Вадим Рутковский: Фут-фетиш, одноплановый театр и судьба президента. Чем удивляет Венеция
Что-то не меняется. Зеленая вода в каналах, как всегда, источает гниль и спокойствие, за запрещенные в России сардинки, рикотту и прошутто по-прежнему можно, не раздумывая, отдать пару глав Данте, тома три Толстого и тысячи четыре фильмов, кинокритиков и прочих бездельников, торчащих в кое-как отретушированных залах на Лидо не убавляется. Из новостей: команда Альберто Барберы проявляет чудеса программирования — параллельные секции, всегда аншлаговые «Дни авторов» и чуть менее популярная, но тоже посещаемая «Неделя критики», унижены и сдвинуты в мелкий зал Perla (и чтобы попасть на не самый обязательный, не самый ожидаемый, небольшой американский инди-фильм «Прежде, чем я исчезну», не занимая очередь за час, приходится действовать по принципу «Крым наш»). Зато внеконкурсным показам и «Горизонтам», на которых в залах всегда было просторно, условия улучшены — сеансов больше, площадки огромные, заполняемость, как водится, невысокая.
Другая новость уже творческого порядка: Алехандро Гонсалес Иньярриту — под этим именем мы знали постановщика «Суки-любви» и «Вавилона» — заменил второе имя Гонсалес на букву G., то ли чтобы не путали имя с фамилией, то ли борясь с внутренним кризисом. И кино он снял о кризисе — мужчины, актера, человека (в центральной роли — Майкл Китон). Фильм открытия «Бердман, или Неожиданная сила невежества» (так вычурно на экране называется статья театрального критика; представительнице этой профессии у Г. Иньярриту достается ого-го) — претендующий на новаторство и почти невыносимый (почти — потому что я все же досмотрел до конца и остался жив-здоров). Мучительнее плохого фильма может быть только плохой театр — оттого «Бердман» мучителен вдвойне: все его действие разворачивается на бродвейской сцене и за ее кулисами. Еще не забытый народом, стреляющим автограф при любом удобном случае, но уже потерявший всякую актуальность актер, некогда прославившийся ролью супергероя Бердмана (от которого остался назойливый внутренний голос и скромные паранормальные умения — левитация да телекинез), сегодня играет в спектакле по пьесе Реймонда Карвера «Что мы говорим, когда мы говорим о любви». Карвер, как мне подсказали коллеги, крупный драматург, по нему, например, снят «Короткий монтаж» Роберта Олтмена. Но то, что творится на этой вымышленной сцене, на мой вкус, скука смертная, тот разговорный и неизобретательный театр, которому у нас есть что противопоставить, а у американцев только такой (не считая мюзиклов) на Бродвее и есть. «Бердман» — комедия, то есть жанр, противопоказанный Иньярриту, режиссеру с тяжеловесным темпераментом. Наконец, сделан «Бердман» невероятно претенциозно — постановочная ловкость соревнуется с операторским гением Эммануэля Любецки и достижениями цифровых технологий: благодаря им, создается иллюзия того, что сложноустроенный и густонаселенный фильм снят без монтажных склеек, одним планом. Но в результате это произведение становится заложником формального приема: визуальная хитрость подчеркивает нежизнеспособность всей системы; не то что сочувствовать, но даже испытывать минимальный интерес к липовым героям не получается (мне, во всяком случае, не повезло), оттого только и остается, что следить, какой еще хитрый вираж совершит камера.
«Чем мы пахнем» (The Smell of Us) — новый старый Ларри Кларк, маленькая сенсация «Дней авторов». Сам Кларк самоотверженно сыграл валяющегося на парижских площадях бомжа, захлебывающегося вином и страдающего непроизвольным мочеиспусканием (хотя, скорее, вовсе и не страдающего, а, наоборот, наслаждающегося этим изъяном). Но главные герои у зависимого от молодости как от наркотика режиссера, естественно, подростки — преимущественно, парни, скейтеры и проститутки, за кэш отдающие свои молодые тела в пользование пожилым первертам. Импровизационный стиль (позволивший сделать героем случайно забредшего на площадку Майкла Питта), эффектные видеоартистские вставки, упоение телесностью, лошадиная, почти летальная доза самоиронии — вроде бы, все в порядке (ну кроме вдруг взбрыкивающего сентиментальными штампами сценария), но мне опять не повезло — не смог побороть брезгливость. Кларк не сдерживает и не прячет желаний — прекрасно, только есть нездоровое ощущение, будто всю витальность и многомерность его лучших работ тут заменила одна похоть. Впрочем, на эпизоде, где один из похотливых старцев сосет, лижет и грызет ступни малолетнего парижского нарцисса, я подумал, что кино все-таки еще способно удивлять.
Про Кларка можно хотя бы говорить всерьез — в отличие от другого маргинала с квазикультовым статусом. Фильм Ким Ки-Дука «Один на один» открыл «Дни авторов» — ажиотаж неописуемый, зал битком даже на пресс-показе 26-го, за день до начала фестиваля, на премьеру очередь стали занимать часа за полтора. Бред — как и сам фильм, где в прологе группа людей убивает школьницу, следуя анонимным телефонным инструкциям, а далее другая группа людей, прикидываясь то коммунистами-террористами, то агентами спецслужб, отлавливает убийц по одному и пытками выбивает признание — из желания спасти мир, само собой. Все это так монотонно и удручающе фальшиво, что давно мелькавшая в голове гипотеза — а Ким Ки-Дук-то, похоже, вдохновенный дилетант, не более — получает мощное подтверждение.
О социуме и насилии, только в другой тональности и эстетике, близкой поэтическим притчам из восточных республик СССР, — фильм открытия «Горизонтов», «Президент», снятый иранцем Мохсеном Махмальбафом в Грузии. Пожилой тиран, развлекавший внука-наследника возможностью одним телефонным звонком вырубать свет во всей столице, вынужден скрываться в лохмотьях крестьянина — страна не выдержала издевательств, сломалась, и кровавый маховик переворота не щадит теперь ни бывших угнетателей, ни, увы, мирных граждан. У меня язык не повернется сказать дурно о фильме, где небольшую, но ключевую роль певца-диссидента, отмотавшего срок за лихие вольные песни, играет грандиозный Гуджа Бурдули — и песни его тоже звучат. Да и вообще все у Махмальбафа благородно, гуманно и правильно, и понятно, что президентов, так легко решающих, включать или выключать свет, ввозить или вывозить сардинки, не ждет ничего хорошего. И также понятно, что ответственность за преступления тиранов в равной степени лежит на народе. И разорвать цепь насилия можно только прощением. Но не отпускает чувство, что все это — вчерашний день. А может, никакого кино будущего и нет — сколько мы уже это будущее выдумываем, а оно все никак не наступит. И зеленая вода в венецианских каналах хранит теплое спокойствие.