Ирина Осипова: Коллекция Беккерманов. Арт-охота за белым носорогом

Есть коллекционеры, которые не постоят за ценой, подбирая шедевры один к одному, как жемчужины в дорогом ожерелье, на которое потом и самому посмотреть приятно, и в музее выставить не стыдно. Самый наглядный пример – собрание Вячеслава Кантора, минувшей зимой показывавшееся в Пушкинском, ради чего даже пришлось слегка подкорректировать планы аукционного дома Sotheby’s – пара топ-лотов декабрьских торгов была выкуплена заранее, чтобы успеть к развеске в Москве. Есть арт-дилеры, чье знание предмета выше, чем у любого музейного работника, но их талант находить и собирать искусство неизменно уравновешивается радостью от расставания с ним. Их можно найти без труда на любом крупном антикварном салоне. В одном человеке две эти ипостаси соединяются нечасто и заставляют изучать их обладателя как особый феномен.

Выставка коллекции Майи и Анатолия Беккерман в Пушкинском – первый случай, когда музей решился рассказать историю не только собирателя, но и дилера. Из обширной коллекции выбрали около сотни работ рубежа XIX–XX веков. Для собрания придумали необычный антураж – в Белом зале построят подобие квартиры коллекционера с анфиладой отдельных комнат, в каждой из которых будет компактная монографическая выставка Коровина, Григорьева, Гончаровой, Анисфельда, Бурлюка. В живых домах так, конечно, не бывает, но музейная сценография всегда немного условна. Экспозицию продолжат редкие работы Судейкина, Бакста, Пуни, Яковлева, Фешина. Последний же зал посвящен уже не душевной склонности, но профессии – здесь соберут картины, которые благодаря основанной Беккерманами нью-йоркской галерее ABA оказались в московских и петербургских музейных и частных собраниях.

Мы встречаемся с Анатолием и Майей в Нью-Йорке, за несколько месяцев до открытия выставки, и наша импровизированная экскурсия следует логике будущей московской экспозиции: сначала – домашнее собрание, самые любимые вещи, с которыми знакомят как с членами семьи, потом – галерея, единственная в Нью-Йорке полноценно представляющая классическое русское искусство.

История с географией

В Нью-Йорке меня встретил солидный человек, выглядящий ровно так, как должен выглядеть преуспевающий антиквар: подтянут, приветлив на выдержанной дистанции, деловит без суетливости. По-русски говорит почти без акцента, лишь иногда выдает себя, выстраивая предложения по законам английской грамматики.

Кто вы на самом деле, Анатолий Беккерман, – успешный галерист или же страстный коллекционер?

«Внутри семьи мы решили, что Майя – коллекционер, а я – больше дилер, – отвечает он. – Если жена на что-то глаз положила, я не смогу это продать уже никому и ни за какие деньги. Ее любимая картина в нашей коллекции – “На террасе. За чаем” Константина Коровина. В одном каталоге мы нашли фотографию, на которой Коровин с Шаляпиным стоят на фоне этой картины. У художника ее купил крупный бизнесмен и собиратель Яков Грюнберг. После революции он пере­ехал в Америку, поменял фамилию на Гарольд, и несколько работ Коровина я купил напрямую из его собрания. Мне предлагали за нее очень хорошие деньги, но я ее не продаю. А Майя всегда мне говорит: зато представь, сколько ты экономишь на психиатре, – я на нее смотрю, и она меня успокаивает». Когда семья завтракает, хозяйка всегда садится так, чтобы видеть эту залитую солнцем террасу легендарного дома художника в Охотине. Безупречно  элегантная, Майя составляет идеальную пару своему мужу. Благодаря ее настойчивости в их коллекции остались многие работы, которые дилер непременно продал бы, настолько заманчивые делались предложения. Многие охотились в том числе на «Мужика с быком» Григорьева из серии «Расея», вынесенного на обложку каталога московской выставки. Но эта картина первая в их коллекции, начавшей складываться в девяностых по мере появления на горизонте работ, с которыми не хотелось расставаться.

Квартира Майи и Анатолия по концентрации первоклассной живописи похожа на музей. Наверное, так должна выглядеть мечта коллекционера русской живописи. За нашим разговором в гостиной присматривают сочная девица Архипова в алом сарафане и китайские актеры Яковлева, рядом – фантастический по качеству натюрморт Штеренберга двадцатых годов, над баром эпохи ар-деко – тематический ранний Кончаловский, угловатый «Рыбак с крабом» Григорьева в кабинете, в холле встречает и провожает брутальный мачо – «Силач» Ивана Пуни, одна из любимых картин хозяина дома.

Разбираться в искусстве Анатолия Беккермана никто специально не учил – он вырос в художественной семье. Его отец – скульптор, в Сочи на Театральной площади до сих пор стоит его памятник Николаю Островскому. А первую самостоятельную покупку Беккерман совершил в десятом классе. Выпросил у отца триста рублей и приобрел в комиссионке на Фрунзенской набережной гурзуфский пейзаж Коровина. Неожиданная логика для подростка – мог бы и мотоцикл купить. Но очень уж Коровин хороший был, говорит. В 1975 году семья, не видя для себя перспектив в Советском Союзе, эмигрировала в Нью-Йорк. Анатолию был тогда двадцать один год. Забрать того первого Коровина с собой было невозможно, но нынешняя подборка его работ с лихвой окупает потерю.

«Я начал заниматься американским искусством рубежа XIX–XX веков и достиг определенных успехов. Если у вас есть “глаз” и понимание качества живописи, вы увидите его даже в тех школах, которые вам непривычны: в африканской живописи, китайской, какой угодно. Проблема в том, что здесь, как и везде, существует свое сообщество. К кому, по-вашему, американский коллекционер скорее пойдет за американским искусством – к галеристу, который торгует им уже несколько десятков лет, или к русскому эмигранту?» – вопрошает Беккерман.

Они с женой и в Нью-Йорке продолжали интересоваться русским искусством: ходили на выставки, покупали книги, следили за продажами на рынке. Однажды на их глазах в аукционном зале за шесть тысяч долларов был продан «Обнаженный мальчик» Александра Иванова – даже не графика, живопись. Оба понимали, насколько это редкая вещь, но не могли позволить себе ее купить. В восьмидесятые, особенно после легендарного аукциона Sotheby’s в Москве, стал понемногу активизироваться рынок русского искусства, находки сами просились в руки, и на этой волне в Нью-Йорке возникла галерея русского искусства ABA.

Айвазовский из сарая и чилийский Мефистофель

«Этот бизнес интересен для меня именно элементом находки, – делится галерист. – В детстве я хотел стать археологом. Видимо, что-то от этой мечты осталось – откопать, сдуть пыль с чего-нибудь подлинного и редкого. Вот, например, показательная история. Как-то, сидя дома, я получаю газету с анонсами разных американских аукционов и вижу черно-белую фотографию – море, гора, на горе человек и подпись – “Хансен”. Был такой американский художник Герман Хансен, который специализировался на морской теме. А я понимаю, глядя на фотографию, что это никакой не Хансен, а настоящий Айвазовский. Я еду в этот город в трех часах от Нью-Йорка, из какого-то сарая мне вытаскивают огромное, два на три метра полотно, и на нем в углу крупными буквами написано “Хансен”, а ниже помельче – “Айвазовский”. То есть владельцы картины, не знавшие, кто такой Айвазовский, ради успешной продажи написали поверх его подписи фамилию популярного американского художника. Картина была оценена в пять-семь тысяч долларов. Я предлагал пятьдесят тысяч сразу, но по условиям она обязательно должна была пройти через аукцион. И вот наступает день торгов, я приезжаю в аукционный зал, меня предупреждают, что интерес к картине большой. Я решил для себя, что готов заплатить триста тысяч. Торги начинаются с нескольких тысяч, идут очень бойко, потом замедляются, останавливаются, и я покупаю большого Айвазовского за семь тысяч долларов. Это было в конце девяностых. Позже в письмах художника мы нашли и точное название – “Петр Первый при Красной горке, зажигающий костер на берегу для подачи сигнала гибнущим судам своим”».

Историй у Беккермана тоже целая коллекция – и смешных, и трагических, хоть роман пиши. Например, григорьевский «Мужик с быком» когда-то принадлежал художнику Алексею Явленскому. Вслед за Кандинским он уехал в Мюнхен и однажды расплатился картиной за лечение у немецкого доктора. Но самая фантастическая история связана с Константином Коровиным. Как-то Беккерману позвонила американка из Флориды и сказала, что хочет продать семейную реликвию. Ее дедушка держал магазин парадной одежды, где шили и продавали костюмы и фраки. Однажды к нему пришел русский певец со смешной фамилией, кажется, Шарапкин. Певец с фамилией shut up – американцев это очень веселило. Но певцу нужно было выступать в Карнеги-холле, денег у него не было, и он выменял костюм, фрак и рубашки на несколько картин. Фамилия его на самом деле была Шаляпин, расплачивался он Коровиным. А почти через сто лет благодаря предприимчивой внучке несколько из тех картин оказались у Беккермана. В шаляпинские же времена за углом от Карнеги-холла располагался модный ресторан Russian Tea Room, куда охотно заглядывали театральные знаменитости и белогвардейские офицеры. У хозяев чайной были русские корни, и неизвестными теперь уже путями к ним попал большой, почти метровый рисунок Льва Бакста «Коломбина», уменьшенный вариант которого хранится в лондонском Музее Виктории и Альберта. Ars longa, vita brevis – чайной давно уже нет, а Бакст живет в хорошем доме.

За свою жизнь Беккерман четко усвоил, что открытия случаются где угодно, главное – внимательно смотреть по сторонам. Он покупал Гончарову в Бразилии, куда, вероятно, завезли ее европейские эмигранты. Однажды в Париже на блошином рынке Анатолий и Майя купили две работы Коровина по восемьсот долларов каждая. В другой раз в Сантьяго в одной галерее Майя обнаружила бронзового Мефистофеля Марка Антокольского. Пришлось везти тяжелую бронзу с собой в Нью-Йорк, не оставлять же сокровище в Чили. Совсем недавно посчастливилось купить несколько картин Штеренберга и Лабаса на шведском аукционе. Штеренберг – очень редкий художник, и если отбросить все подделки, которые попадают на торги, настоящих работ встречается крайне мало. Оказалось, какой-то итальянский журналист, который работал в России, собрал и вывез коллекцию, а его наследники решили ее продать. Многие антиквары и коллекционеры говорят про «закон притяжения вещей» – сначала ищешь их ты, потом они начинают притягиваться друг к другу. Может, в этом все дело?

У коллекции Беккерманов нет временных ограничений и есть только один критерий – качество. «Для меня не представляют интереса системные собрания с жесткими временными рамками или с четко очерченным кругом художников. Мне нравятся эклектика, самые разные вещи, и я считаю, что и в интерьере они прекрасно уживаются друг с другом. Самая ранняя по времени исполнения работа висит у меня в кабинете – портрет Суворова кисти Иоганна Генриха Шмидта, написанный с натуры в Праге. Колоссальная редкость. Таких в мире всего три, один из них в Эрмитаже. А с другой стороны, мне нравится Целков».

Подлинное искусство должно стоить адекватных денег

Как распознать качество и что такое пресловутый «глаз», который так важен для арт-дилера, эксперта и коллекционера? «“Глазом” называют умение видеть то, что не видят другие, – говорит Беккерман. – Это более глубокое понимание искусства, красоты, качества. У одних он есть, у других не появляется даже с опытом, смотри не смотри. Я процитирую вам одного дилера, который много лет занимался старыми мастерами. Когда у него спрашивали, как он видит, что есть что, он отвечал: “Ты смотришь снова и снова, пока чуть не слепнешь, но из этой слепоты рождается озарение”».

Мы плавно перемещаемся в галерею, по пути я вспоминаю недавний суд Виктора Вексельберга и Christie’s из-за поддельной «Одалиски» Кустодиева и решаюсь задать вопрос про фальшивки. Часто ли он сталкивался с ними? «Любой, кто скажет вам, что не ошибался, либо дурак, либо лжец. Это нормальный процесс накопления опыта. Об этом очень много говорят, но, поверьте, в других живописных школах, в той же американской, подделок не меньше. Они были всегда и везде. Микеланджело подделывал античные статуи. Большинство подделок покупается от жадности. Вот человек показывает мне полутораметровое полотно с двумя дамами в саду на скамейке и с подписью Коровина. Я понимаю, что к Коровину оно не имеет никакого отношения. Он опытный бизнесмен, акула в своем бизнесе. Я спрашиваю, сколько он заплатил за картину. Двести тысяч. Я задаю следующий вопрос: объясни, пожалуйста, почему картину, которая стоит минимум два миллиона, тебе продали за двести тысяч? Начинаются истории: бабушке срочно нужны деньги на операцию, крыша прохудилась, забор повалился, и вот прямо сейчас можно по случаю недорого купить. И люди на это соглашаются! Или показывают Шагала. Спрашиваю, есть ли сертификат от Комитета Шагала. Говорят: нет, потому что с сертификатом картина стоила бы пятнадцать миллионов, а так отдали за восемьсот тысяч. И человек не понимает, что эти восемьсот тысяч он просто выбросил. Хорошие вещи должны стоить адекватных денег. Сейчас нет никаких секретов, цены на любого художника легко найти в интернете. Меня удивляет, почему профессионалы в своем деле не понимают, что в работе с искусством тоже нужно быть профессионалом. Я могу посмотреть на картину в течение двадцати секунд, потрогать рукой и по прикосновению сказать, сколько лет краске. Но я на это потратил всю жизнь».

В России проблему подделок пытаются решить с помощью экспертных заключений. Пока в 2006 году государственным музеям не запретили выдавать экспертизы, придирчивый покупатель мог требовать их сразу несколько – с печатью Третьяковской галереи, Русского музея, Центра Грабаря и еще пару письменно зафиксированных мнений частных экспертов. Галеристы жаловались, что вынуждены торговать «бумагами», а не картинами. В Америке, да и в Европе все иначе, рассказывает Беккерман: «Если вы покупаете искусство в серьезной галерее с многолетней историей, это уже гарантия подлинности. Прежде чем я что-то покупаю, я провожу серьезное исследование. Я трачу свои деньги, и если я буду часто ошибаться, мой бизнес быстро прогорит. Арт-дилеры – это люди, которые день за днем перерабатывают колоссальный объем информации. На Западе люди, которые выдают сертификаты, отвечают за них финансово, за ошибку их могут судить. В России никто не отвечает ни за что. Было мнение одно, стало другое – ошибся. Хотя в России есть замечательные эксперты, очень достойные и знающие люди, я не умаляю их достоинств, но нет единой системы. И коллекционер часто не понимает, кому верить».

Падчерица мирового рынка

Согласно известному афоризму, «дилер живет на то, что продает, а богатеет на то, что оставляет». Я расспрашиваю Беккермана, действительно ли русское искусство можно считать удачной инвестицией. В ответ он показывает мне таблицу со статистикой продаж одних и тех же работ на аукционах. Видно, как за пять-семь лет цены вырастают на порядок. Попутно Беккерман рассказывает, как однажды в начале двухтысячных купил на аукционе абстрактную композицию Александра Богомазова за восемьдесят пять тысяч, спустя время продал ее своему клиенту за двести тысяч, а еще через пару лет тот получил за нее на торгах 1,27 миллиона долларов. «Я считаю, что русская живопись, несмотря на рекорды, которые мы наблюдаем постоянно с начала девяностых годов, еще не достигла своего ценового максимума. Недавно на торгах было установлено несколько рекордов для американских художников: работа Нормана Роквелла ушла за сорок шесть миллионов, Эдвард Хоппер – за сорок миллионов. Это цены, которые русскому искусству еще не снились, если не брать Кандинского, Малевича и Шагала. Самый дорогой Коровин – я имею в виду открытые аукционные продажи – стоит всего три миллиона долларов. А ведь это ведущий русский импрессионист. Американский импрессионист такого же уровня и такой же важности для истории Америки стоит в десять раз дороже, тридцать-сорок миллионов. Это неправильно. Бурлюк считается отцом русского футуризма. В моей коллекции есть ударная работа 1920 года «Посадка риса», принадлежавшая Маяковскому. По качеству она сопоставима с вещами итальянских футуристов, например как Джакомо Балла. Но Балла стоит сейчас семь-восемь миллионов, а Бурлюк – существенно ниже. Русская живопись – падчерица мирового рынка».

Может, все дело в том, что на рынке недостаточно работ, способных поднять уровень цен? Но Беккерман непреклонен. Русские аукционные недели в Лондоне проходят дважды в год, и для каждой аукционные дома собирают больше тысячи вещей. Конечно, живописи экстра-класса намного меньше, но ее не может быть много по определению. В творчестве каждого, даже самого известного художника лишь пять-семь процентов работ можно отнести к категории шедевров. И вот их-то и хотят заполучить все. «Это как охота за редким диковинным зверем – найти и убить белого носорога, – продолжает Беккерман. – Не столько мало сейчас шедевров, сколько велика борьба за них. Раньше круг покупателей был намного уже. Сейчас люди собирают коллекции, строят музеи. И это одна из причин, по которой я считаю рынок русского искусства перспективным. Выходцы из России живут по всему миру, они хотят, чтобы в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Женеве их окружала близкая им культура, и покупают хорошие вещи».

Впрочем, русским искусством интересуются не только те, в чьих венах течет русская кровь. Их, конечно, меньше, но в галерее ABA такие клиенты встречаются. Одни увлекаются образами, другие обращаются к русскому искусству как одному из emerging markets, находящемуся еще в стадии становления и обещающему большие инвестиционные возможности, которых нет у американской, итальянской, французской или английской живописи, – да, «европейцы» растут в цене, но без резких скачков. Западные инвесторы давно отдают существенную часть своего портфеля живописи и антиквариату: в Европе – до двадцати пяти процентов, в Америке – десять-пятнадцать. В России этот процент существенно меньше и интересует лишь тех, кто понимает, о чем вообще речь.

Возвращение домой

Последний зал московской выставки представляет работы, собранные из нескольких частных московских и питерских коллекций и двух музеев. Уезжая, Беккерманы не предполагали, что смогут когда-либо сюда вернуться, но времена изменились, и они стали возвращать на родину «сбежавшие» картины. Первым приехал назад живописный триптих Василия Верещагина «На Шипке все спокойно…» из Балканского цикла. В 1891 году в Нью-Йорке была устроена первая выставка Верещагина, которая завершилась аукционом. Триптих купил русский офицер, в семье которого в Бруклине Беккерман нашел работы и продал банку «Столичный», собравшему на заре перестройки отличную корпоративную коллекцию русской живописи и графики. Следом подтянулись государственные музеи. И хотя как клиенты они невыгодны галеристу – платят мало, бюрократической волокиты с ними много, – Анатолий Беккерман признается, что сознательно шел на сотрудничество, чтобы хотя бы некоторые знаковые работы попали не только в частные, но и в общедоступные коллекции. Так в Русском музее оказались «Портрет Давида Бурлюка» кисти Николая Фешина, «Автопортрет в серой шляпе» Роберта Фалька и двухметровая панорама Петербурга Мсти­слава Добужинского с Медным всадником и набережной, запруженной каретами. А в Московском музее современного искусства – ширма с парижскими видами Наталии Гончаровой, натюрморт Михаила Ларионова и «Женщина с рыбой» Александры Экстер.

Жалел ли когда-нибудь коллекционер Беккерман о тех работах, что продал кому-то Беккерман-дилер? Да, безусловно. Но за неимением другого бизнеса он должен был продавать картины, чтобы кормить семью.

«Вы азартный человек?» – задаю я на прощание последний вопрос. «Да. Это плохо, надо уметь останавливаться, иначе возникает опасность для благосостояния семьи. С другой стороны, покупая на аукционах, я никогда не жалел, если делал лишний шаг ради хорошей работы, и всегда жалел, если останавливался».С