Николай Усков: Кому на Руси жить хорошо?

Вы можете представить себе этот вопрос в другой стране, хоть во Франции? Кому во Франции жить хорошо? Да всем. Экзистенциальная бездна мигом затягивается романтическими кувшинками Клода Моне. Платаны, запах кофе и свежей выпечки, птички в саду Тюильри – нет и не может быть во Франции ада, разве несчастная любовь, но она прекрасна. Там даже клошар, проснувшийся под мостом Александра III, радуется солнышку и улыбается утренним бегунам. «И тебе хорошего дня, папаша!»

Некрасов задал свой проклятый вопрос в тот период нашей истории, который принято теперь считать чуть ли не золотым ее веком. Сами посудите, работа над поэмой шла с 1863 по 1878 год: «великие реформы» Александра II, Достоевский, Толстой, Тургенев, Островский, Гончаров, Чайковский, Мусоргский, академики и передвижники – по сути, рождалось то, что потом в значительной степени и составит понятие «Россия». Но нет, мы  не встретим восхищения эпохой у Некрасова. «Бывали хуже времена, но не было подлей», – эти слова он заимствовал у модной тогда писательницы Надежды Хвощинской, навеки вооружив ими всех плакальщиков о Руси: так только на моей памяти говорили и о семидесятых, и о восьмидесятых, и о девяностых, и о нулевых, я уж про нынешнее время молчу.

Едва открыв поэму «Кому на Руси жить хорошо», мы попадаем в Подтянутую губернию, уезда Терпигорева, Пустопорожней волости. Вот она, география золотого века: деревни Заплатово, Дырявино, Разутово, Знобишино, Горелово, Неурожайка тож. По замыслу Некрасова, который так и не был осуществлен, поэма должна была стать панорамой людских страданий. Крестьяне, попы, помещики, чиновники, купцы и даже царь – все, с точки зрения Некрасова, здесь несчастны. Несчастен как будто и сам поэт.

И это при том что дворянин Некрасов сделал блестящую карьеру и был едва ли не самым успешным издателем и редактором в истории российского журнального дела. Он жил с женщиной – красавицей Авдотьей Панаевой, но в квартире ее мужа, Ивана Панаева. Эта причудливая конфигурация порождала у публики самые невероятные эротические фантазии. Когда пикантная связь с Панаевыми закончилась, случались у Некрасова и другие яркие увлечения. А еще Николаю Алексеевичу невероятно везло в карты, он выигрывал сотни тысяч рублей. Финансовое благополучие позволяло поэту отдаваться другой своей аристократической страсти – псовой охоте. Купленная им на собственные средства ярославская усадьба Карабиха вполне красноречиво свидетельствует о немалых материальных возможностях поэта. И этот, без всякого сомнения, баловень судьбы вдруг приобрел репутацию главного страдальца русской литературы. Бытие никак не определяло его сознание.

Русский человек никогда не живет в мире со своим временем. Он терпит его, скрепя сердце, поджав губы и сдвинув брови. Он всегда где-то в стороне, на обочине, бурчит что-то недовольное себе под нос, грезит либо о прошлом, либо о будущем. Там-то все было или будет по-другому, чем в проклятом настоящем.

Предшествующее Некрасову поколение дворян-помещиков мечтало об отмене крепостного права. И вовсе не потому, что им это было зачем-то нужно, скажем, для развития капиталистического хозяйства. Вовсе нет, отмена крепостного права разорила бы их. Но владение людьми было для «дворянских революционеров» оскорбительным и позорным. В 1861 году Александр II наконец отменил крепостное право. Позор, казалось бы, закончился. Оказывается, нет. Вот что пишет Некрасов:

Порвалась цепь великая,
Порвалась – расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим – по мужику!..

«Позор крепостничества» неожиданно преображается в «цепь великую». Теперь все равно хуже, чем было.  И так, кажется, в России будет всегда. Сталин создал великую державу. В Советском Со­юзе были бесплатные образование и медицина, а холодильники ломились от продуктов. Когда не станет Путина, о его времени тоже будут слагать легенды и петь песни. Нет у меня в этом никаких сомнений.

Хорошо на Руси живется только мертвым. По народному обыкновению о них у нас принято говорить «отмучились». Вот умер Некрасов от рака желудка, прошло совсем немного лет, и его век стал казаться абсолютно золотым.

Мертвецам у нас везде дорога, мертвецам у нас везде почет. О тебе наконец-то начинают говорить только хорошее. Тебя хоронят с душераздира­ющим энтузиазмом. Первым счастливым покойником в России стал Суворов: «Все улицы, по которым его везли, усеяны были людьми. Все балконы и даже крыши домов заполнены печальными и плачущими зрителями», – вспоминает Шишков. Потом будут похороны Пушкина и Толстого. Похороны Ленина и Сталина. Похороны Высоцкого и похороны Сахарова. Похороны Ельцина. Похороны. Похороны. Похороны. Свадьбы в России всегда неудачные, пьяные и пошлые. Свадьба – это мордобой и часы Пескова. Зато похороны величественны.

Смерть – это переход в бессмертие, победа над ненавистной жизнью. Что-то такое про национальный характер, вероятно, почувствовал Сталин. Именно он инициировал празднование годовщин смерти. В 1937 году страна широко отмечала столетие смерти Пушкина. Ему салютуют пионеры, приносят дары хлеборобы, а стахановцы берут повышенные соцобязательства к «празднику». В 1952 году ликующее народонаселение отметило столетие смерти Гоголя. На бульваре установили бодрого плечистого парубка, убрав с глаз долой депрессивного доходягу работы Андреева. Вступив в вечность, Гоголь уже не мучается коликами и сомнениями, он уверен в себе, здоров и весел.

Кстати, самая пронзительная поэма о Родине так и называется: «Мертвые души». Мы уже семьдесят лет гордимся памятью павших, совершенно не заботясь о выживших. Главное событие в истории страны – смертоубийственная война. Историки и общественность с недобрым огоньком в глазах бьются за то, чтобы жертвы в этой войне выглядели как можно более чудовищно: не семь миллионов, а двадцать, не двадцать, а двадцать семь, а если считать с неродившимися – все пятьдесят! Нет, сто! Главный политик страны – ее же главный палач, Иосиф Сталин. Главная святыня – Могила Неизвестного Солдата. Страна душит, мучает, убивает, грабит, изгоняет, а потом требует прах счастливо выживших назад, чтобы похоронить здесь. Со всеми почестями. Сколько ожесточенных баталий велось по поводу останков Бродского, теперь – Рахманинова.

«Мертвые срама не имут», – говорил князь Святослав Игоревич, отец святого Владимира. Кстати, в Москве хотят поставить Владимиру памятник в честь тысячелетия смерти, естественно. Мертвые не имут, зато живые имут столько срама, сколько смогут, живые живут в коммуналках и бараках, пашут и пьют, тупеют и звереют. Живые завидуют мертвым.

Красивым объяснением этой национальной некрофилии мог бы стать стихийный платонизм русского миросозерцания, который якобы мы заимствовали у греков вместе с православием. Дескать, сущий мир – «юдоль скорби», тут положено страдать и мыкаться, настоящая жизнь – она потом, например за гробом. Католицизм, действительно, находился под меньшим влиянием Платона, он ориентировался по преимуществу на стоиков и Аристотеля, а потому смог воспитать поколения счастливых людей, живущих сегодняшним днем, радующихся кувшинкам Моне, солнышку и вину. Ведь вино, действительно, пьют, чтобы радоваться. Водку – чтобы забыться.

Из философии платонизма можно при желании вывести убогость русских жилищ, покосившиеся заборы, заросшие сады, сортиры во дворах, горы мусора по обочинам дорог, вопиющее пренебрежение эстетикой, гигиеной и манерами. Но красивые объяснения редко бывают справедливы. Не надо искать философии там, где многое определяют элементарные бедность и темнота.

Полагаю, причина вечной российской потусторонности заключена скорее в особенностях национальной государственности. Подавляющее большинство людей не только отчуждено здесь от власти, они не вполне чувствуют себя хозяевами даже собственной жизни. Тот же Николай Алексеевич Некрасов, родись он в Англии и создай там влиятельные журналы, какими были его «Современник» и «Отечественные записки», не грустные поэмы бы писал, а законы – в Палате общин. На лисью охоту в его поместье в графстве Суррей собирались бы самые влиятельные члены партии вигов, герцоги и депутаты, а не разночинцы прогрессивных взглядов.

На протяжении всей нашей истории мыслящие люди, которые во всех странах Европы стали паровозом развивающегося гражданского общества, были оттеснены от принятия решений. В результате их беспокойство об общественном благе канализировалось в жесткую критику происходящего, в тоску и презрение к настоящему.

Пожалуй, хорошо жилось на Руси лишь тем, кто не мучил себя проклятыми вопросами, а занимался делом, относился к настоящему как к лучшему из возможных миров. Таких деятелей было достаточно во все времена, но все равно до смешного мало. Мой вам кризисный совет: оставьте Россию в покое, вы ее не измените, но у вас все еще есть шанс сделать свою жизнь интереснее и комфорт­нее. Пушкин, которому судьба подарила гораздо меньше удачи, чем Некрасову, это понимал:

...Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа –
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
– Вот счастье! вот права...