Саша Филипенко: Борода


Не каждый человек способен сам, по воле своей, без принуждения и давления признаться в убийстве. Я же могу. Точно. Более того, прямо сейчас, в миг этот, в полном здравии и трезвом рассудке, с полной ответственностью заявляю я, что наступит день — и я совершу это преступление вновь. Точка. 

Я сразу хочу предостеречь вас: не осуждайте меня, не сердитесь, не плюйтесь, ибо эта история могла случиться и с вами, и с вами; и с любым мужчиной, и с любым стариком. Могла, впрочем, случиться и с некоторыми женщинами, но случилась со мной (с мужчиной, как принято считать), неделю назад.

Перед тем, как каждый из вас вынесет вердикт, я хочу сказать только одно: и в вашей жизни может наступить момент, когда отступать будет поздно, и вы не отступите, не отступите из-за любви, из-за любви огромной, и на лице вашем проступит кровь...


Итак. Желания отпустить бороду у меня никогда не было. Нет. Правда. Никогда. Не было. Откровенно говоря, я всегда искренне полагал, что без растительности на лице выгляжу моложе и даже несколько лучше, но лень, могущественная, переданная мне по наследству лень однажды поработила меня. Если быть до конца точным, это случилось, когда мне исполнилось шестнадцать или что-то около того. Да, я не точен, но что-то около того. С тех самых пор я перестал бриться. Все, на что меня хватало, — порой, по неосторожности оказавшись в государственной парикмахерской, после равнения бровей, сказать: «И бороду, обведите, пожалуйста, тоже». Я никогда и ни в коем случае не гонялся за модой, не отправлялся на фестивали бардовской песни и даже в плей-офф хоккейных турниров не участвовал. Не было в моей бороде никогда ни умысла, ни необходимости особой. Была она себе и была, и веду я это все только к тому, что как наделенная большими полномочиями автономия, как Страна Басков, борода моя всегда жила своей собственной жизнью, жизнью, ко мне неотносимой. И жила бы она себе, вероятно, и дальше, если бы не случилось то, что случилось, и в первую очередь с ней, а не со мной.

Это случилось так: неделю назад я смотрел на себя в зеркало, смотрел без трепета и восхищения, потому что смотрел утром, в ванной комнате, едва продрав глаза. Я собирался почистить зубы и прожить еще один день и потому, как обычно, когда я собирался прожить еще один день, я смотрел на себя в зеркало, и в зеркале была борода. И я моргал, но не зевал, потому что никогда не любил, когда отражение мое зевает, и смотрел на бороду, и борода моя вдруг заговорила! 

— Я все обдумала, я хочу, чтобы ты покончил со мной! Не говори ничего! Так всем будет лучше. Это не сиюминутное решение. Я давно над этим размышляю. Захочешь — заведешь себе новую.

— Что-то случилось? Произошло?

— В том-то и дело, что ничего! В моей жизни вообще ничего не происходит! Я даже не седею! Моя жизнь лишена даже самых маленьких происшествий: ни кетчупа, ни майонеза, ни крошек во мне! Я есть, и в то же время меня будто бы не существует. Мы, видите ли, очень аккуратные! Мы ровняем меня время от времени, моем шампунем для волос, которым мы и жопу себе тоже моем, и все, баста. Я устала! Я больше не могу, не могу так жить! Я хочу хоть чем-то запомниться! Я хочу жить полной жизнью, как жили бороды Толстого, Барбароссы и Маркса!

— Ну знаешь...

— Знаю! Знаю! Знаю я, что ни хрена не знаю! Мне двадцать лет, а мне и рассказать-то нечего! Не было в моей жизни ничего хоть сколько-нибудь запоминающегося! Вообще ничего! Для чего росла? Для чего меня отпускали? Я ни с другой бородой не соприкасалась, ни лоно женское не гладила. У меня вообще событий за жизнь мою пустую не было! Одно горение лишь случайное, и это-то за все твои двадцать лет курения! Ты что думаешь, я буду счастлива уже от того, что во мне зимой изредка сосульки появляются? Так ты себе представляешь бородатое счастье?

— Я честно говоря никогда об этом не думал.

— Да в том-то и дело! Ты вообще обо мне не думаешь! Ты относишься ко мне как к чему-то само собой разумеющемуся! А я хочу быть важной, хочу быть значимой, я хочу, чтобы за мной ухаживали!

— Ты же сама сказала, что я мою тебя, поправляю...

— Поправляешь! В том-то и дело! А я женщина! Женщина, твою мать! Я не хочу, чтоб меня просто «поправляли»!

— Ну хорошо, хорошо… Давай я попробую что-нибудь предпринять...

— Да что ты можешь предпринять? Тряпка! Да ты посмотри на себя! Мудак! Я вообще тебе не иду! 


Я задумался. Посмотрел на себя в зеркало. Мне почему-то вспомнился Ходасевич: «Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот — это я? Разве мама любила такого, желто-серого, полуседого и всезнающего как змея?» Борода была права. Меня действительно нельзя было назвать человеком заботливым, человеком ласковым и трепетным. Я всегда думал только о себе, о себе только и никогда о ней. Только теперь, когда она заговорила со мной, я понял, насколько несчастной она была все эти годы. И мне стало стыдно, совестно стало, хотя, кажется, это одно и то же.

— Ладно, хорошо. Хочешь, чтобы я избавился от тебя?

— Очень!

— Но я же правда так и сделаю сейчас!

— Не тяни, сопляк!

— Я не шучу!

— Давай, говорю!

— Черт, но у меня даже лезвия нет. Я же никогда не бреюсь...

— Дуй в магазин!

— Голуба, мне вообще-то на работу пора.

— Желе! Слабохарактерное желе! Я так и знала, что ты никогда этого не сделаешь!

— Сделаю! Вечером сделаю!

— Мудак, я не собираюсь ждать до вечера!

— Да ладно! А что же ты сделаешь?

— Начну выпадать! Буду чесаться! Неужели нельзя хоть раз в жизни быть мужиком? Посмотри на себя, у тебя же даже я есть!

— Хорошо, что ты предлагаешь?

— Скотч. Горячий воск. Не знаю, ты же мужчина — придумай что-нибудь!

— Ты совсем е***улась? Какой скотч? Хотя вот что... погоди... Кажется, я придумал... Подожди меня здесь.

— Нет, я пойду с тобой!


Я прошел сперва в спальню, затем в кухню. Отыскал ножницы и нож. Вернулся к зеркалу.

— Зачем тебе и то и другое? — спросила борода.

— Сначала я остригу тебя коротко. Затем все, что останется, сбрею ножом.

— Начинай!

— Ты уверена?

— Как никогда! 


Я состриг несколько клочков волос под подбородком.

— Что ты чувствуешь, Борода?

— Освобождение. 


Я выпустил воздух и продолжил. Борода злила меня. К тому же я очень опаздывал на работу. Я спешил. У меня не было геля для бритья, оттого, когда дело дошло до ножа, я взял мыло, подставил его под струю горячей воды и, насколько это только было возможно, намылил лицо.

— Погоди! — вдруг закричала борода.

— Чего тебе еще?

— А что если после смерти ничего нет?

— Что ты имеешь в виду?

— Что если ты сейчас добреешься и все, и больше ничего не будет! — Да конечно будет! Ты начнешь расти вновь!

— А если нет?

— Не переживай — обязательно начнешь! Все бороды начинают расти вновь.

— А что если я не буду помнить, что ты меня уже когда-то сбрил? Что если я стану другой, что если буду расти на твоем поганом лице и даже знать не буду, что когда-то уже была здесь?

— Никто не знает, но это и славно, — ответил я и приставил к щеке нож.

— Остановись! Хватит! Оставь все как есть!

— Ты издеваешься?! — я вновь посмотрел на себя в зеркало. — Не могу же я идти на работу в таком виде!

— Что здесь такого? Многие твои коллеги выглядят еще хуже!

— Да ты посмотри на меня! Колтун здесь, волосы над губой, на щеке. Если я явлюсь на работу в таком виде, меня уволят.

— Мне страшно, Саша...


Поздно. Я не остановился.

Я брился, и борода моя продолжала сопротивляться, но я знал, что уже не сдамся. Не для того я мучил ее столько лет, чтобы теперь дать задний ход. По моему лицу текли слезы, но я хотел доказать ей, что мужик. Я хотел доказать ей, что обрел любовь. Я резал, я скреб, я вырывал. Я расправлялся с ней. Я любил.

Сперва она кричала, кричала яростно, затем перешла на стон, затухающий, как мелодия, стон.

Моя борода доживала последние секунды своей жизни, и на лице моем проступали капли ее крови. 


Как я уже сказал, это случилось неделю назад. С тех пор я ни разу не брился. У меня новая борода. Совсем еще юная, красивая. Мне она очень нравится. Порой мне кажется, что я даже люблю ее. Я думаю, что мы будем вместе. Довольно долго. Я буду ухаживать за ней. Я буду очень внимательным, правда. Все будет хорошо, только… только одного я теперь обещать не могу: я не могу обещать, что однажды не убью ее.