Алла Демидова: Узорная рамка. Воспоминания о Cергее Параджанове

Когда твои друзья становятся народными кумирами, то свои воспоминания о них кажутся мелкими и незначительными. Ну что, например, можно нового сказать о Высоцком, Тарковском, Параджанове, которых теперь знает весь мир? Хочется сгладить все острые углы, которые неизбежны при близком общении. Но тем не менее…

Когда я в начале семидесятых снималась в Киеве в фильме о Лесе Украинке «Иду к тебе», однажды, возвращаясь со съемок в гостиницу, кто-то мне показал балкон на одном из угловых зданий. На балконе стоял бюст. Я не очень удивилась бюсту, мало ли их: мы привыкли к официальным бюстам. Но мне сказали: «Это Параджанов». На балконе стоял бюст Параджанова. Это были его балкон и квартира.

Встретились мы тогда лишь однажды – где-то мельком на студии, но после этого я стала получать от него подарки: уникальные расшитые украинские платья, иногда бутылку вина, гуцульскую меховую расшитую безрукавку, плиссированные малиновые восточные юбки и т. д. Причем все это не сразу, а с нарочными: кто-то приезжал в Москву, заходил ко мне и говорил: «Это от Параджанова».

Когда в 1979 году мы с театром были на гастролях в Тбилиси, он устроил прием для нашей Таганки. Я немного опоздала, но, поднимаясь по старой, мощенной булыжником улице Котэ Месхи, уже по шуму догадалась, куда надо идти. Дом номер десять.

Дом двухэтажный, маленький, огороженный небольшим каменным забором. Наверху, над воротами, сидели два, как мне показалось, совершенно голых мальчика и, открывая краны, поливали водой из самоваров, что стояли с ними рядом, всех вновь прибывающих. Мне, правда, удалось проскочить этот душ, когда я входила во двор. Двор тоже маленький. Я сразу обратила внимание на круглый, небольшой не то колодец, не то фонтан; он был заполнен вином, и в этом водо­еме плавали яблоки, гранаты, виноград. Там же в воде стояли бутылки с вином. В воздухе пахло чем-то очень вкусным. Вокруг колодца стояли наши актеры, вынимали из воды бутылки, наливали и пили. Посередине двора на ящиках лежала большая квадратная доска, покрытая цветной клеенкой, – импровизированный стол, на котором стояли тарелки, а в середине в большой кастрюле что-то булькало.

В левом углу двора за решеткой прямо на земле был портрет Параджанова, закрытый как бы могильной или тюремной оградкой. «Это моя могила», – сказал он мне. Портрет за оградой стоял косо, перед ним сухие цветы, столетник и какое-то чахлое деревце.

Все балконы второго этажа были устланы коврами, а через перила свисали лоскутные одеяла, покрывала, картины. Сам двор был выложен разноцветными плитками. Сияло солнце, и все это было красиво и очень красочно. Казалось, что ты попал в какой-то волшебный театр.

А с неба спускался черный кружевной зонтик, он висел в центре двора, как абажур. Я сказала: «Какой прекрасный зонтик». Параджанов тут же его опустил – оказалось, что его держали невидимые глазу лески, – отрезал его и подарил мне. Я только успела промямлить: «Жалко, ну хотя бы еще чуть-чуть повисел для красоты». Но единственное, что на это ответил Параджанов: «Ты видишь, какая ручка! Видишь, какая ручка! Это саксонская работа. Ты ее отрежь и носи на груди, как амулет, потому что это уникальная работа севрских мастеров. Это Севр».

Потом он приказал сфотографировать меня и себя: ему очень понравилось, что я была вся в белом и в белой французской шляпке. Особенно его восхитило, что на мне была шляпка, – поскольку шляп в то время никто не носил, и он все время приговаривал: «Ну вот, теперь наши кикелки будут все в шляпах. Как это красиво – шляпы! Я заставлю их всех в шляпах ходить. Шляпы. Шляпы...» И нас все время фотографировал какой-то мальчик, которого Параджанов отрекомендовал как самого гениального фотографа всех времен и народов. Он никогда не скупился на комплименты.

Много лет спустя, когда уже не было в живых Параджанова, мне неожиданно прислали на мой сайт часть этих фотографий. А что касается шляп, то, действительно, через какое-то время Параджанов устроил выставку сделанных им изумительных шляп. Я была в это время в Тбилиси, и Параджанов водил меня по залам еще не открытой выставки и показывал то клетку, в которой сидела сделанная им птица, то свой автопортрет из лоскутов, соломы и чего-то еще немыслимого, но сходство было поразительное. Однако я забежала вперед, продолжаю вспоминать мой тот первый визит.

На втором этаже за балюстрадой из лоскутных одеял стояла жена Гии Канчели. Безумно красивая, утонченная грузинка. По балюстраде ходили, ели, пили и пели актеры Таганки и Театра Руставели и смотрели вниз со своего балкона, как в театре, на представление, которое внизу разыгрывал Параджанов. Тут же присутствовал какой-то милиционер, которого Параджанов всем представлял, как на светском рауте. Позже выяснилось, что милиционер пришел из-за прописки, которой у Сережи не было. Еще был некий лагерник – приехал к нему в гости. Отдельно наверху, на втором этаже, под гирляндой сухих красных перцев сидела рыжая толстая женщина в байковом цветном халате с большими сапфирами в ушах и молча за всем этим наблюдала. Я спросила: «Кто это?» – «А… Это моя сестра. Я с ней уже два года не разговариваю», – небрежно бросил мне на ходу Параджанов.

Мы прошли в его комнатушку на втором этаже, которая вся была забита коллажами, портретами, натюрмортами, сухими букетами, какими-то золотыми тряпочками, накинутыми на посуду, свисали старинные брюссельские кружева. Пещера Аладдина или лавка старьевщика. Комнатка Параджанова была очень-очень маленькой. Почти все пространство занимал установленный в середине квадратный стол. На столе было очень много еды в  старинных разукрашенных грузинских мисках… На полках стояли петровские бокалы из толстого стекла, разноцветные бутылки самых разных форм, большие чайники с розами. Кое-где пестрели павлиньи перья. Все это сверкало, переливалось и завораживало. Какой-то диковинный базар, где хотелось разглядывать каждую вещь в отдельности, но Параджанов меня тащил куда-то дальше знакомиться с грузинскими актерами. Жена одного из них привела с собой большую собаку. Кстати, потом актеры взяли надо мной шефство и возили по старым грузинским местам. Но тогда я ушла быстро, потому что совсем не знала, как вести себя на таком восточном празднике.

В Тбилиси Параджанов познакомил меня с гениальной художницей Гаянэ Хачатурян. Ее старая, темная, захламленная квартира была похожа на комнату Параджанова – то же ощущение чуда: что-то неожиданно сверкало, а на ее темных картинах вдруг вспыхивали красные, синие, золотые краски. У меня есть несколько ее рисунков, жалко, что тогда я не сумела купить ее картины: уникальные, с призрачными фигурами людей и животных. Сейчас они висят в музеях по всему миру. Но опять-таки много лет спустя мне все же удалось  купить одну картину Хачатурян – «Бродячие музыканты», – которая мне напоминает и Тбилиси, и Сережу, и саму Гаянэ.

С тех пор время от времени появлялись какие-то люди, словно подарки от Параджанова: например, художница-мультипликатор Русико из Тбилиси. Она долго потом мне писала письма и присылала свои по-детски примитивные прелестные рисуночки, приветы от Гаянэ и Сережи.

Несмотря на то что часто приходили посылки с фруктами или вином, я слышала, что Параджанов бедствует, да и живет все в той же маленькой комнатке, а я-то думала, что дом весь его! Соседи, чтобы пройти в туалет или умыться, каждый раз проходили по балюстраде мимо его открытой двери.

Потом я снова приехала в Тбилиси и однажды в Театре Руставели смотрела «Ричарда III». Сидела в первом ряду рядом с англичанином, который то и дело фотографировал. Он каждый раз со скрипом вынимал кожаный футляр, доставал фотоаппарат, долго его настраивал, потом громко щелкал и опять с таким же кожаным скрипом убирал все обратно. Через пять минут все повторялось. Этот англичанин меня очень раздражал: я понимала – он ужасно мешает актерам.

Видимо, я сидела очень мрачная. Неожиданно в антракте ко мне подо­шли совершенно незнакомые люди и преподнесли огромный букет свежих-свежих роз. Я спрашиваю: «От кого?» – «От Параджанова».

Позже выяснилось: шел Параджанов по улице Руставели мимо служебного входа театра; внутри было очень жарко, и актеры между сценами выходили на улицу покурить. Параджанов остановился:

– Что у вас идет?

– «Ричард».

– Как идет?

– Да неплохо. Англичане снимают для Эдинбурга, и сидит рядом с ними мрачная Демидова. Ей, видимо, спектакль не нравится.

Сережа тут же остановил какого-то мальчишку, сунул ему три рубля и сказал: «Вот с той клумбы все розы. Быстро». Эти розы мне и подарили.

Как-то он узнал, что мы с Эфросом возобновляем «Вишневый сад», и решил сделать шляпы для моей Раневской. И вот как-то ночью моим друзьям Катанянам позвонил молодой красивый грузинский священник и сказал, что привез от Параджанова для Демидовой две огромные коробки со шляпами, которые нужно сейчас же передать. И хотя той ночью была гроза, я немедленно прибежала к Катанянам за коробками.

Это уникальные шляпные коробки. Обе декорированы. Одна – черная, другая – сиреневая. Каждая из них заслуживает отдельного рассказа.

Сбоку на черной коробке выложена летящая чайка: Параджанов взял просто два белых гусиных пера, которые у него явно валялись где-нибудь во дворе, крест-накрест склеил их, вместо глаза приделал блестящую пуговицу – все. Получилась летящая чайка. А тряпку, которую он вырезал из какого-то сине-белого подола, он приклеил снизу, и получилось море. Чайка над волнами. Еще интереснее дно этой коробки, названное им «Тоска по черной икре». Но я бы назвала этот гениальный коллаж «Рыба». Плавники «рыбы» сделаны из обыкновенных гребенок, чешуя – из остатков кружев, а окружают «рыбу» водоросли из ниток, тряпочек, кружев – и все покрашено в черный цвет.

Изнутри черная коробка была выложена картинками из театральной жизни. А с внешней стороны – рисунками типа «Крупская, сидящая за патефоном»; вырезана и надпись – «Гармоничный талант». И вдруг сбоку, совершенно неожиданно, – фигурка задумавшегося человека. Вообще неожиданность-случайность – это типичный стиль Параджанова для такого рода коллажей.

Внутри коробки лежала черная шляпа. Эту шляпу Параджанов назвал «Аста Нильсон». Верх – тулья из черных перьев. О ней он потом сказал: «Обрати внимание, Алла, эта тулья – от шляпы моей мамы». На что Вася Катанян тут же заметил: «Врет, никакой не мамы. Где-нибудь подобрал на помойке».

Коробка из-под сиреневой шляпы была сине-бело-сиреневая и тоже вся раскрашена, обклеена материей, кружевами, но уже в другом стиле: Параджанов украсил ее бабочками. Дело в том, что однажды я рассказала ему историю, как была феей бабочек для дочки моего приятеля, художника Бориса Биргера. Когда девочка первый раз пришла ко мне домой, чтобы поразить ее детское воображение, я украсила квартиру бабочками из блестящей ткани. И даже на длинном моем платье, в котором я была в тот день, «сидели» бабочки. Для девочки я на всю жизнь так и осталась феей бабочек. Параджанов не забыл эту историю и прислал мне «привет» бабочкой на коробке.

Изнутри коробка была украшена кружевной накидкой, которая раньше, вполне возможно, лежала на каком-нибудь столе. А на самом донышке было приклеено маленькое зеркальце из блестящей бумаги, перекрещенное кружевами, как православный крест. Здесь тоже пестрело множество картинок, но теперь это были уже фотографии старинных шляп. Картинки были проклеены красными полосками – казалось бы, для чего? Совершенно непонятно для чего, но как это было красиво!

К обеим шляпам Сережа приложил кружевные шарфы, к черной шляпе – черный, к сиреневой – сиреневый. Сиреневый был расписан от руки лилиями времени декаданса. Когда приехал Сережа и мы стали мерить эти шляпы, я его спросила: «А зачем шарфы?» – «Ну вот смотрите: вы надеваете черную шляпу. Хорошо – но это просто Демидова надела черную шляпу. А ведь когда уезжает Раневская, она уезжает, продав свое имение. Поэтому я хочу, чтобы вы выбелили лицо, нарисовали на нем красный мокрый рот и до глаз закрыли лицо черным кружевным шарфом, завязав его сзади, чтобы концы развевались, как крылья. Причем лицо скрыто как бы полумаской, через черное кружево проглядывают красный рот и бледная-бледная кожа, и сверху – шляпа с перьями и черными розами. Вот тогда это имеет смысл. Точно так же и сиреневая: когда Раневская приезжает из Парижа, этот шарф, легкий, яркий, как бы летит за ней шлейфом воспоминаний о парижской жизни».

Когда я показала шляпы и шарфы Эфросу, он мне не разрешил в них играть. Он сказал, что это китч. Я несогласна, это не китч. Китч – всегда несоответствие. Хотя, если вдуматься, шляпы Параджанова действительно не соответствовали спектаклю Эфроса, очень легкому и прозрачному. Эти шляпы утяжелили бы рисунок спектакля. Но сами по себе они произведения искусства. В искусстве есть понятие авангарда. Думаю, что авангард – это прежде всего эпатаж общественного вкуса, но с идеальным своим. А у Параджанова был абсолютный вкус.

Черная коробка долго стояла на шкафу просто как коробка, и каждый раз мне приходилось ее снимать, чтобы показать дно. Наконец я вырезала дно и повесила его на стену тоже как картину.

К шляпам прилагалось письмо-коллаж на трех страницах. Когда его разворачиваешь, получается длинное письмо – фотографии, на которых видно, как Сережа делал эти шляпы. На обороте написано:

«Алла Сергеевна! 1) Извините – на большее не способен! (Не выездной.) 2) Шляпа «Сирень» (условно). Шарф. Середина шарфа обматывает все лицо и делает скульптуру!!! Необходимо очертить рот и нос! Шляпа Asta Nilson. To же самое – черный шарф, потом шляпа – заколка…

Желаю успеха! Он неизбежен! Привет супругу».

После тюрьмы Параджанову было запрещено ездить в Москву. Этот город был для него закрыт, но он все равно появлялся иногда инкогнито и всегда жил у моих друзей Катанянов. Однажды, когда он в очередной раз наведался в столицу, я позвонила Катанянам, чтобы пригласить их на общественный просмотр спектакля о Высоцком; к сожалению, об этом сказали и Параджанову тоже. Он сразу же захотел прийти в театр, тем более что и Любимов его просил об этом. После просмотра было обсуждение спектакля: там должны были быть, естественно, и кагэбэшники, потому что спектакль тогда был запрещен. Может статься, Параджанов и не пришел бы тогда, но Любимов попросил помочь. И Сережа, конечно, появился, конечно, выступил. И его опять забрали – за нарушение запрета покидать Тбилиси. Правда, это был только повод.

Я помню, как он первый раз собирался за границу, в Голландию, года за два до смерти. Сережа опять жил у Катанянов. Как-то, придя к ним, я увидела большие чемоданы Параджанова: он вез подарки в Голландию совершенно незнакомым людям – бесконечные шелковые грузинские платки, какие-то вышивки, пачки грузинского чая, ковровые сумки, грузинские украшения и так далее. Тут же он вынимал и дарил эти платки пришедшим. В тот раз я пришла со своей приятельницей-итальянкой, и она тоже была одарена. У меня до сих пор осталось несколько шелковых платков. Иногда я дарю их «от Сережи Параджанова». Параджанов уверял, что платки из самой Персии, а Вася Катанян тут же комментировал: «Алла, не верь, просто с рынка Тбилиси. И то не Сережа покупал, а ему принесли».

Вернувшись из Голландии, Сережа забавно рассказывал, что на премьеру своего фильма он вышел в длинной разноцветной хламиде с огромной, расшитой бисером сумкой, из которой он вынимал пачки грузинского чая и платки и бросал их прямо в зрительный зал. «Все были в восторге!» – смеясь, говорил Сережа, а потом, уже без смеха, с гордостью сказал, что по всему городу были развешаны плакаты с его портретом в бархатном  камзоле, люди узнавали его на улице и кричали: «Маэстро!» После этого мы между собой так и звали его – Маэс­т­ро. А тогда, спохватившись, Сережа стал рассказывать о витринах. Он приехал в пятницу, и на тот же день были назначены пресс-конференция и другие встречи – он был занят, а в субботу и воскресенье все магазины были закрыты, поэтому Параджанову оставалось только рассматривать витрины: «Представляете: витрина – подушки, бесконечные подушки или – бесконечные одеяла. И все – разной формы. Это такая красота!»

Представляю его «зуд», когда он не мог всего этого купить, ведь делать покупки, а потом дарить было его страстью. Причем он мог дарить самые что ни на есть дешевые побрякушки и говорить при том, что это уникальные украшения от принцессы английской. В то же время Параджанов мог подарить уникальные вышивки совершенно незнакомым людям, о которых забывал тут же.

Все-таки в Голландии Сережа не удержался, его страсть покупать оказалась сильнее закрытых магазинов. Он пошел на блошиный рынок и скупил его весь, целиком. Когда он, вернувшись из поездки, пришел к Катанянам, грузовой лифт не мог вместить всех мешков, которые он привез. Но вот он высыпал покупки: в одной куче оказались серебряные кольца и какие-то дешевые стекляшки. «Зачем, Сережа, стекляшки?» – «Ну, вы не понима­ете, кикелки наши будут думать, что это сапфиры и бриллианты».

Не исключено, что он мог и продавать эти подделки, и очень дорого продавать. Но в то же время он мог дарить настоящие бриллианты абсолютно бескорыстно. В этом весь Параджанов.

Он любил делать подарки – и часто получал подарки в ответ. Ну, например, пьем у него чай, вдруг приносят пельмени в огромной суповой миске. Он называет какую-то очень громкую фамилию – хозяина пельменей: ему обязательно нужна громкая фамилия, хотя пельмени могли быть просто от обычного соседа – подарки ему присылали все.

Или – как он сам делал подарки. Например, мне. Когда я получала две бутылки вина от Параджанова с нарочным, это вовсе не означало, что он думал обо мне, хотел сделать что-нибудь приятное, пошел и купил вино для меня. Ничего подобного. Просто кто-то подарил ему ящик хванчкары, этот ящик моментально раздаривался, и, значит, в этот момент его племянник ехал в Москву, и в этот же момент разговор зашел о Таганке или случайно возникла моя фамилия. Потому мне и достались две бутылки.

И так было со всеми людьми, со всеми его подарками. Несомненно, о некоторых он вспоминал чаще, о некоторых – реже. Но все это было по случаю, всегда неожиданно и талантливо.

Я обожала его сумасбродные выходки, как теперь понимаю, выходки сумасбродного гения.

Как я говорила, в Москве он жил у Васи и Инны Катанян. Дом их сам по себе интересен – это бывшая квартира Лили Юрьевны Брик со всеми уникальными картинами, скульптурами, мебелью, что остались после ее смерти. Я думаю, что Сережа, помимо дружбы с Катанянами, останавливался там еще и потому, что атмосфера этого дома соответствовала его творческому миру. Иногда он выдумывал, вернувшись из Москвы в Тбилиси, что чемодан, с которым он приехал, – чемодан самого Маяковского. Без выдумки и игры он жить не мог.

Говорил Сережа постоянно. Он был из тех людей, которые не могут остановиться. Кстати, это очень утомительно – общаться с таким человеком. И когда ты устаешь, то не очень легко идешь на такой контакт. К сожалению, я попросту бежала от этих встреч.

А разговоры… Все в этих разговорах – как в его дарах: все неважно и важно, от уникальных рассказов «про тюрьму» (хотя половина из них, я думаю, тоже выдумана) до его выступления на той пресс-конференции в Голландии. Правду от вымысла не отличишь.

Я не слышала, чтобы он особенно много рассказывал про свои замыслы, как любят, например, делать некоторые режиссеры. С ним мог состояться такой разговор:

– Сережа, что вы будете снимать?

– «Демона». Я собираюсь снимать «Демона».

– А кто Демон?

– Ну, не знаю. Плисецкая прислала мне телеграмму: хочет сыграть Демона. Ну, эта старуха! Разве я буду ее снимать?

Между тем Плисецкой в это время посылались телеграммы с предложениями играть Демона…

В этих разговорах бывали иногда и какие-то обидные вещи, но всегда это был фейерверк, а обидные вещи – для «красного словца».

Он даже на стуле не мог сидеть просто так – непременно залезал верхом, потому что делать «просто так» для Параджанова невозможно.

Конечно, он был уникальным кинорежиссером, однако в душе он был художником-мистификатором. Сережа любил делать из своей жизни легенды. В этом он похож на Сальвадора Дали, про которого тоже рассказывают бесконечное множество легенд и мифов. Если бы после Дали остались только его картины, он не был бы так знаменит, я думаю. Взять хотя бы известный визит к Дали Арама Хачатуряна: его проводили в огромный зал, где за пустым столом стояло только одно кресло. «Ожидайте», – сказал ему мажордом и ушел. Послышалась музыка – «Танец с саблями». «Как это прелестно и деликатно со стороны Дали», – подумал Хачатурян. Музыка нарастала, наконец заполнила весь зал своим звучанием. Неожиданно открылась дверь, и, с саблей в поднятой руке, совершенно голый Дали пробежал через весь зал в другую дверь – она захлопнулась, музыка стихла. Затем пришел мажордом и сказал: «Аудиенция закончена».

Вот такой же был и Сергей Параджанов. Прийти в гости и просто выпить чаю он не мог и поэтому сообщал: «Вот только что навестил персидского шейха, который подарил мне этот перстень с бриллиантом, но вообще-то, если нравится, возьми». Или что-нибудь придумывал про чашку, из которой пил. Или тут же нарядит всех сидящих за столом в какие-то немыслимые одежды, найдет какой-нибудь сухой цветок, приколет кому-нибудь к платью и заставит носить весь вечер.

Ему скучно было жить просто так. У Параджанова был тонус не среднего человека, его жизненный тонус был завышенный. Отсюда быстрый разговор, громкая речь, жестикуляция, вечные придумки, хохот. Причем порой хохот был просто неадекватным, не на «смешное»; он мог оставаться равнодушным к явно смешному и смеяться совершенно неожиданному.

При всем этом абсолютная естественность поведения – он говорил всегда то, что думал. Если, например, его спрашивали о том вечере, когда он принимал Таганку у себя в Тбилиси, он отвечал: «Ну что вечер? Ужасный вечер. Пришла Демидова, срезала зонт и сразу же ушла. Вот и все!»

Параджанова нельзя определить одним словом, в нем было все намешано. Тем, кто его хорошо знал, трудно о нем судить беспристрастно. Он не укладывался в обычные рамки. Его надо было принимать таким, каким он был, с его красноречием, в котором трудно было определить, где правда, а где ложь, с его страданиями и тревогами, с его повторами одних и тех же событий, причем в разных вариантах. Вы у меня спросите: «Он был вор?» Я отвечу: «Да!» – «Правдолюбец?» – «Да!» – «Честнейший человек?» – «Да!» – «Гений?» – «Да!» – «Обманщик?» – «Да!» – «Бездарь?» – «Никогда!» Его надо было просто любить и преклоняться. И мы его любили.

Где был источник, из которого он черпал свою неиссякаемую энергию? Во-первых, я думаю, что источником была сама его судьба, ощущение своей миссии. Причем с годами это ощущение только росло. И он даже служил этому. Иногда сам творил свой миф о себе, «укрывшись плащом легенды», как он о себе говорил.

С другой стороны, болезнь. Не знаю, как диабет проявляется и как он влияет на тонус, но думаю, что это тоже оказывало свое влияние.

Тюрьма. Я видела письма из тюрьмы, адресованные Лиле Юрьевне Брик. Каждое письмо – это коллаж. Вставить в рамку и повесить на стену.

Вообще, все, чего касались руки Параджанова, надо бы вставить в раму, ибо все это произведения искусства. Этим он, кстати, многих заразил – и Васю Катаняна, и меня. Мы жили с Катаняном рядом, по соседству. И под влиянием Параджанова бесконечно (Вася – в большей степени) делали коллажи, лоскутные занавески и наволочки, собирали икебаны, шили из обрезков какие-то юбки и кофты. Тут всюду Сережино влияние. Если я собирала маленький букетик цветов, то посылала его Васе не просто так, а в красивой вазочке, что-нибудь приклеив… А Вася приклеивал мои фотографии, например, в Сережиных шляпах, на какой-нибудь плакат известной фирмы. Получался Васин коллаж, но мышление опять-таки Сережи Параджанова. Словно и сделал это сам Сережа.

Параджанов очень любил людей талантливых. В этом смысле можно сказать, что он был снобом. Но это не классический снобизм – он просто очень тонко чувствовал талантливых людей и всем им поклонялся, делал им подарки, общался с ними. Он хотел, чтобы память о нем осталась именно у тех, кто талантлив: не было, пожалуй, ни одного талантливого человека, которому Сережа что-нибудь да не подарил. Например, Андрею Тарковскому в их последнюю встречу он подарил кольцо, а Майя Плисецкая, когда выступала в Тбилиси, была просто задарена Сережиными фантазиями.

Талантливых людей он находил не только в творческом мире, это могли быть и воры, всякого рода странные личности, авантюристы: «Авантюрист? Да, но он талантлив!» Тот милиционер, которого я увидела в его доме в свой первый визит, стал постоянным посетителем – он был «талантливым милиционером». Банальных людей вокруг него я не видела, Параджанов их попросту не замечал…

Многие утверждают, что Параджанов был абсолютно аполитичным.

Я не знаю, что под этим подразумевается; одни говорят, что посадили его в семьдесят третьем не за политику, а за то, что был чересчур яркой личностью, другие пишут, что посадили его за какие-то гомосексуальные или спекулятивные дела, но совсем не за политику! Слухов вокруг Параджанова всегда было много и при жизни, и после смерти. Во-первых, я думаю, что хороший художник всегда аполитичен, но в то же время художник всегда в конфронтации с существующим строем. Параджанов был чужаком. Он не соответствовал системе, в которой жил. Он очень выделялся, поэтому сразу мерещилась «аполитичность», «политичность» – а ему было плевать. Параджанов был неугоден, а такого человека, естественно, хочется убрать, не разрешить ему работать.

Я никогда не слышала, чтобы Сережа говорил прямо о политике, но о чем бы он ни рассказывал, его мировоззрение было ясно, и было ясно, что он живет в своей другой стране.

Его фильмы продолжали его жизнь, а его жизнь абсолютно отражалась в его творчестве. Одно дополняло другое. Как в случае с Дали, недаром он мне вспомнился. Фильмы Параджанова дополняли его, он – фильмы.

Я видела, например, фотографии людей, которых Параджанов находил на улице, он отбирал их, когда начал делать «Легенду о Сурамской крепости». Я видела, как он наслаждался своими находками, своим творчеством. Ему даже не важен был результат, куда значительнее было наслаждение, с которым он пристраивал какую-то тряпочку, одевал своих актеров, как он гордился, когда что-то получалось, как он радовался, находя уникальные украшения и реквизит.

Он все умел делать сам, и, когда та же «Легенда о Сурамской крепости» получила на каком-то фестивале награду – не то за работу художника, не то за операторскую работу, мне было смешно: это все Сережино, его руки, его почерк. Я просто вижу, как именно он одевает актеров и декорирует кадры, делая почти весь фильм собственноручно. Тряпочки, аппликации, вышивки, камни, старые ковры – это было его страстью.

Он из всего делал спектакль. Например, в Тбилиси был вечер в Доме кино, посвященный режиссеру-документалисту Василию Катаняну и Инне Генц, специалисту по японскому кино, его жене. Но они были друзья Сережи! Параджанов декорировал этот вечер и сделал из него фейерверк: там были грузинские красавицы в шляпах и длинных вечерних платьях, которые просто сидели на сцене. Для украшения. Женщина за пианино была в такой же шляпе, а двух маленьких мальчиков Сережа одел в матроски, но не обыкновенные, а придуманные им самим. Так получился спектакль! Из ничего. И он всем запомнился!

Понимаю, что воспоминания современников ущербны и немножко узки.  И в то же время чем конкретнее, дета-льнее воспоминания современников, тем они лучше фиксируют душу времени. Без обобщений и «расширенного понимания» – это уже некий второй этап. Поэтому мне и хочется вспоминать только какие-то конкретные вещи, которые я вижу абсолютно материально перед глазами, то, что врезалось и осталось в моей памяти.С