Кирилл Серебренников: Современный театр похож на фейсбук

Трансформация театра в современное искусство — это тема большого исследования, потому что она связана не только с театром, как ни странно, а еще и с «физиологией смотрения» и с новыми медиа, которые эту физиологию сильно изменили. Нынешнее поколение молодых людей, которые активно пользуются новыми технологиями, гаджетами, социальными сетями, — оно совсем иное, чем поколение их родителей-театралов.

Возникли определенно новые свойства памяти. Сейчас наше главное представление о реальности — новостная лента. Перед нами мелькают новости, посты, картинки, сиюминутные соображения, обрывочные мысли, фотографии котиков и прочее. Все это быстро фиксируется глазом, расшифровывается и откладывается в ближайшие резервуары памяти. Мы совершенно не разрабатываем те «мышцы», которые раньше тренировались медленным чтением или другим глубоким погружением в материал. Таким образом, мы получаем сведения, но не знания.

Сегодня знания о театре, как и прочие знания, заменили сведения о нем. В том, как эти сведения манифестируются, есть определенная эстетика. Эта эстетика тоже связана с новым типом смотрения: она, на мой вкус, очень нарративная, она гораздо менее ассоциативная. Потому что именно чтение и глубокая работа с памятью требуют ассоциативных связей. Сегодня ничего подобного не происходит. В этом никто не виноват, просто мир сильно изменился.

Можно обратить внимание, что последние работы многих больших мастеров современного театра намеренно просты, играют «на упрощение»; в чем-то они похожи на сериалы, в чем-то — на сведения из каталога. То есть зритель не смотрит «Гамлета» — он смотрит содержание «Гамлета», получает сведения о нем. Зритель сегодня не считывает интерпретации и не желает разбираться в размышлениях режиссера, не вглядывается в материал через глубокую игру актеров, — его пугает «непонятное», «многосмысленное», ему хочется получить не столько впечатление, а некое ясное сообщение, итоговый вывод. Этот процесс «редукции смыслов» может тревожить, может быть даже в чем-то интересным; в любом случае, это говорит о том, что способы восприятия театра сильно меняются.

Меняются и критерии оценки актерской игры: редкие искушенные зрители способны отличить хорошую игру от плохой. Мы уже не можем дать однозначного ответа, что такое «хорошо» в искусстве актера, а что плохо. Это вопрос отдельного исследования. Но если говорить о тенденциях, то вот одна из них: появились режиссеры, которые ставят актеру задачу «не играть». Видимо, их пугает актерская техника, во-первых, как нечто неясное им, а во-вторых, как атрибут «старого» театра, где водораздел между профанным и высокопрофессиональным был более очевиден. Актер в современном театре не играет, например, солдата — он передает сведения о нем. Он, готовясь к роли, не записывает все подробности своего героя в тетрадку, не «берет» у прототипа своего героя интервью, не переживает его жизнь, не делает «наблюдения» и «этюды к образу», он просто и внятно сообщает: я — солдат. И сегодня этого вполне хватает зрителю, он верит, что это солдат, и больше никаких объяснений и доказательств ему не требуется. Зритель верит в происходящее на сцене так же, как он верит сообщениям из своей новостной ленты, где сочетание постов — главное информационное послание дня. Facebook не нуждается в доказательствах. Если зритель из программки и афиши знает, что перед ним Гамлет, ему уже не нужно доказательств в виде там психологического раскрытия образа, он и так верит. Современный театр — это театр максимальной наивности и доверия. Это не хорошо и не плохо, сегодня это так.

Еще одна тенденция: из театра уходит такое понятие, как «вечность». Какая может быть вечность у новостной ленты! Она живет сегодня, сейчас. Театр легко адаптируется к этой реальности, потому что театр — это искусство, которое тоже живет здесь и сейчас. Но тем не менее театральным мастерам XX века удавалось выходить, скажем так, «в высшие сферы» и создавать напряжение невидимого. У зрителей на спектаклях возникало впечатление, что они столкнулись с проявлением чего-то метафизического, потустороннего. В театре была тайна. Сейчас это тоже уходит, зритель погружен в новые технологии смотрения и восприятия. Ему не нужны тайны и секреты прошлых эпох. В нашей эпохе много своих тайн и загадок.

Время в современном театре сжалось до секунды. Спектакли иногда действительно похожи на фейсбук и тамошних авторов: проклятия «кровавому режиму» перемежаются с отсылками к ютюбовским роликам популярных исполнителей, размышлизмами о сиюминутном и многочисленными selfies. Во всем этом мало живой энергии.

Многие современные постановки намеренно избегают прямого активного воздействия на зрителя, иногда доходит до того, что из спектакля даже исключаются актеры. Есть спектакли-инсталляции. Но зритель, как мне кажется, всегда реагирует на энергию. Другое дело, что иногда это может напугать, потому что вы привыкаете, сидя в одиночестве перед компьютером, не чувствовать волны от человека, с которым вы находитесь, допустим, в чате. А здесь на вас со сцены идет энергетическая волна, которая вполне может вас опрокинуть. В этом смысле театр живой энергии, театр больших энергетических форм, он в чем-то, конечно, тотальный или даже авторитарный, он воздействует, он влияет, он может «перевернуть душу».

Современный театр многообразен. Есть театр для современных мещан, обывателей. Их вкусы консервативны. Они любят «классический» театр, не очень понимая, что это такое. Есть театр для продвинутой хипстерской молодежи, есть театр для детей. Есть театр для либеральной интеллигенции. Но все-таки современный театр — это в основном театр для буржуа. Дамы на высоких каблуках, мужчины в дорогих костюмах, которые за большие деньги хотят смотреть что-то гарантированно качественное и известное; собираясь в театре, они верят, что именно это и есть сегодня самое модное и актуальное. Придут, посмотрят и, даже если ничего не поймут, то, по крайней мере, зачекинятся. Современный театр в основном ориентирован на бизнес, на деньги, на комфортность, на конвенцию со зрителем и только очень редкий театр способен эту конвенцию нарушить — чтобы прокричать со сцены или хотя бы прошептать очень важные для себя, но не всегда приятные для зрителя истины.

Что касается меня и той работы, которая сейчас идет в «Гоголь-центре», то я хочу делать демократический театр без вип-зон, без каких-то резерваций для специальной элитной публики. Я хочу, чтобы это был театр для людей — демократический театр, где можно увидеть разные спектакли. Эти спектакли могут нравиться или не нравиться, но они все объединены пониманием очень простого правила: в театре все люди равны. И эти люди называются красиво — «публикой».