Мишель Уэльбек: Подчинение

Перевод с французского  ~  Мария Зонина

До сих пор неясно, как перевести название. Лингвисты спорят: «Подчинение»? «Послушание»? «Покорность»? К тому же у слова Soumission, как выяснилось, имеются и садомазохистские коннотации. Но, что ни говори, мы имеем дело с одной из главных книг нашего времени. Новый роман Мишеля Уэльбека — это и антиутопия, и политическая сатира, и рефлексия французского интеллектуала, по заведенной привычке устало вглядывающегося в последние отблески европейского заката, перед тем как наступит одна бесконечная арабская ночь. Взгляд с палубы тонущего корабля, когда уже нет ни сил, ни времени не то что на спасительную шлюпку, но даже на финальную истерику с проклятиями и страшными пророчествами. Да какую там истерику! Нет сил даже на самый обычный человеческий прощальный жест. Одно только еле слышное шевеление губами и шуршание страниц пыльных библиотечных книг.

…2022 год. Преподаватель Сорбонны, исследователь творчества писателя Гюисманса наблюдает жизнь, которая проходит мимо него. Его зовут Франсуа. Он одинок. У него нет друзей. Своих давно живущих порознь родителей он не видел много лет. Время от времени без особой охоты он спит со своими студентками, и даже с одной из них, еврейкой Мириам, намечается что-то вроде отношений. Но все это происходит довольно вяло и как-то безрадостно. По контрасту с этой не слишком занимательной историей политическая жизнь во Франции бурлит вовсю: на носу новые президентские выборы, где главными фаворитами считаются вполне себе реальная Марин Ле Пен, лидер крайне правого «Национального фронта», и выдуманный политик Мохамед Бен Аббес, возглавляющий «Мусульманское братство», умеренную исламистскую партию. В результате закулисных интриг Бен Аббес, договорившись с левыми и центристами, становится президентом Пятой республики. А дальше начинается все самое интересное: падает преступность, исчезает безработица. При этом женщинам запрещено работать, а также появляться на улице в юбках и с непокрытой головой. Узаконивается полигамия. Сорбонна становится исламским университетом. Франция выступает с новой геополити­ческой инициативой — превратить Европу в Мусульманские средиземноморские штаты. Страна стремительно движется к шариату, и вся дальнейшая жизнь становится для специалиста по Гюисмансу цепью компромиссов и обломов. Он теряет все, чем дорожил, что составляло привычный смысл существования: работу, социальный статус, минимальный комфорт. Чтобы вернуть все это, от Франсуа требуется только одно — принять ислам…

Сам Уэльбек не склонен преувеличивать значение собственной книги, выход которой трагически совпал с расстрелом редакции Charlie Hebdo: «Я не согласен, что это провокация с моей стороны, ведь я не говорю о вещах абсолютно неправдоподобных. Я просто уплотняю ту эволюцию, которая кажется мне возможной. На моей памяти не было случая, чтобы роман изменял ход истории. Историю меняют другие вещи — статьи, манифесты Коммунистической партии, но не романы».

Нам остается дождаться выхода книги на русском языке в издательстве Corpus, а пока с разрешения автора и переводчика «Сноб» первым публикует фрагмент из нового романа Мишеля Уэльбека  «Подчинение».

— Сергей Николаевич

Воскресенье, 22 мая.

Около восьми утра я опять проснулся, зарядил кофеварку и снова лег; рядом ровно дышала Мириам, и томный ритм ее дыхания вторил негромкому бульканью кофе, капающего сквозь фильтр. По лазурному фону скользили пухлые кучевые облака; они всегда были для меня облаками счастья, оттеняющими своей ослепительной белизной синеву неба, — на детских рисунках такие облака проплывают над безмятежным домиком с трубой, из которой вьется дым, над зеленой травой и цветами. Не знаю, что вдруг на меня нашло, но, налив себе первую чашку кофе, я сразу включил iTélé. Телевизор врубился на полную мощность, и я стал искать пульт, чтобы убрать звук. Но не успел, Мириам все-таки проснулась; как была, в одной футболке, она устроилась на диване в гостиной. Наша краткая передышка подошла к концу; я снова включил звук. Ночью в Сеть слили информацию о секретных переговорах Социалистической партии и «Мусульманского братства». По всем каналам, будь то iTélé, BFM или LCI, в бесконечном специальном выпуске речь шла только об этом. Пока что Мануэль Вальс никак не отреагировал на происходящее; зато на одиннадцать часов была запланирована пресс-конференция Мохамеда Бен Аббеса.

Глядя на кандидата от мусульманской партии, жизнерадостного толстячка, то и дело подкалывавшего журналистов, в голову не могло прийти, что, будучи одним из самых юных выпускников Политехнической школы, он одновременно с Лораном Вокье¹ поступил в Национальную школу администрации на курс имени Нельсона Манделы. Аббес напоминал скорее добродушного тунисца-бакалейщика из соседней лавки — собственно, таким и был его отец, пусть даже он торговал в Нейи-сюр-Сен, а не в восемнадцатом округе Парижа, и уж, конечно, не где-нибудь в Безоне или Аржантёе.

В большей степени, чем кто-либо, заметил Аббес на этот раз, он извлек пользу из республиканской меритократии; и меньше, чем кто-либо, собирается посягать на систему, которой обязан всем, вплоть до наивысшей чести — избираться и быть избранным французским народом. Он вспомнил о крохотной квартирке над бакалейной лавкой, где, бывало, готовил уроки; вскользь, но с точно отмеренной дозой чувства остановился на образе своего отца; по-моему, он был великолепен. Но времена, надо признать, продолжал он, времена меняются. Все чаще семьи — неважно, еврейские, христианские или мусульманские — хотят, чтобы их дети получили образование, которое, не ограничиваясь простой передачей знаний, включало бы в себя и духовное обучение, соответствующее их вероисповеданию. Возврат религиозной составляющей лишь отражает глубинные изменения в обществе, и Министерство образования не может не считаться с этим. Идея, в общем, состояла в том, чтобы, расширив рамки республиканской школы, обеспечить ее гармоническое сосуществование с величайшими духовными традициями нашей страны — мусульманской, христианской и иудейской.

Так, источая мед и патоку, он промурлыкал еще минут десять, после чего представители прессы получили возможность задать ему вопросы. Я давно заметил, что в присутствии Мохамеда Бен Аббеса даже самые настырные и агрессивные журналисты застывали и размякали, словно под гипнозом. Хотя, полагаю, вопросов на засыпку можно было ему задать немало: например, об упразднении совместного обучения или о том, что преподаватели должны обращаться в мусульманскую веру. С другой стороны, ведь у католиков тоже так принято или нет? Обязательно ли креститься, чтобы получить право преподавать в христианской школе? Задумавшись, я понял, что ничего об этом не знаю, и к концу пресс-конференции обнаружил, что кандидат от мусульманской партии незаметно подловил меня, ибо я, как он и рассчи­тывал, испытал нечто вроде всеобъемлющего сомнения, чувствуя, что во всем этом нет ничего ни тревожного, ни по-настоящему нового.

В полпервого ответный удар нанесла Марин Ле Пен. Ее снимали с низкой точки на фоне парижской мэрии — оживленная, со свежей укладкой, она была чуть ли не хороша собой, что ни в какое сравнение не шло с ее предыдущими появлениями на экране: после событий 2017 года кандидат от «Национального фронта» решила, что для достижения высшей власти женщине надо непременно выглядеть, как Ангела Меркель, и она усердно пыталась усвоить нудную респектабельность немецкого канцлера, копируя даже покрой ее костюмов. Но в это майское утро создавалось впечатление, что пламенный революционный порыв, характерный для ее партии в первые годы существования, вновь вернулся к ней. В последнее время поговаривали, что некоторые из ее речей писал Рено Камю² под руководством Флориана Филиппо³. Не знаю, были ли эти слухи обоснованны, но она, безусловно, делала большие успехи. С первых же слов Марин Ле Пен я изумился республиканскому и даже откровенно антиклерикальному характеру ее выступления. Не ограничиваясь довольно банальной ссылкой на Жюля Ферри, она дошла аж до Кондорсе, процитировав его знаменитую речь 1792 года перед Законодательным собранием, где он приводит в пример египтян и индийцев, которые, хоть «их человеческий разум и достиг невероятных высот… снова впали в отупение постыднейшего невежества, когда религиозная власть присвоила себе право учить людей».

— Я думала, она католичка… — сказала Мириам.

— Она — не знаю, но ее электорат точно нет, «Национальный фронт» никогда не пользовался популярностью у католиков — в них слишком силен дух солидарности и тьермондизма. А она держит нос по ветру.

Мириам посмотрела на часы и устало махнула рукой:

— Мне пора, Франсуа. Я обещала родителям вместе пообедать.

— Они знают, что ты здесь?

— Да-да, они не беспокоятся; но за стол без меня не сядут.

Я как-то заходил к ее родителям, в самом начале нашего романа. Они жили в частном доме в «Цветочном квартале», за станцией метро «Брошан». У них был гараж и мастерская, совсем как в каком-нибудь провинциальном городке, да и вообще где угодно, только не в Париже. Помню, мы ужинали на лужайке — тогда как раз расцвели нарциссы. Они были очень приветливы, гостеприимны и радушны, не придавая при этом особого значения моему присутствию, что вполне меня устраивало. В ту минуту, когда ее отец открыл бутылку вина, я внезапно понял, что Мириам, которой было уже за двадцать, каждый вечер ужинала с родителями; она помогала младшему брату делать уроки и покупала шмотки с младшей сестрой. У них была настоящая семья, дружная, сплоченная семья; и это было так потрясающе, что, учитывая мой собственный опыт, мне стоило немалых усилий не разрыдаться.

Я выключил звук; жесты Марин Ле Пен становились все стремительнее, она буквально молотила кулаком по воздуху и вдруг гневно развела руками. Конечно, Мириам уедет с родителями в Израиль, она просто не может поступить иначе.

— Знаешь, я правда надеюсь быстро вернуться… — сказала она, словно прочитав мои мысли. — Поживу там несколько месяцев, пока во Франции все не устаканится. — Ее оптимизм показался мне чрезмерным, но я промолчал.

Она надела юбку.

— Ну, теперь, учитывая последние события, родители наверняка торжествуют. Поужинать спокойно не дадут. «А мы что тебе говорили, деточка…» Ладно, они хорошие и считают, что все это для моего же блага, я уверена.

— Да, они хорошие. Очень хорошие.

— А ты что будешь делать? Чем, по-твоему, все закончится в университете?

Я проводил ее к выходу; мне вдруг стало очевидно, что я понятия не имею, чем все там закончится; очевидно было и то, что мне на это наплевать. Я нежно поцеловал ее в губы и ответил:

— Израиля для меня не существует.

Нехитрая мысль; но мысль верная. Мириам скрылась в лифте.

Потом прошло несколько часов. Солнце уже заходило между высотками, когда, внезапно очнувшись, я осознал, что происходит со мной, вокруг меня и вообще. Разум мой блуждал в каких-то темных и смутных пространствах, и теперь мной овладела смертельная тоска. Фразы из «Семейного очага» Гюисманса одна за другой назойливо возникали в моем воображении, и тут с болью в сердце я сообразил, что даже не предложил Мириам перебраться ко мне и жить вместе, но тут же возразил сам себе, что проблема вовсе не в этом, что в любом случае родители готовы снять ей комнату и что у меня всего лишь двухкомнатная квартира, хоть и большая, но все же, и наше сосуществование наверняка привело бы в скором времени к исчезновению всякого влечения, а мы еще слишком молоды, чтобы справиться с этим.

В прежние времена люди объединялись в семьи, то есть, произведя на свет себе подобных, вкалывали еще какое-то количество лет, пока их дети не повзрослеют, и только потом отправлялись к Создателю. Но в наши дни, пожалуй, имеет смысл начинать совместную жизнь где-нибудь лет в пятьдесят-шестьдесят, когда постаревшим, измученным телам требуется лишь умиротворяющая и целомудренная близость родного человека; когда региональная кухня, прославленная, например, в телешоу «Прогулки Петирено», одерживает убедительную победу над всеми прочими радостями жизни. Я немного пожонглировал идеей статьи для «Нашего девятнадцатого века», в которой заявил бы, что после долгого и утомительного периода модернизма лишенные всяких иллюзий выводы Гюисманса снова стали как нельзя более актуальны, доказательством чему служит рост числа популярных кулинарных шоу, посвященных, в частности, региональной кухне, на всех без исключения телеканалах; правда, я тут же осознал, что мне уже не хватит ни энергии, ни желания писать такую статью, пусть даже для узкой аудитории «Нашего девятнадцатого века». А еще я осознал, в недоверчивом отупении уставившись в телевизор, что он по-прежнему работает, застряв все на том же iTélé. Я включил звук: Марин Ле Пен уже давно закончила свою речь, но все комментарии посвящены были в основном ей. Из них я узнал, что лидер «Национального фронта» призвала выйти в среду на многолюдную демонстрацию и проследовать по Елисейским Полям. Она совершенно не собиралась запрашивать разрешение в префектуре, заранее уведомив власти, что даже в случае запрета демонстрация состоится — «во что бы то ни стало». Она увенчала свое обращение цитатой из Декларации прав человека 1793 года: «Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его священнейшее право и неотложнейшая обязанность». Слово «восстание» вызвало, само собой, многочисленные отклики и, кто бы мог подумать, даже побудило Франсуа Олланда нарушить затянувшееся молчание. По истечении двух катастрофических пятилетних мандатов уходящий президент, обязанный своим переизбранием лишь прискорбной стратегии, способствовавшей подъему «Национального фронта», уже практически не высказывался публично, и большая часть СМИ, судя по всему, вообще забыла о его существовании. Когда на крыльце Елисейского дворца в присутствии десятка журналистов он отрекомендовался «последним бастионом республиканского порядка», раздались смешки, пусть мимолетные, но вполне внятные. Минут через десять выступил с заявлением премьер-министр. Он побагровел, на лбу вздулись вены, казалось, его вот-вот хватит удар; всякий, кто поставит себя выше демократической законности, предостерег он, окажется вне закона, и обращаться с ним будут соответственно. В общем, единственным, кто сохранил хладнокровие, оказался Мохамед Бен Аббес — он поднял голос в защиту права на свободу собраний, предложив Марин Ле Пен устроить дебаты о светском характере государства, что, по мнению большинства обозревателей, было весьма ловким ходом, поскольку она вряд ли пошла бы на это, а он, таким образом, особо не утруждаясь, представал человеком умеренных взглядов, склонным к диалогу.

В конце концов все это мне надоело, и я начал бестолково перескакивать с одного реалити-шоу об ожирении на другое, а потом и вовсе выключил телевизор. Мысль о том, что политическая история может играть какую-то роль в моей личной жизни, по-прежнему приводила меня в замешательство и внушала даже некоторую брезгливость. При этом я вполне отдавал себе отчет, и уже не первый год, кстати, что растущий разрыв, превратившийся в пропасть между народом и говорящими от его имени политиками и журналистами, должен был неминуемо привести к чему-то хаотическому, агрессивному и непредсказуемому. Франция, как и другие западноевропейские страны, уже давно дрейфовала к гражданской войне, это было очевидно; просто еще несколько дней назад я был убежден, что французы в большинстве своем — люди безропотные и апатичные, наверняка по той причине, что я сам довольно безропотен и апатичен. Я ошибся.

Мириам позвонила только во вторник, уже после одиннадцати вечера; судя по голосу, к ней вернулась уверенность в завтрашнем дне: она считала, что во Франции все в скором времени войдет в колею, — лично я в этом сильно сомневался. Ей даже удалось уговорить себя, что Николя Саркози вернется на политическую арену и его встретят как избавителя. У меня не возникло желания разубеждать ее, но я считал, что это маловероятно; мне казалось, что в глубине души Саркози сдался и в 2017 году сам подвел черту под этим периодом своей жизни.

Она улетала рано утром, поэтому на прощальное свидание не оставалось времени; ей еще столько всего надо сделать — для начала собраться, ведь не так просто уместить свою жизнь в тридцать килограммов багажа. Я был готов к этому; тем не менее у меня екнуло сердце, когда я нажал на отбой. Я знал, что теперь мне будет очень одиноко.

_______________

1 Лоран Вокье – французский политический деятель, член партии UMP («Союз за народное движение»).

2 Французский писатель (род. 1946), придерживающийся крайне правых взглядов.

3 Вице-президент «Национального фронта».