Бескорыстный «Самоубийца» и 110 минут, которые потрясли «Мыр»: Хармс и Эрдман наших дней
Даниил Хармс, 1905 года рождения, Николай Эрдман — на пять лет старше, 1900-го; в литературе — одногодки: оба дебютировали на рубеже 1919–1920 годов. Хармс умер от истощения в психиатрическом отделении «Крестов» в 1942-м, Эрдману повезло больше: в 1930-е был арестован, но угодил «всего лишь» в ссылку, после войны благополучно вернулся в Москву и не дожил всего нескольких месяцев до семидесяти. Впрочем, кто как умер, сейчас не важно — скорбные факты понадобились лишь как точка в личных биографиях. Жизнь же обоих авторов в искусстве продолжается — и не устает удивлять.
«Самоубийца» Николая Эрдмана — единственная премьера театра Сергея Женовача в юбилейном сезоне, не манифест — для манифеста Женовач слишком интимен, но программное заявление, выстраданная ода частному человеческому пространству, сказка о колбасе, нехватка которой чуть не свела в могилу Семен Семеныча Подсекальникова, сказ о счастье есть эту треклятую ливерную колбасу вдоволь и без страха. Пьеса написана в 1928-м, но при жизни автора не издавалась и на сцене не ставилась; не удалось ни Мейерхольду, ни Станиславскому. «Ближайшие мои товарищи считают, что пьеса пустовата и вредна», — заявил уже было приступившему к репетициям Станиславскому усатый вождь — приговор подписан. Только в перестройку с «Самоубийцы» запрет был снят окончательно — текст же так остер и ядовит, что в нынешние времена, на государственном уровне пропагандирующие серость и посредственность, логично было бы снова запрятать «Самоубийцу» под цензурное сукно. А то как же: лютая сатира, история неказистого, вечно голодного иждивенца, сидящего на шее жены и тещи, из остатков гордости и страсти замыслившего самоубийство — и тут же ставшего «добычей» алчных мух, стремящихся использовать его смерть в собственных корыстных целях. Адская галерейка из озлобленных на «революционную» власть обывателей вышла у Эрдмана: досталось и торгашам, и интеллигенции, и попам. Но и власть Эрдман не пожалел, на что она оперативно отреагировала.
Самое удивительное в спектакле Женовача — ноль сатиры. В шаржи с эрдмановских страниц актеры «Студии» вдыхают человечность; самые фарсовые фрагменты — да вот хотя бы тот, где отец Елпидий (Сергей Аброскин) пытается рассказать похабный анекдот «Раз пошел Пушкин в баню...», — и те сыграны без нарочитого комикования. Счастливая находка спектакля — Вячеслав Евлантьев, исполнитель заглавной роли, обладатель внешности добродушного румяного увальня, недюжинных физических данных (добрую треть второго действия он проводит не шелохнувшись, стоя в вертикальном гробу) и дара быть достоверным в изрядно гиперболизированных обстоятельствах. Его «в массу разжалованный» Подсекальников хочет тихой жизни и приличного жалованья — господи, ну что за никчемные желания. Евлантьев же оправдывает персонажа, так же как его товарищи по сцене оправдывают своих, куда более шумных и агрессивных героев. Безымянный глухонемой «молодой человек» Глеба Пускепалиса вносит в спектакль высокую религиозную ноту. Пьеса, заявленная комедией, превращается в полноценную экзистенциальную драму. Ее играют на узкой полоске сцены, отграниченной от остального пространства двухъярусными рядами дверей: все понятно, Александр Боровский построил тотальную коммуналку. Но за этими huis clos зияет определенно нездешняя чернота. И уже после выхода артистов на аплодисменты, по дороге в гардероб, зрителям придется наткнуться на мертвое тело — это глупый Федя Питунин, который застрелился, оставив записку: «Подсекальников прав. Действительно жить не стоит».
«Хармс. Мыр» — броский мюзикл, еще один стопроцентный хит в лакомой афише «Гоголь-центра» — подвергает Хармса не менее удивительной и тоже вполне оправданной первоисточником интерпретации. В спектакле есть несколько очевидных составляющих: динамичная режиссура Максима Диденко, автора очень популярной «Конармии», сравнение с которой «Мыр», на мой вкус, выигрывает — метафоры здесь точнее, темп и ритм ни разу не пробуксовывают, банальности отсутствуют как класс. Музыка Ивана Кушнира: чертовски жаль, что в фойе нельзя купить диск с саундтреком рок-оперы — а у «Мыра» все права на этот титул. Сценограф-ахеец Максим Исаев, наполняющий сцену чудными (ставьте ударение на любой слог) «инженерными» фигурами, да что там, кажется, скрещивающий человеческие тела с подвижными геометрическими монстрами. Актеры — «Седьмая студия» (лучшие люди на Земле — я прозвал их так после «Отморозков» и с удовольствием повторяю эти слова сегодня) плюс гости (например, Георгий Кудренко, игравший в нашумевшем пару лет назад спектакле «100% Furioso») плюс старая гвардия театра им. Гоголя (и тут выделяется не желающий стареть патриарх театра Майя Ивашкевич, охотно участвующая во всех обэриутских авантюрах «гоголей»). Самое непредсказуемое звено постановки — собственно, Хармс. Все стереотипы, связанные с его именем, отправляются в плавильный котел мЫроздания. Хармс — певец насилия? Безусловно. И без «Истории дерущихся» здесь не обошлось. Абсурдист? Лютый — и тут есть рычащий, почти Rammstein’овский зонг о рыжем человеке, которого не было. Но это, говоря словами классика, просто ерунда; важнее другое. Хармс — ученый, Хармс — исследователь происхождения всего сущего? Каково?! Диденко и Ко отталкиваются от детских стихов про профессора Трубочкина — четырежды объехавший землю профессор наук атакован любознательной ребятней: «Что такое бегемот? Как построен цеппелин? Где у гусеницы рот? Отчего горит бензин? Почему летает муха? Почему жужжит комар? Почему в пустыне сухо? Почему земля как шар?» Ответов на эти и другие конкретные вопросы Трубочкин не даст ни пионеру Кочкину, ни своему похитителю великану Бобову, зато на основе этой встречи и этих стихов родится грандиозный космогонический миф, который мог быть датирован только революционными 20-ми. Тихой жизни здесь не жаждут, и про экзистенциальный надлом не ведают: это молодой, шагающий широким шагом мир, парад планет и ода к радости. Радостный Хармс — это тоже чудо, только в театре и возможное.