Николай Усков: Во всем виновато православие?

Этот вопрос в русской культуре впервые сформулировал, кажется, П. Я. Чаадаев, который именно с православием связывал исключение России из общей истории христианства: «В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов. Только что перед тем эту семью похитил у вселенского братства один честолюбивый ум, и мы восприняли идею в столь искаженном людской страстью виде».

По мысли Чаадаева, Византия отвернулась от магистрального пути цивилизации, по которому шел остальной христианский мир. В свою очередь Россия, принимая свою религию от этого вселенского отщепенца, растленного и презираемого, оказалась в исторической канаве, на обочине. Вину за ошибку Византии Чаадаев возлагает на некий «честолюбивый ум». Очевидно, он имеет в виду константинопольского патриарха Фотия (858–867 и 877–886), поскольку именно с ним связан первый разрыв между восточной и западной церквами.

Патриарх и инцест

Непосредственной причиной этого раскола стал отказ римского папы Николая I признать избрание Фотия на патриарший престол. Папа полагал это избрание незаконным, поскольку действующий патриарх, Игнатий, был изгнан по наущению влиятельного сановника империи и ее фактического правителя Варды. Этот Варда поссорился с патриархом Игнатием по совершенно банальному поводу. В свое время он оставил законную жену и открыто стал сожительствовать со своей невесткой, вдовой покойного сына. По представлениям того времени Варда состоял в преступной связи со своей дочерью. В праздник Богоявления патриарх Игнатий торжественно отказал сановнику в причастии. Варда было выхватил меч, чтобы тотчас разобраться со строптивым иерархом, но благоразумно сдержался и решил отомстить иначе. Вскоре Игнатия обвинят в измене и отправят в ссылку, а на патриарший престол в 858 году угрозами и посулами возведут Фотия, ученого мирянина и протоасикрита, то есть канцлера империи. В 866 году сам Варда падет жертвой придворного заговора, и уже Фотию придется покинуть патриарший престол. На том схизма с Римом и закончится, несмотря на то что Фотий при очередном политическом развороте еще вернется на патриаршество.

Никто, конечно, не мог себе представить, что из-за блудливого поведения какого-то Варды, чье имя давно никому и ничего не говорит, начнется раскол между двумя ветвями христианства, впервые прозвучат анафемы, будут суммированы накопленные между Востоком и Западом различия в догматике и обычаях. Впрочем, в истории часто так бывает: абсолютная случайность, вроде выстрела в Сараеве в 1914 году, взрывает мир, который еще недавно казался незыблемым.

Впрочем, как и в 1914-м, мир в 858 году не был незыблемым. Он незримо шел к разрыву, линия которого была определена всей логикой развития римской ойкумены от античности к средневековью.

Народ незаметный

Ко времени описываемых событий русского государства еще не существовало, но примерно тогда же в Константинополе узнали о новом «народе с севера». В июне 860 года басилевс Михаил покинул столицу и отправился воевать с арабами. На полпути его настигла весть о том, что Константинополь атаковали жестокие варвары. Поначалу источники говорят о «скифах» или «тавраскифах». Ясно, что на арену истории выступило абсолютно неведомое грекам племя, которое они называют именем, известным им по Геродоту: «Народ незаметный, народ, не бравшийся в расчет, – витийствует патриарх Фотий перед своей паствой в храме Святой Софии, – народ, причисляемый к рабам, безвестный – но получивший имя от похода на нас, неприметный – но ставший значительным, низменный и беспомощный – но взошедший на вершину блеска и богатства; народ, поселившийся где-то далеко от нас, варварский, кочующий, имеющий дерзость оружия, беспечный, неуп­равляемый, без военачальника, такою толпой, столь стремительно нахлынул, будто морская волна, на наши пределы и, будто полевой зверь, объел, как солому или ниву, населяющих эту землю».

Такова была первая встреча Руси со своей будущей духовной матерью – державой ромеев. По нашей древнейшей летописи – «Повести временных лет» – мы знаем, что речь идет о нападении на Константинополь варягов, которых звали «русью». Этот набег возглавили Аскольд и Дир, незадолго до того захватившие полянский Киев. Через семь лет, в 867 году, Фотий наконец назовет новоявленных варваров их племенным именем – «народ рос» – и даже сообщит, что росы переменили свою языческую веру и приняли у себя епископа. Правда, это заявление Фотия не находит подтверждения в других источниках и, скорее всего, является благочестивым вымыслом.

Тем не менее важнейшее событие для продвижения греческого христианства на север уже случилось. Ученик Фотия Константин вместе со своим братом Мефодием около 863 года создали славянскую письменность и перевели на нее Евангелие, а также основные богослужебные книги. Характерно, что их просветительская деятельность была санкционирована не только Константинополем, но и Римом – Константин вообще умрет в Риме в 869 году. Там, незадолго до смерти, он примет схиму и новое имя – Кирилл, а Мефодия папа рукоположит в архиепископы Моравии и Паннонии. Церковь, несмотря на Фотиеву схизму, все еще чувствовала себя единой. Так что мы с полным правом можем сказать: Чаадаев был неправ, говоря, будто бы Русь приняла свою религию в «искаженном людской страстью виде» от «семьи», похищенной «у вселенского братства одним честолюбивым умом».

Другое дело, что властный кесарь Варда, сожительствовавший со своей невесткой, честолюбивый патриарх Фотий, пытавшийся за риторикой догматического спора скрыть шаткость своего церковного положения, его римский оппонент, папа Николай I, трезвый и нахрапистый политик, – все это не более чем трагикомические маски, которые неумолимый фатум артистично чередовал в пьесе, начатой за много веков до описанных событий.

Вначале было Слово

И здесь нам, вероятно, придется начинать с языка, коль скоро вначале было Слово, и это Слово было записано именно на греческом – языке мудрости, философии и тайного знания в значительно большей степени, чем латинский. Латинский философский язык был создан сравнительно поздно, а именно Цицероном (106–43 годы до н. э.), уже после того, как основные философские школы Греции (за исключением разве что неоплатонизма) сложились, успели пережить расцвет, упадок и многочисленные мутации. Неудивительно, что, когда римлянин собирался всерьез пофилософствовать, он переходил на греческий. Давала знать деловая сухость латинского – языка юристов, воинов и историков. Так, император Марк Аврелий, который работал в 170-е годы н. э. над своим объемным философским дневником «К самому себе», выбрал именно греческий.

Характерно, что нам долгое время практически ничего не известно о переводе священных текстов на латинский язык. Непосредственно в Риме христианство распространялось почти исключительно в греко-иудейской среде. Из двенадцати первых епископов Вечного города только трое носили латинские имена. Латинские эпитафии римских христиан вообще появляются не ранее середины III века. Первый полный перевод Библии на латынь был выполнен Иеронимом на рубеже IV–V веков, уже после того, как христианство стало господствующей религией империи. В Средние века Библию Иеронима стали именовать «общеупотребительной», или Вульгатой. В Католической церкви она по сей день считается канонической. Разумеется, священное писание переводилось на латинский и до Иеронима, но в распоряжении исследователей сохранились лишь фрагменты таких переводов, отсылки на них и цитаты в сочинениях церковных писателей (обычно все старые переводы неточно объединяют под именем «Италы», которую упоминает Августин).

Так или иначе латынь оставалась вторичной по отношению к греческому. Путь из Палестины в Элладу был проложен еще за три столетия до возникновения христианства, когда в III веке до н. э. александрийские евреи перевели на греческий язык Пятикнижие – этот текст известен как перевод семидесяти толковников (то есть переводчиков), или Septuaginta. К концу II века до н. э. на греческий были переведены все остальные книги Ветхого Завета за исключением тех, что сразу были написаны на греческом. Эти переводы оказали существенное влияние на дальнейшее творчество в библейском духе. Во второй половине I – первой половине II века тексты Нового Завета записываются сразу на греческом. Предполагается, что только Евангелие от Матфея изначально существовало на арамейском языке, но до нас оно также дошло в греческом переложении.

Синагога и Академия

Дальнейшую историю христианства можно представить как диалог Синагоги и Академии, Иерусалима и Афин. От ответа на сформулированный вопрос зависит направление дальнейшей дискуссии. Конечно, священные тексты едва ли понимались ранними христианами как вопрос,  ну разве что риторический, уже содержащий в себе ответ. В них была заключена истина, ее не следует более искать, в нее лишь надо уверовать. Но, став доступными греческой культуре, эти священные тексты, Предание, хотели того ранние христиане или нет, стали переосмысляться в традициях греческой мысли.

Интерпретация смутных смыслообразов Писания в категориях греческой философии сразу же вызвала ожесточенные споры, которые занимают первые столетия истории христианства. Греческий отец церкви Григорий Нисский (около 335–394) так рассказывает об атмосфере, в которой шла кодификация христианской догматики: «Иные, вчера или позавчера оторвавшись от своих обычных трудов, внезапно стали учителями богословия, другие – может быть, слуги, не раз подвергавшиеся бичеванию, бежавшие от рабского служения, – с важностью философствуют у нас о непостижимом... Все в городе полно такими людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это и торговцы одеждой, и денежные менялы, и продавцы съестных припасов. Ты спросишь об оболах, а он философствует перед тобой о рожденном и нерожденном; хочешь узнать цену хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, а он говорит, что Сын произошел из ничего».

Латинский Запад в целом оставался равнодушен к этим спорам, занимавшим, как видим, даже обывателей на улицах греческих городов. Несмотря на тесные интеллектуальные связи с греками, римляне еще в языческий период были далеки от основной проблематики греческой мысли. В Древнем Риме даже присутствовало некоторое пренебрежение к философии. Неслучайно император Домициан в 94 году издал указ об изгнании всех философов из столицы империи. В целом те течения греческой мысли, которые встретили хотя бы некоторое живое участие у латинян, не связаны с «первой философией» (термин Аристотеля), то есть с онтологией, космологией, учением об Абсолюте, они далеки от метафизики и трактуют прежде всего человеческое. Иными словами, уже дохристианскую римскую мысль отличали практицизм и приземленность. Цицерон, например, был скептиком в решении вопросов бытия и познания, его привлекала морально-этическая проблематика. Римский стоицизм достигает у Сенеки в I веке н. э. своей вершины. Сенека, возражавший против чрезмерного увлечения логическими тонкостями, вошел в историю как яркий моралист, искавший середину между долгом и удовольствием. Лукреций Кар (первая половина I века до н. э.), основатель римского эпикурейства, оказавший огромное влияние на Вергилия и Горация (будущих поэтических авторитетов латинского Средневековья), цель своей философии видел в освобождении человека от всевозможных страхов метафизического характера, являлся последовательным материалистом и теоретиком понятного всем земного счастья.

На этом фоне неудивительно, что первый значительный представитель христианской мысли на латинском языке Тертуллиан (155/165–220) вопрошает: «Какое отношение имеют Афины к Иерусалиму? Какое согласие может быть между Академией и Церковью? Между еретиками и христианами? Долой все попытки создать смешанное христианство, которое будет смесью стоических, платонических и диалектических идей. Мы не хотим никаких затейливых диспутов после того, как мы получили в обладание Христа Иисуса, никаких дальнейших изысканий после того, как мы усладились Евангелием!» Тертуллиану приписывают знаменитую формулу «Верую, ибо абсурдно» – эта мысль, правда, уже встречалась у Гераклита Эфесского, родоначальника первой греческой диалектики в VI–V веках до н. э.

Справедливости ради надо отметить, что латынь, не проговорившая онтологические проблемы, столь волновавшие древних греков, оставалась девственным языком для теологической полемики. Например, употребление греческого термина «ипостась» применительно к учению о Троице вызывало множество споров уже потому, что в неоплатонизме «ипостась» меньше и хуже Абсолюта: по мере движения от совершенного Бога к грязному миру божественное, по мысли неоплатоников, расходуется, убывает. Отсюда бесконечная дискуссия о том, считать ли Христа «омоусиос» – единосущным Богу-Отцу или «омиусиос» – подобосущным, как полагали ариане. На латынь термин «ипостась» удачно перевели как persona, что скорее отсылало к театральной маске. У Бога, как у актера в театре, могут быть разные маски, его божественная сущность от этого не меняется. И никаких споров не последовало.

Как божество стало эмбрионом

Единственный раздел догматики, в который латиняне внесли существенный вклад, – это христология. В отличие от многих греческих учителей они не подвергали сомнению божественность Христа как «ипостаси», но немедленно выступили в защиту его человеческой природы, как только этот вопрос вышел на первый план в V веке. В контексте греческой философии боговоплощение было одним из самых трудных вопросов. Влиятельные в начале нашей эры школы неоплатоников и особенно гностиков видели мир ареной драматического противостояния души и тела, грязной материи и совершенного эйдоса, Бога и дьявола. Например, основатель неоплатонизма Плотин мучительно стыдился, что у него есть тело. Он понимал познание как удаление от мира в глубины своей души. Чтобы постичь реальность, нужно закрыть глаза, – учил он.

Несомненно, что именно в платоновской традиции христианство почерпнуло идею порочности этого мира и данной нам плоти. Иудейский Творец был про власть и покорность, Иисус – про любовь и самопожертвование, но нигде в Библии мы не найдем целостной доктрины умерщвления тела во имя обретения божественного света. Иисус, согласно апокрифической традиции, даже был женат. Мощное влияние платонизма на развитие христианской доктрины рано или поздно должно было поставить вопрос о том, как вообще Божество могло стать человеком. Ученик Плотина Порфирий спрашивал христиан: «Как объяснить, что Божественное стало эмбрионом, что после рождения его пеленают всего в крови, желчи и хуже того?»

Острота этого вопроса подтверждается тем обстоятельством, что значительная часть ойкумены так и не смогла принять учение о гармоничном присутствии в Христе двух природ, божественной и человеческой. Это был не первый, но на тот момент, наверное, самый серьезный раскол вселенской церкви. Случился он сразу вслед за Халкидонским собором 451 года, утвердившим догмат о присутствии в Христе двух природ «неслиянно и нераздельно». Автором этой формулы считается римский папа Лев Великий  (440–461). Его Epistola dogmatica – единственный вклад латинян в общецерковную догматику.

Впрочем, христологические споры будут бушевать три столетия подряд и потребуют созыва четырех вселенских соборов. Кроме того, мы никогда не поймем сущности иконоборчества, охватившего Византию в VIII – первой половине IX века, вне контекста дуалистического мировоззрения греческого платонизма, его презрения к видимому, телесному и настоящему. В 730 году император Лев Исавр запретил почитание икон. Тысячи икон, фресок, мозаик, статуй были уничтожены. Житие Стефана Нового сообщает: «…Иконы ввергались одни в болото, другие – в море, третьи – в огонь, а иные были рассекаемы и раздробляемы секирами. А те иконы, которые находились на церковных стенах, – одни сострагивались железом, другие замазыва­емы были краскою». Иконопочитателей секли бичами, резали, ослепляли, вымазывали им бороды воском и маслом, а потом поджигали. Один император-затейник вырезал на лицах каких-то ученых монахов стихи собственного сочинения, написанные ямбом. Иными словами, философская полемика вокруг соотношения образа и прообраза шла полным ходом с привлечением всех доступных тогда аргументов.

Бог есть дух, и его никто не видел, – утверждали иконоборцы, а художники изображают лишь телесную видимость, игнорируя божественность. Иконоборцы нередко ссылались на слова знаменитого историка III века Евсевия Кесарийского: «Итак, кто же в состоянии изобразить мертвыми и бездушными красками и тенями сверкающий сияющими лучами блеск славы и достоинства Его – изобразить Его таким, каков Он есть?» Император Константин V полагал, например, что образ должен быть «единосущен изображаемому», то есть практически тождественен ему во всем, и никак иначе. Поэтому единственным образом Христа можно признать евхаристический хлеб и вино.

Иконоборцы потерпели окончательное поражение незадолго до прихода патриарха Фотия к власти, в 843 году. Телесные изображения Христа и других персонажей священной истории были реабилитированы. Тем не менее гармоническое сосуществование двух природ во Христе до сих пор не вполне признают во многих церквах. Так, христиане Египта, Эфиопии, Сирии и Армении веруют в одну, божественную, природу Христа.

Платонический дуализм души и тела, материи и эйдоса присутствует во всех христианских конфессиях, правда, его роль и значение, очевидно, различны. Для понимания особенностей латинской и греческой традиций стоит обратить внимание на концепции скульптурного изображения лица и тела, как они сложились еще в языческий период. Древнегреческая скульптура скорее была ориентирована на выявление идеального, божественного, типового или духовного. Известно, что в греческой статуе пропорции тела намеренно искажались, чтобы усилить визуальный эффект совершенства, недостижимого в земной жизни, свойственного лишь божественному эйдосу, чистому прообразу. Неслучайно византийские апологеты иконопочитания, вольно или невольно, будут воспроизводить эту концепцию, известную нам по классической греческой скульптуре. Крупнейший византийский богослов VIII века Иоанн Дамаскин, защищая иконопочитание, пишет: «Всякий образ есть выявление и показание скрытого». Иконопочитатели никогда не будут мыслить образ как реалистический портрет, скорее это напоминание или духовное прозрение в инобытие.

Древнеримская скульптура восходит к традициям культа предков и, наоборот, стремится по возможности более точно выразить индивидуальные, не типовые особенности конкретной личности. У римского портрета могут быть морщины, залысины, избыточный вес и короткие ноги. Думается, что апология чувственности, телесности, индивидуальности образа Христа, человеческого в нем была много понятнее в латинском культурном контексте, а потому и нашла в лице папы Льва Великого своего горячего сторонника. Впрочем, если эти наблюдения за различиями в греческой и латинской скульптурной антропологии покажутся вам скорее красивыми, чем убедительными, хотел бы указать на важнейший философский источник христологической формулы Льва Великого.

Его предтечей был уже упомянутый мною Тертуллиан, который, несмотря на критику Афин, весьма благосклонно относился к стоикам и говорил даже «наш Сенека». Стоицизм – одно из самых популярных на Западе направлений философии, которое при этом отрицало дуализм мира. Стоики считали, что мир одушевляет и придает ему целесообразность единое божественное дыхание, одновременно телесное и материальное, – это Гераклитов огонь. Опираясь как раз на физику Стои, Тертуллиан писал о Христе: «Дво­якая природа, не слиянная, но соединенная в одном лице», что почти дословно повторит потом папа Лев Великий.

Ты есть камень

«Устами Льва говорит святой Петр», – восклицали отцы Халкидонского собора после оглашения его догматического послания о двух природах во Христе. Тогда греческие иерархи едва ли могли предполагать, что однажды именно петриническая доктрина папства станет камнем преткновения между Востоком и Западом.

В первые столетия христианства крайне остро встал вопрос о том, что считать истинным вероучением, «ортодоксией» или «правильным славием». Переосмысление христианских текстов в терминологии греческой философии привело к умножению религиозных школ и учений, которые в традициях античной мысли называли «ересями» (буквально: выбор, направление). Христианство отрицало античный плюрализм в поисках истины. Истина одна, и она дана в божественном Откровении. Так термин «ересь» приобретает отчетливо выраженный негативный оттенок – им обозначают людей, отпавших от единой, правильной веры. Оставалось неясным, кто будет решать, где правильная вера, а где «ересь».

В хаосе мнений и практик складывается учение о церковном авторитете, которым прежде всего обладают так называемые апостольские кафедры, то есть те епископии, которые были основаны непосредственно апостолами Христа. Через преемство от апостолов епископы таких кафедр якобы сохранили истинное вероучение. Почетное положение среди них занимал Рим.

Церковные историки датируют возникновение папства тридцатыми годами I века, когда, согласно преданию, «князь апостолов» Петр организовал в Риме христианскую общину и стал первым епископом Вечного города. Правда, сведения о пребывании Петра в Риме относятся к концу I века, а представление о тесной связи апостола с епископской кафедрой Рима прослеживается в источниках самое раннее с середины III века. Вместе с тем еще прежде среди христиан Средиземноморья распространилось убеждение, что именно в Риме на Ватиканском холме апостол Петр претерпел мученическую смерть за веру.

В Риме, согласно легенде, пал жертвой гонений и другой апостол – святой Павел, почитавшийся одним из крупнейших учителей христианства. То обстоятельство, что в Вечном городе действовали сразу два прославленных апостола Христа, представлялось, в глазах ранних христиан, надежной гарантией того, что и преемники апостолов – римские епископы – сохранили правильное вероучение. В конце II – III веке не римскими богословами Тертуллианом, Иринеем Лионским и Киприаном Карфагенским обосновывается особое положение римской кафедры как «апостольского престола», правда, в ряду других кафедр, основанных апостолами Христа.

Доктрина о примате римской кафедры и вытекающих отсюда верховных прерогативах епископа Рима складывается только в IV–V веках. По-видимому, к этому времени и уместно относить рождение папства как особого института в рамках христианской церкви. Ключевое место в формирующейся идеологии папства занимают известные слова Христа, обращенные к апостолу Петру: «Ты – Петр (лат. «камень»), и на сем камне Я создам церковь Мою… И дам тебе ключи Царства Небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мат. 16, 18–19). С IV–V веков эта фраза понималась в Риме как вручение Христом высшей духовной власти через Петра папам. Для непокорных Петру и его преемникам будут заперты ворота Царства Небесного. В римской иконографии Петр стал сопоставляться с Моисеем, принявшим Ветхий Завет от Бога-Отца, подобно тому как Петр – Новый Завет от Сына. Передача ключей – traditio clavium – делается излюбленным мотивом иконографии «князя апостолов».

Опираясь на римское право, папа Лев Великий объявил римского епископа полноправным наследником Петра, его викарием (заместителем) на земле, обладающим «полнотой власти» над всеми церквями христианского мира. Этот юридический ракурс станет фирменным стилем латинского христианства. Петриническую доктрину дополняло и учение об апостоле Павле как другом предшественнике римских епископов. С конца IV века появляется парное изображение двух апостолов, ставшее на многие столетия символом римской кафедры. Так, средневековые папские буллы скреплялись свинцовой печатью с ликом двух бородатых мужчин – апостолов Петра и Павла.

Считалось, что если от Петра римские епископы унаследовали высшую власть «вязать и разрешать», то от Павла – верховенство в вопросах вероучения. Лев Великий утверждал, что подлинными покровителями Рима являются теперь не Ромул и Рем, а Петр и Павел, а на место языческой империи насилия пришла христианская империя мира. Как некогда из Рима распространялась власть, так теперь там берет начало подлинное вероучение и право.

Эта параллель с Древним Римом была отнюдь не случайной. Уже папы поздней античности охотно имитировали пафос и стиль империи. Симпатии императора Константина Великого к христианству придали мощный импульс еще недавно сравнительно малочисленной и маргинальной христианской общине столицы империи. На Латеранском холме Константин выстроил и богато украсил базилику Спасителя (ныне Сан-Джованни), которая стала центром общины и вплоть до XV века оставалась главным папским храмом. Базилика (от греч. «басилевс, император») являлась канонической формой императорской архитектуры для общественных нужд, вскоре она станет господствующим типом культового здания на Западе.

Для судеб папства существенным оказался перенос столицы империи в 324 году в Константинополь. И позднее западно-римские императоры уже предпочитали Вечному городу Милан и Равенну. Потеря Римом части политического влияния в конкретный период не означала, что сам город перестал быть символом легендарной империи, власти par excellence. Таковым Рим оставался не только для жителей провинций бывшей Римской империи, но и для варварских народов даже после того, как Западно-Римская империя перестала существовать в 476 году. Оказавшись вдали от мелочной опеки императоров, папы могли с максимальной выгодой использовать славу и положение Вечного города для укрепления собственного авторитета.

В церковных делах они активно перенимают риторику и стиль императорской канцелярии. С тех пор специфический юридический ракурс рассмотрения церковных вопросов сделался отличительной особенностью папства. Юридическая обработка папских посланий, регистрация исходящих и приходящих писем входили в компетенцию коллегии нотариев, созданной уже во второй половине IV века. Примерно тогда же был образован и папский архив, древнейший из существующих по сей день в Западной Европе. С конца IV века решения пап стали оформляться в виде декреталий, характерных для работы императорской канцелярии, – законодательных постановлений по конкретным вопросам, создававших правовой прецедент.

Верховный жрец

На востоке империи доктрина о примате Рима не встретила полного понимания. В отличие от Запада, где Рим был единственной апостольской кафедрой, на Востоке таких было немало. Это Коринф на Пелопоннесе, Фессалоники в Македонии, Эфес в Малой Азии – все они были основаны апостолом Павлом. У истоков древнейшей Иерусалимской кафедры стояли апостолы Иоанн и Петр. Но не эти епископии стяжали авторитет в спорных вопросах вероучения, а в первую очередь крупные центры философской и религиозной мысли, что объяснимо в контексте становления христианской догматики в тесном взаимодействии с античной философией. Речь идет об Александрии в Египте (рубеж II–III веков) и Антиохии в Сирии (со второй половины III века). Характерно, что эти школы связаны в том числе с двумя основными направлениями философии Эллады – платонизмом и аристотелизмом. Более того, Александрия с ее колоссальной библиотекой уже с III века до н. э. являлась крупным центром учености. Здесь увидел свет перевод Ветхого Завета, известный как Septuaginta, возникли многие гностические учения, зародился неоплатонизм, работал Ориген (около 185 – около 254) – автор первого систематического изложения христианской доктрины в категориях греческой философии.

Но судьбоносными для будущей вселенской церкви стали не эти философские или апостольские центры Востока, а новая столица римской ойкумены – Константинополь. Мы не знаем, сложилось ли бы единое христианское веро­учение, если бы не симпатии императора Константина Великого к христианству. Именно участие вселенского императора в выработке ортодоксии превратило вероучение во «вселенское», «католическое» или «кафолическое», как оно и было названо в символе веры, утвержденном на Никейском соборе 325 года, созванном Константином. Некоторые ошибочно думают, что вселенские соборы именовались так потому, что представляли всю церковь. На самом деле на них никогда не присутствовало большинства епископов. Вселенскими их делала фигура вселенского императора, председательствовавшего на соборе и оформлявшего его решения в виде государственных актов «городу и миру». Империя умела улаживать споры и прекращать дискуссии.

В традициях Рима в этом не было ничего удивительного. Цезарь всегда почитался фигурой божественной и официально именовался divus, он носил титул верховного жреца или понтифика и был блюстителем культов. Соответственно, император Константин, да и все его преемники скорее подчинялись древнему обычаю, чем изобретали новины.

Несмотря на подражание империи, папы долгое время уважают этот обычай и отказываются от прямой конфронтации с императором. Первый сигнал о наступивших переменах относится к понтификату папы Геласия I (492–496). Он осудил попытку императора с помощью рескрипта урегулировать спорный догматический вопрос и сформулировал учение о двух властях. На фоне существующих в державе ромеев традиций это учение стало выдающейся богословской новацией. Геласий строго разграничил компетенцию светской и духовной власти, считая безусловным злом любое вмешательство империи в дела церкви и призывая императоров в духовных вопросах покориться священно­служителям, прежде всего римскому епископу.

Учение папы Геласия, конечно, не нашло сочувствия в Константинополе. Более того, императоры продолжали подчеркивать, что римский епископ – всего лишь один из патриархов вселенской церкви. Никейский собор  325 года зафиксировал преимущества четырех епископств: Рима, Антиохии, Александрии и Иерусалима. Халкидонский собор 451 года предоставил «равные преимущества святейшему престолу новаго Рима, праведно рассудив, да град, получивший честь быть градом царя и синклита, и имеющий равные преимущества с ветхим царственным Римом, и в церковных делах возвеличен будет подобно тому, и будет вторый по нем».

Таким образом, Рим, сохранив «первенство чести», был фактически приравнен к Константинополю как к новой столице империи, «городу царя». После того как константинопольский епископ в конце VI века стал систематически именовать себя «вселенским патриархом» – а какой еще может быть в столице «вселенной»? – в старом Риме нашли остроумный ответ. Папа Григорий Великий ввел новый титул римского епископа – «раб рабов Божьих», сохранившийся по сей день. В соответствии со словами Писания: «И кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом» (Мар. 10, 44), верховенство Рима провозглашалось через самоуничижение.

Таков в общих чертах был путь, пройденный двумя половинами христианского мира к 858 году, с которого я начал этот рассказ. Мы снова пришли в точку первого разрыва. Составлявшая империю творческая дихотомия Рима и Греции уходила в прошлое.С

Продолжение следует.