Александр Генис: Нью-Йорк. Ученые даосы, мемориальный пень и Кандинский на черный день

Мудрые китайцы говорят: «Не надо помогать весне». Не стоит, даже если уже нет сил терпеть мороз и слякоть, тащить траву из почвы, разгонять палкой снежные тучи, подталкивать ледоход и дуть на градусник.

– Все самое важное, как та же весна, – учат даосы, – свершается само собой и без наших усилий.

Верно, но если я не могу ускорить победу над непривычно длинной в этом году зимой, то я уж точно сделаю все, чтобы не пропустить весну. В Нью-Йорке, с его прихотливой до истерики погодой, такое случается. Стоит зазеваться, как окостеневшие сугробы сменяет жара, и ты включаешь кондиционер, не успев отойти от стужи.

Короче, весна в Нью-Йорке короткая и бесприютная. Поэтому, чтобы не упустить тот недолгий, как поцелуй, момент, когда свершается перемена одного времени года на другое, лучшее, я разработал безошибочную стратегию. В России весну встречают пушками, разбивающими ледяные заторы на реках, спектаклем «Снегурочка» и картиной «Грачи прилетели». В Нью-Йорке мне все это заменяет черемша. С первым теплым ветерком, доносящим мартовский аромат свежих огурчиков, я, бросив постылые – зимние – дела, отправляюсь на дальний край Манхэттена. Адрес простой: иди, пока не упрешься в реку. Тут, на северной оконечности острова, стоит пень тюльпанового дерева, под которым голландский негоциант Петер Минёйт купил Манхэттен у проходящих мимо индейцев. Они, как подозревают теперь историки, имели прав на этот остров не больше, чем голландцы, так что еще неизвестно, кто кого надул.

Прямо за мемориальным пнем начинается Инвуд-Хилл-парк. На самом деле это первозданный лес, на девственность которого никогда не покушался ни фермер, ни строитель, ни маклер бесценной недвижимости. Я знаю, что говорю, ибо первые пятнадцать лет в Нью-Йорке прожил на опушке, через день забираясь в чащу. Зимой – на лыжах, осенью – за грибами, летом – с шашлыками, в мае – за ландышами, и всегда, чтобы выпить на природе, любуясь назойливыми оленями и нарядными фазанами. Вот сюда-то, зная места, я хожу за острой травкой, первой вылезающей из еще ржавой земли. Раньше крокусов и полезнее их, черемша отчаянно пахнет чесноком, украшает салат и, что бы ни предпринимали злые синоптики, объявляет о неизбежности весны.

Через дорогу от густого манхэттенского леса, о котором, пока я не проболтался, знали только избранные гурманы Нью-Йорка, весна является в средневековый монастырь Клойстер. Перебравшись из Европы в Новый Свет, он сохранил литургическое отношение к календарю: мадригалы на Рождество, оратория на Пасху, нарциссы ко дню весеннего равноденствия. Греясь в тихих монастырских двориках, желтые и белые цветы оживляют седые камни, купленные и привезенные Рокфеллером, чтобы избавить ньюйоркцев (меня – точно) от ностальгии по не их прошлому.

Надышавшись древней историей, разбавленной едва заметным, как хороший одеколон, цветочным запахом, я спускаюсь к югу по еще черно-белой Пятой авеню, которая станет зеленой лишь 17 марта, в День святого Патрика.

Мой путь лежит к музею Гуггенхайма. Возле него всегда снимают. Самый популярный объект у фотографов, он хорошо получается на любой камере. Мне музей напоминает звездолет из «Туманности Андромеды», но это потому, что я на ней вырос. Другим творение Райта не с чем сравнить: такого еще просто не было. Когда зодчий представил проект заказчику, Гуггенхайм ошеломленно спросил, где архитектор собирается такое построить.

– Музей займет весь квартал на 91-й стрит.

– Но там же дома, квартиры, офисы!

– Well, – ответил зодчий, и квартал был куплен и снесен, от чего Нью-Йорк, бесспорно, выиграл.

Я помню, как треть века назад Комар и Меламид дебютировали в Манхэттене выставкой, на которой представили будущее Нью-Йорка в виде заросших лианами руин. Среди тропического леса с динозаврами узнаваемой осталась только спираль Гуггенхайма. Оригинальное – вечно, как пирамиды, любимое – тем более.

Хуже, что гениальная архитектура музея составляет конкуренцию любому содержимому. Нужна очень хорошая выставка, чтобы интерьер не уступал фасаду. Страхуясь от сравнения, кураторы всегда держат на черный день Кандинского. В пантеоне музея он – главный бог. Собственно, и здание-то строилось как раз под коллекцию Соломона Гуггенхайма, до смерти собиравшего полотна любимого художника. С тех пор тут постоянно устраивают ретроспективы Кандинского из тех ста пятидесяти работ, что хранят запасники.

Сейчас в залах музея небольшая экспозиция, посвященная последним одиннадцати годам жизни художника, когда изгнанный из Баухауза Кандинский поселился в парижском предместье. Созданные там картины, по мнению критиков, вернули художника к более мягкой, пастельной русской палитре и, что куда важнее, к впечатлениям ранней юности, когда молодой правовед искал в вологодских лесах остатки языческой культуры финно-угорских аборигенов коми («чудь» русских летописей).

«Опыт этого судьбоносного путешествия, – утверждают новые американские исследования, – научил Кандинского трактовать живопись как шаманскую практику, стремящуюся к резонансу с космическими силами. Поверхность холста представлялась художнику живым существом, способным издавать целую симфонию звуков природы. Он стремился одушевлять холст, как шаман – бубен».

Такое, в духе Пелевина, толкование картин объясняет сокровенный замысел художника. Его полотна должны вдохновлять, вводить в транс и переносить в другую реальность.

Если крутой авангард Кандинского вел вовнутрь, путем освоения безбрежного ментального пространства, то только что открывшаяся, но уже обещающая стать гвоздем сезона выставка описывает экспансию искусства в жизнь. Это первая в Америке выставка итальянского футуризма. Тотальная, как само течение, экспозиция покрывает все виды искусства и все сферы жизни. Не отличая первого от второй, итальянские футуристы не в меньшей степени, чем русские, предвещали победу тоталитарного режима, что еще не отменяло их бесспорного таланта.

– Почему, – спросил я недавно у Игоря Голомштока, лучшего знатока тоталитарного искусства, – нацистские и коммунистические художники писали убогие картины, а итальянцам даже фашизм не мешал?

– Они же итальянцы, – вздохнул мэтр, – что с них взять?

Выйдя из музея только к вечеру, я продолжил прогулку до площади с отелем «Плаза». Напротив него раньше был лучший магазин игрушек. Теперь, впрочем, тоже, только их всех делает «Макинтош». В эти дни, отмечая тридцатилетие появления первого «Мака», юные продавцы в фирменных синих футболках светятся радушием, и я им верю. Здесь работают только те, кто, как я, считает «яблочные» компьютеры родными, вроде кошки.      

В первом манифесте футуристов их вождь Маринетти объявил, что никакая статуя не сравнится красотой с гоночным автомобилем. Сто лет спустя я склонен с ним согласиться: лучшие произведения сегодняшнего искусства следует искать не в галереях, а в магазинах Apple, где нам предлагают предельно элегантные и лаконичные шедевры, с которыми нельзя расстаться. Я, во всяком случае, не удержался и купил миниатюрный iPad с обложкой цвета мартовской черемши. Стыдно сказать, что он у меня уже третий.С