, ни на одной остановке: ни в Костроме с порошком, ни на Невском с Тверской, ни в Ипатьевской слободе с ножичком, потому что утро не разбудит меня, ночь не прикажет мне спать, и разве я поверю, что это может кончиться вместе с сердцем?
Или: завтракать среди белых стен, в белой тишине — белые поля, посреди Лондона, где сразу кинулся в дацан — хотел уйти в retreat, а мне навстречу Лагерфельд, гляжу а мы на Oxford street; и я никогда не хотел хотеть тебя — так, но мне было светло, как будто я знал, куда иду.
Или другое: лето, мы едем к океану, хочу я всех мочалок застебать, и это самый фантастический день, моя природа не дает мне спать, пожарные едут домой, им нечего делать здесь, развяжите мне руки.
Или сейчас, сегодня: долго мы пели про свет, а сами шли сумраком, и мир, как мы его знаем, подходит к концу, но я не вижу причин, чтобы быть осторожным, ведь город спасется, пока трое из нас продолжают говорить с ним.
Выставка Бориса Гребенщикова продлится до 12 января в ММСИ на Гоголевском, 10. Куратор — Евгения Киселева. Генеральный партнер — НКО «21 ВЕК».