Вадим Рутковский: За что вы прощения просите?

У Майка Науменко есть песня про гопников, которые, помимо прочего, «не могут связать двух слов, не ввязав между ними ноту “ля”». У меня есть друзья — из следующего, родившегося в 1980-е поколения — которые ни разу не гопники, но тоже не свяжут двух слов без навязчивой ноты. Только у них вместо «ля» — «извини», и оно звучит так часто и немотивированно, что заставляет меня в ответ выдавать и «ля», и прочую нецензурную брань: «Зачем, за что ты извиняешься?» Смысла в этом дежурном, автопилотном слове-плевке ноль — не больше, чем в повальном «прости» в предшествующее Великому Посту воскресенье; «только потому, что так положено, я прошу прощения у людей». Нет, в милых ритуальных радостях нет ничего плохого, особенно когда они идут в комплекте с блинами и икрой. Тут я не стану задумываться о комплексе вины, навязываемом религией, а с удовольствием поиграю в христианское благочестие. Неохватное воскресное «прости» отдает и хмельным куражом-юродством — в формате Инны Чуриковой из «Ширли-мырли»; это смешно и так по-русски душевно. Но вообще, слыша очередное «извини», я мысленно нацепляю значок с высказыванием Ай Вейвея: Never Apologize For Your Art — и стираю вторую часть предложения, про искусство. Остается «Никогда не извиняйтесь».

Зачем? Ладно, если вы случайно наступили на ногу прохожему, тогда ваше «извините, пожалуйста» — почти синоним «спасибо», сказанного гардеробщице в театре или продавщице мороженого, обычная вежливость, ни больше, ни меньше. Все прочие извинения — почти дурной тон, признание своей несостоятельности и оправдание лицемерия: вы совершили какой-то поступок, добрый, дурной, не важно. Важно, что вы совершили его, находясь в твердом уме, осознанно, с какой-то целью — чего ж потом извиняться? Парикмахер отрезал клиенту ухо и попросил прощения — только его никто не услышал... Вы извиняетесь за обиды, которые кому-то нанесли? Но на обиженных воду возят, и в этой диковатой поговорке есть рациональное зерно: обидеть вменяемого человека невозможно. Предположим, вы прирожденный хам и бросаете в лицо, ну, хотя бы мне что-то вроде «жирный урод». Первый вариант: вы абсолютно правы, я разъелся и внушаю отвращение собственному отражению в зеркале — на правду обижаться глупо. Второй вариант: отражение в зеркале более-менее довольно собой, вес 84 кг при росте 181 см, пока ничего страшного — обижаться на ложь еще глупее. Все мы, конечно, очень хрупкие, уязвимые, людей надо щадить, а за словами следить, но это не отменяет тот факт, что любые обиды (как и извинения за них) — сплошь капризы и неврозы, ничего больше. Вот почти весь 2014-й мы не общались с лучшим вгиковским другом Максимом — вдаваться в детали ссоры ни к чему, суть в том, что ни один из нас не совершил чего-то такого удивительного и непредсказуемого, просто предыдущие 15 лет у каждого хватало сил, иронии и терпения, чтобы снисходительно относиться к характеру товарища, а тут надоело, устали; ну и не беда, за годик силы восстановили и без всяких пустых извинений дружбу возобновили. Или другой пример: на днях со мной прекратила здороваться одна прекрасная девушка, коллега, кинокритик — только потому, что, удивившись ее черному платью в пол на рядовом дневном пресс-показе, я услышал горестное «У меня умер... кот» — и в ответ неуклюже заметил: «Ой, ну ты что, из-за зверька?» Ну да, бестактность, но если я правда не могу уразуметь, как можно носить траур по коту?

Или вы просите прощения за собственное несовершенство? Тогда обращайтесь к Господу. Или как минимум к себе. Вот я всю последнюю неделю извиняюсь перед собой за дурацкую и непростительную ошибку, допущенную в тексте о спектакле «Машина Мюллер». Сейчас вы ее там не найдете, интернет не бумага, намусорил — и в два клика исправил, доказательств никаких. Однако мне стыдно, пусть все следы уничтожены. В этом тексте я припомнил две англоязычных экранизации романа «Опасные связи» и безбожно переврал актрис (разделил де Мертей — Гленн Клоуз и де Турвель — Мишель Пфайффер из фильма Фрирза между ним и Милошем Форманом, совсем упустив Аннет Беннинг). Перечитал на следующий день уже опубликованным, ужаснулся, тут же исправил. Удивился, что никто не заметил: вот народ, им хоть Аллу Пугачеву в фильм Стивена Спилберга запиши — ухом не поведут. Впрочем, неважно, заметил кто или нет — осадок от этого fuck up’а остался; оправдания — типа того, что писал в 4 утра — жалкие, никуда не годятся: мог бы лишний раз проверить.

Но за одну ошибку — не фактическую, эмоциональную — я однажды искренне просил прощения, причем у незнакомого человека, не имевшего никакого отношения к злополучному тексту. В 2001 году в крошечной заметке для журнала «ОМ» я выплеснул лютое разочарование от фильма «Нежный возраст» любимого режиссера Сергея Соловьева; помню, что пиком соловьевской неточности выступала афиша «Сбежавшей невесты», мелькавшая на фасаде «Пушкинского», тогда как действие фильма разворачивалось лет за семь до выхода фильма. У того же «Пушкинского» столкнулся со Стасом Ростоцким, высказал ему, какой неудачный опус вышел у Соловьева; Стас нахмурился, спросил, а как я к Соловьеву вообще? Я ответил, что вообще прекрасно, отчего и скорблю сейчас; Стас, нахмуренный, отошел, а потом в рецензии написал, что вот тем, которые наезжают на «Нежный возраст», хочется без разговоров съездить по морде. Ну, я ухмыльнулся, мол, как мне повезло, а потом, года два спустя, наткнулся на «Нежный возраст» на канале «Культура», смотрел, открыв рот, не понимая, что за дикая слепота застила мне глаза в первый раз, и думал, что зря Рост не вмазал мне по наглой ухмыляющейся морде — быстрее бы прозрел. В 2004-м на киевском фестивале «Молодiсть» я познакомился с задиристым студентом и журналистом из Харькова, уроженцем Севастополя Сергеем Вовком. Встреча в баре корабля «Тарас Шевченко» стала началом великой дружбы, хотя ничего не предвещало: Вовк (он же, в переводе на русский, Волк) скалился в улыбке и говорил, что, если бы не услышал фамилию «Рутковський», вряд ли узнал бы в пухлощеком увальне редактора «ОМа», критиковал работавшего тогда в Харькове Андрия Жолдака и вообще вел себя вызывающе — тем не менее мы крепко подружились (и дружим до сих пор, хотя и Севастополь стал российским, и Вовк, уже давно не журналист, а основатель Киевской академии медиаискусств, — поклонником Жолдака). Однажды зашла речь о «Нежном возрасте» — и Вовк припомнил мой оскорбительный текст. Я каялся как мог. Кончилось тем, что мы позвонили севастопольскому другу Вовка, моряку Жене, который в тот момент был чуть ли не в кругосветном плавании: он тоже читал меня в «ОМе», тоже запомнил пасквиль на «Нежный возраст», тоже удивлялся, как вдруг адекватный, вроде, автор мог написать такую чушь? Тогда я впервые в жизни принес извинения незнакомому человеку. И никогда больше.