Жизнь по чужому сценарию

Пришла одна. Выглядела не красивой, но миловидной, аккуратной и… не знаю, как сказать точнее, но, вероятно, самым правильным будет слово, вроде бы для описания внешности неподходящее — порядочной.

Говорила сразу на слегка повышенных тонах. Назвалась Тамарой.

— Я к вам за советом. Без детей, потому что по поводу себя. Но детей тоже касается. Очень.

— Психологи обычно советов не дают, — нейтрально сообщила я.

— Тогда посоветуйте не как психолог, а просто как человек, — неожиданно парировала она. — Мне нужен кто-то со стороны, я сама уже с ума схожу.

— Давайте вы сначала расскажете, в чем дело, а там посмотрим.

Мне не сразу удалось выстроить ее рассказ. Она все время норовила быть краткой, изложить суть, «взять быка за рога» и получить-таки вожделенный совет, а я пыталась от давания совета увернуться. Все вместе напоминало какую-то детскую игру, хотя тема оказалась совсем не детской. Совета было не жалко, и никакие принципы меня особо не сдерживали. Просто посоветовать мне ей было нечего, увы. Поэтому я старалась хотя бы развернуть и систематизировать происходящее — вдруг ей самой откроется что-то такое, что поможет принять решение.

— Я выросла в полной, благополучной семье, — сообщила Тамара. — И это благополучие всегда как-то подчеркивалось. Мама, папа, я и мой младший брат. Все чин чинарем. Я училась в музыкальной школе, играла на скрипке, брат — в спортивной, он занимался легкой атлетикой. У меня была отдельная комната. По воскресеньям мы всей семьей ездили гулять в парки или ходили в музеи. Мама в музее и работала — по полдня четыре раза в неделю. Нам с братом говорили: мы создаем вам условия, ваша задача — радоваться жизни и хорошо учиться. У тебя нет причин учиться плохо: генетика хорошая, семья благополучная, все условия. Я понимала, что это так и есть, и училась хорошо. Некоторые предметы шли у меня легко — все, что связано с текстом, с языками. То, что связано с формулами, давалось много труднее. «Что ж, тут надо посидеть», — говорили родители. Я сидела и даже получала удовольствие, когда через несколько часов наконец понимала, как решить эту задачу, или когда какой-нибудь огромный и страшный пример сокращался до крошечного выражения. За редкие двойки меня не наказывали и почти не ругали — мама, папа и бабушка просто сокрушенно качали головами: ну что ж ты нас так подводишь… Я могла два часа простоять у учителя под дверью — в конце концов мне всегда позволяли все исправить. Подруги завидовали мне и признавались в своей зависти: как у тебя все спокойно и благополучно. У одной из них пил отец, у другой мать осталась одна с двумя маленькими девочками, и она день и ночь пропадала на работе, чтобы всех одеть и накормить. Третья росла единственным избалованным ребенком, вечно (задолго до переходного возраста) скандалила с родителями и завидовала тому, что у меня был младший братик, с которым можно играть. Я сама (никому в этом не признаваясь) завидовала дворовой приятельнице, с которой мы виделись в общем-то нечасто. Она жила вдвоем с мамой, они часто, громко чему-то смеясь, катались по бульвару на роликах, взяли с улицы большую черную дворнягу, регулярно ходили обедать в «Макдоналдс» и иногда, взяв рюкзаки и карты, отправлялись «в путешествие» — не имея никаких планов и не зная, что будет и кого они встретят по пути. «Наш единственный настоящий бог — дорога, все мы — путники в этой жизни», — говорила обвешанная фенечками мама приятельницы. Их рассказы казались мне сотканными из разноцветных бус. В их одинаковых глазах (я до сих пор не знаю, какого они у них были цвета) кончалась радуга. Мои родители, разумеется, не одобряли этой дружбы, но ничего мне не запрещали. К девятому классу мы фактически перестали видеться: музыкальная школа и подготовка к экзаменам просто не оставляли мне свободного времени.

После окончания школы я поступила в технический вуз, который закончил отец и который давал «качественное базовое образование». Меня ни к чему не принуждали, если бы я настаивала на филфаке или еще чем-нибудь подобном, никто из домашних не стал бы возражать. Но у меня не было никаких осознанных профессиональных устремлений. Наверное, мне хотелось бы что-то делать с самыми маленькими детьми — учить их клеить, вырезать, играть в игры. «Но это же не профессия, — удивилась мама. — Будут у тебя свои дети, будешь с ними все это делать». Я, конечно, согласилась.

Среди студенток я ничем не выделялась, но мальчиков в нашей группе и на факультете было много больше, чем девочек. Поэтому за мной ухаживали. Я ко всем относилась хорошо, ухаживания мне льстили. Мама говорила: когда речь идет о семье, надо смотреть не на внешность, а в глубину. Главное, чтобы человек был хороший и надежный. Я была с ней очень согласна и старалась смотреть соответственно. Я вышла замуж за хорошего человека, в этом я не сомневалась ни минуты за все годы нашей совместной жизни и не сомневаюсь сейчас. Он чуть-чуть ниже меня, лысоват и когда ест, как-то странно щелкает челюстью. У нас двое детей, два мальчика — шесть и десять лет. Я очень много с ними занималась, когда они были маленькие. До недавнего времени мы жили совершенно благополучно.

С Костей я познакомилась на случайном корпоративе. Это была даже не моя контора, а соседняя, у нас просто офисы в одном здании, а я вечером задержалась с проектом и меня позвала знакомая. Он сказал: вы не такая, как все. Я засмеялась: вы ошибаетесь, я всегда была как раз такая! Он сказал: все эти годы вы обманываете себя и других, но меня-то вы не обманете!

Сначала это был ручеек, а потом как вода, прорвавшая плотину. Коллега, приведшая меня на тот злополучный корпоратив, рвала на себе волосы: он просто бабник, он трижды был женат, не считая всего другого, ему просто прикольно, что ты такая прилизанная и порядочная, для него это вроде спорта, он любит и всегда любил только себя, возьми себя в руки, опомнись!

Говорят, что любовь слепа. Может быть, но я-то прекрасно видела, что все, что она говорит, — правда. Но это ничего не меняло. У Кости прекрасные мягкие русые кудри, он занимается спортом и отлично сложен, он умеет говорить комплименты и слушать женщину, в его руках, глазах, словах я чувствую себя скрипкой Страдивари. И это правда. Он говорит, что никогда не встречал такой чистой и цельной женщины, как я, что я — глоток чистой воды в его пропащей жизни, любовь ко мне — его крест и его спасение, просит, чтобы я бросила мужа и ушла к нему, клянется, что будет любить моих сыновей и мечтает о нашей совместной дочери — такой же прекрасной, как я. И это все вранье. Ему нет никакого дела до моих детей, и в общем-то до меня самой. Он просто это умеет, он профессионал в обращении с женщинами. Но для меня это не имеет никакого значения. Потому что рядом с ним я чувствую себя удивительно живой. В его глазах я вижу ту же радугу, что у давней дворовой подружки и ее матери.

Я пыталась (думаю, неубедительно) быть современной: если с Костей все так кристально ясно, так почему бы просто не получить удовольствие от приключения?

— Я не могу и не хочу обманывать мужа, — категорически сказала Тамара. — Это унижает нас обоих. И он далеко не дурак, и все равно догадается, ведь мне даже младший сын на днях сказал: «Мамочка, ты стала такая красивая последнее время!» К тому же то, что я испытываю сейчас, совершенно не похоже на мимолетную интрижку-приключение. Во мне, кажется, ни одной вещи не осталось на своих местах — все сдвинулось.

— Вы полюбили Костю? — спросила я.

— Это как раз тот вопрос, который я себе все время задаю, — задумчиво сказала Тамара. — Пять раз из шести отвечаю положительно.

— А шестой?

— А шестой — не знаю. Но что же это тогда такое?

— Я тоже не знаю. Однако у меня есть одно предположение. Но сначала скажите: где сейчас ваш брат?

Тамара достала платок и тихо заплакала, аккуратно промокая глаза.

— Он жив?

— Да, но… все плохо.

— Он не принимает помощи ни от родителей, ни от вас?

— Да, но… Откуда вы знаете?!

— Мое предположение заключается в том, что вы полюбили не Костю. Рядом с ним, профессионалом, как вы выражаетесь, в вас сработал наконец некий механизм, и вы осмелились полюбить себя.

— Себя? Звучит как-то не очень…

— Ну разумеется, вы же не ходили на всякие психологические тренинги, на которых этому как бы учат, — усмехнулась я. — Вас, как и меня когда-то, учили, что «я» — это последняя буква алфавита.

— Да, так всегда говорила моя бабушка!

— Вы все время жили, выполняя чьи-то заветы и оправдывая чьи-то ожидания. И вот теперь, благодаря Косте, в вас проклюнулось из-под долгового асфальта и потянуло листочки к солнцу ваше собственное «я», которое всегда тяготело к радуге и дороге. И именно оно-то, его сила и страстность и была той водой, которая снесла плотину. А ручеек — это ваша влюбленность в красивого и сладкоречивого Константина. Спасибо ему.

Некоторое время Тамара молчала, потом подняла на меня глаза, полные прозрачных слез (она красиво плакала, глаза не становились красно-поросячьими), и спросила:

— И что же мне теперь делать?

— Я не знаю. Мы все люди дороги, но путь у каждого свой.

— Можно я еще к вам приду?

— Ну конечно.

Уже на пороге она вдруг обернулась и зло блеснула глазами:

— Я уйду из этой чертовой конторы!

— Ну разумеется, — кивнула я.

* * *

За два года Тамара существенно изменила свою жизнь. С мужем они разъехались, оставшись в тесных дружеских отношениях по поводу совместного воспитания детей и не только (он действительно хороший человек, тут не было ошибки). Костя с радостным подъемом помогал Тамаре устраивать новую жизнь, поддерживал, утешал, внушал веру в то, что у нее — удивительной и прекрасной — все получится. Она поступила на заочный в педагогический колледж, на отделение дошкольного образования, в дальнейшем собирается сменить работу на ту, о которой всегда мечтала. «Наверное, это все правильно, — заметила как-то Тамара. — Потому что даже мой брат сказал, что я стала не такая пластмассовая, как всегда была, и я теперь даже надеюсь уговорить его лечиться, мы уже в Бехтеревке договорились…»

Когда все наладилось и немного устоялось, Костя, как и ожидалось, растворился в пространстве. Тамара послала ему вслед свою искреннюю благодарность. Дорога уходит вдаль. Что там, под радугой?