Александр Генис

1.

– Квадратный сантиметр жилья в Манхэттене, – задумчиво сказал мне Виталий Комар, – стоит больше, чем такая же площадь на моей картине.

Доподлинно известно, что  все человечество делится на тех, кто смотрит на проходящие мимо поезда, и на тех, кто в последний момент умудряется вскочить на подножку и укатить в неизвестном направлении. Вид транспорта при этом не так уж и важен, хотя лично я все же предпочитаю поезд. Он и приходит вовремя, и уходит по расписанию, и выглядит романтичнее. К тому же за ним богатая литературная традиция. Тут самое главное – успеть, не пропустить, не опоздать. Но при этом надо всегда помнить, что прощальный взгляд на оставленный дом или чьи-то заплаканные глаза может обойтись слишком дорого. Поэтому не следует повторять фатальную ошибку жены Лота. Не оглядывайтесь назад. Никогда не оглядывайтесь! Последнее, наверное, самое трудное для впечатлительных и привязчивых натур.[no_access]

Только сейчас, прожив в Нью-Йорке почти сорок лет, я наконец понял, чем он уступает родине, – широтой, не душевной, а географической, той, что на глобусе.

Мудрые китайцы говорят: «Не надо помогать весне». Не стоит, даже если уже нет сил терпеть мороз и слякоть, тащить траву из почвы, разгонять палкой снежные тучи, подталкивать ледоход и дуть на градусник.

Я открыл Рождество за два года до Америки. В нем не было ничего ни религиозного, ни даже традиционного. Мы его себе придумали как семейный праздник с диссидентским акцентом и вкусной едой. Хотя все вокруг считали Новый год единственным светским праздником в советском календаре, нам этого было мало. Не желая пить под куранты, чокаясь с Брежневым, мы решили отмечать Рождество по западному календарю, видя в нем сакральный акт гражданского неповиновения с елкой, подарками, жареным гусем, фаршированной рыбой, но без гостей, которые в остальные дни редко покидали наш дом. Рождество стало нашим частным, почти тайным торжеством, которое мы украсили импровизированными ритуалами, еще не догадываясь о том, как его празднуют на нас­­тоящем, а не прибалтийском Западе.

Готовясь к пятидесятилетию со дня убийства Джона Кеннеди, журналисты хватают людей на улице, чтобы задать им один из двух сакраментальных вопросов, ответы на которые должны отскакивать у каждого американца от зубов, пусть уже и искусственных. Второй – про Луну, первый – о президенте.

Чтобы понять величие нескончаемой осени в Нью-Йорке, надо сперва испить горькую чашу нью-йоркского лета. Первое из них было самым страшным. Живя до того в прохладной Риге, я не знал, как выглядит кондиционер, и думал, что они встречаются только в Баку. Поэтому, когда уже в мае стукнуло сто градусов, то я, еще не успев научиться Фаренгейту, решил, что у меня закипят кровь и мозги. Три долгих выходных дня я лежал на полу под вентилятором лишь для того, чтобы на четвертый спуститься в метро и оказаться в аду. На его дне, уверял Данте, грешников ждет ледяное озеро Коцит.

ОБМЕН

 

Четыре времени года бывают только в букваре – и в Харькове, как мне рассказывал знаменитый уроженец этого города Вагрич Бахчанян. «Первого декабря, – вспоминал он родину, – снег выпадает, первого марта тает». Другие города и страны живут не по законам, а по понятиям. «В Канаде, – объяснил мне перебравшийся в нее одноклассник, – два сезона: зима и стройка». «В России, – сказал мне не выбравшийся из нее одноклассник, – тоже два: оттепель и заморозки».

1

Чтобы проверить пульс Нью-Йорка, надо приникнуть к его сердцу, которым является Таймс-сквер. Центральный портал этой многоугольной и головоломной площади занимает узкий дом с престижным адресом 1 Times Square. Именно тут родился «Новый американец». Когда хозяева сняли офис газете, комната была невелика, Довлатов в ней не помещался, и первые планерки мы проводили в мужском сортире. Вскоре, однако, в редакции появились дамы, из-за чего газете пришлось переехать.

Когда в городе живешь треть века, он перестает быть городом и становится домом. Среди прочего это значит, что ты можешь передвигаться по нему с завязанными глазами, не натыкаясь на мебель. Чтобы обновить знакомство и набить шишки, надо переставить обстановку. С Нью-Йорком я так поступить не могу – он и без меня справляется, меняясь, как цветы весной, не по дням, а по часам. Чтобы отстранить город и заново полюбить его, я раз в месяц объезжаю Нью-Йорк на велосипеде.

 

Всего несколько дней Александр Генис был в Москве и, нам повезло, выступил перед нами. Я, честно признаюсь, был просто сражен харизмой, остроумием и увлеченностью Александра. Все-таки одно дело — писать замечательные тексты, а другое — замечательно выступать и замечательно готовить. А свидетелем именно этого редкого сочетания я и стал в тот вечер.

Даже у взрослых эта новость пробудила аппетит к будущему, включая его кулинарный аспект. Но в советской фантастике, специально предназначенной для описания светлого будущего, еде уделялось мало места. В 60-е фантастам помогали журналисты, которые обещали, что когда я вырасту, бОльшую часть еды составят питательные пилюли, а меньшую будут готовить на синхрофазотроне.

Однако литературные источники в этом вопросе противоречивы. Так, в книге Вагрича Бахчаняна «Не хлебом единым», которую составили кулинарные выписки из сочинений классиков, Бродскому досталось меню с ностальгическим оттенком: «Устрицы в пустыне, ночной пирог, блюдо с одинокой яичницей, блины в Таврическом саду». На другом полюсе от этого угрюмого обеда — фантастические пиршества двух героев «Мрамора», запертых навечно в башню: «Петушиные гребешки с хреном, паштет из страусовой печенки с изюмом, паштет из голубиной печенки, форель с яйцами аиста». Все эти блюда, которые, думаю, никто, кроме Публия и Туллия, не пробовал, обладают определенным метафорическим смыслом: в их тюрьме «все повторяется, кроме меню».  

В живом виде этот набор продают в квадратной гавани Марселя, в вареном — подают с тем же видом на замок Иф американским туристам, недоумевающим, как можно платить бешеные деньги за суп из рыбы, тем более не обвалянной в сухарях. Мне, однако, посчастливилось в Париже, где треть века назад я случайно наткнулся на такой маленький ресторан, что у него не было названия.

С трудом дождавшись 1 мая, мы с женой открываем сезон, который, если случится оттепель, часто длится аж до Нового года. Молва и предрассудки считают Америку малопригодной для сбора съедобных грибов, но это не так. Что мы и доказали нашему микологическому обществу, которое не любит русских за то, что мы не делимся заветными местами.

Все мои ссылки на вулкан оказались бесполезными, потому что, пока я ждал летной погоды, на бульварах расцвели каштаны и небо окрасилось королевской лазурью, которую не портили реактивные выхлопы.

Пытаясь обмануть самолетную кухню, я испробовал все диеты и веры, но получалось только хуже. Диабетическое меню отдавало сахарином, вегетарианское казалось насмешкой над аппетитом, индуистское считало меня канарейкой и кормило зернами. Поднос с кошерным обедом принесли завернутым в бархат, как Тору, но внутри были саморазогревающиеся банки с благочестивой едой без запаха, вкуса и названия. Примирившись с судьбой, в самолете я обычно не ем, а питаюсь, но однажды меня угораздило устроить пир на борту, рассказ о котором я должен начать с бигля.

Проще говоря, выучив гаммы, знаешь, чего ждать, чего хотеть и что получится. Скажем, понятно, что мексиканская еда — острая. Именно это позволяет ее легко фальсифицировать. Перец без меры упраздняет повара, отравляет блюдо и маскирует продукт. На самом деле мексиканскую кухню знатоки считают третьей — после китайской и французской, но это для тех, кто умеет наслаждаться сотнями оттенков остроты: от беспощадно жгучего до сокровенного — например, в шоколадке.

Эпицентром торжества служит, конечно, район Астория в Квинсе. В этой столице американских греков все происходит по древним правилам: барана режут в пасхальную ночь и съедают еще до рассвета. Но на этот раз я выбрал умеренный вариант в ресторане с многообещающим названием «Кайф».

— В 6 утра, — ответил ему хозяин зеленной лавки.

Думаю, этим все сказано: я всегда любил ирландцев — за Джеймса Джойса и Сэмюэля Беккета, за Джонатана Свифта и Бернарда Шоу, за Оскара Уайльда и Джорджа Беста. (Боюсь, что последнее имя — прославленный в пору моего детства футболист — уже мало что говорит слушателям другого поколения.)

Отец никогда не позволял ей испортить праздник, а без них не проходила неделя. У нас дома всегда ели гости, а когда их не было, мы устраивали завтрак. Он начинался с раннего утра мужским походом на рынок. Мы с братом семенили за отцом, который решительно прокладывал путь к рыбному павильону за так и не превзойденной латвийской селедкой, обязательно с молоками. В овощных рядах покупалась молодая картошка, секрет которой мне до сих пор не удалось открыть Америке, пахучий парниковый огурец и юный помидор за огромные деньги. На обратном пути мы заходили за черным латвийским хлебом и в водочный магазин, сердобольно открывавшийся в 11, и возвращались домой полуживые от аппетита.

У группы модераторов тематических блогов возникла безумная идея: а что если после десятилетий бойкота мы перестанем снобировать 8 марта и придумаем способ его праздновать? Только для этого надо выяснить, есть ли у нас общие представления о гендере, семье и традициях.

Теплое саке, как наш глинтвейн, незаменимо в определенных ситуациях — на лыжах, осеннем пикнике, с мороза и для экзотики. Но ведь никто не станет греть шампанское, с которым у дорогого саке много общего. Оно тоже бывает сухим, очень сухим, брют и с сахаром, по-китайски. Важнее всего в рецепте — вода. Лучшие сорта — из ручьев, бегущих со склонов Фудзиямы по ее лунному пейзажу. Но я не способен на вкус отличить спиртное с привкусом святости.

Этот город понравился бы Александру Грину: влажная ночь, цветущие бугенвилии, сигарный дым, булыжные мостовые, старинные особняки, кованые балконы, с которых улыбались (не мне) знойные мулатки. И, конечно, каждый без исключения угол оказывался баром, где джаз царил по праву первородства. Зайдя в один из них, я сделал то же, что и все остальные: музыкантам заказал сыграть «Когда святые маршируют», официанту — коктейль с не зря пугающим названием «Ураган». В стакан с колотым льдом, гренадином, апельсиновым и ананасовым соками наливают светлого рома, потом — темного и, наконец, убийственного — 75-градусного — «Бакарди».