Дети смерти

1

Нынче трудно не поскользнуться в лужах материнской слюны, которая закипает под воздействием нового страха. Уже одного только его названия достаточно, чтобы занять место в пантеоне влажных снов госпожи Бергсет — детские группы смерти. А ведь в цивилизованном обществе так мог бы называться вполне себе безобидный ансамбль рок-музыкантов.

Не успела нагуляться по Москве няня с отрезанной головой ребенка, как апокалиптическая литературность российской действительности обернулась новой «расчлененкой» — на этот раз про то, как, начитавшись этих ваших интернетов, юные россияне выбрасываются, словно киты, на берега того света.

«С детьми в социальных сетях работают системно и планомерно, шаг за шагом подталкивая к последней черте. Мы насчитали 130 (!) суицидов детей, случившихся в России с ноября 2015-го по апрель 2016 года, — почти все они были членами одних и тех же групп в интернете…» «Этот текст ДОЛЖНЫ ПРОЧЕСТЬ ВСЕ РОДИТЕЛИ, чтобы успеть спасти своих детей от рокового шага, чтобы научиться распознавать малейшие симптомы надвигающейся трагедии». Такое нагнетание происходит не где-то, а на страницах авторитетной «Новой газеты». Родителям предлагается жить с мыслью, что «прямо сейчас, когда вы читаете этот текст, кто-то из детей может шагнуть за грань».

Все это — не только идеальный сюжет для японского аниме, но и идеальный фундамент для параноидальной истерии. Глядя на ребенка, уже, кажется, невозможно не думать о том, за каким ухом у него спрятана капсула с цианидом, где он хранит свою веревку и не пропадало ли в доме мыло.

Родительская паранойя превращает самоубийство в мем куда эффективнее очарованных им малолеток. Все эти бабочки и киты, не говоря уже про игры с ножом и прочие дерзкие забавы, которым мы все предавались задолго до появления жанра witch-house, становятся вдруг зловещими. Одно дело, когда на все это ведется пятиклашка, и другое — когда об этом на полном серьезе рассуждают редакторы крупных российских газет.

Общество забывает, что думать о смерти и увлекаться кровищей в подростковом возрасте — это так же естественно, как упиваться лирикой Курта Кобейна. Запрещая сегодня «злокачественные паблики», мы не решаем никаких проблем — подростки найдут все, что им нужно, в другом месте, — но лишь потворствуем истерическим припадкам:

«Детям должна быть сделана противосуицидная прививка. Ее “состав” должен быть срочно разработан. Речь идет о национальной безопасности России, наших детей убивают!»

И уже вроде как не важно, что статистика детских самоубийств в России остается неизменной последние 15 лет. Может, лучше поговорить о том, почему в Чите таких самоубийств в разы больше, чем в Москве? Нет! Куда привлекательнее придумывать методички по превращению жизни ребенка в еще больший ад:

«Будьте внимательны. Проверяйте, спят ли [ваши дети] в 4.20? Что рисуют на руках? Дома ли все ножи? (…) Следите за страницами “ВКонтакте”, которые посещают ваши дети, посмотрите вместе с ними ролики и видео, которые смотрят они. Попросите их дать вам послушать те песни, которые звучат сейчас в их наушниках».

Да уж, в таких обстоятельствах не помастурбируешь втайне от мамки… Как долго вы сможете оставаться в своем уме, если от рисунка бабочки у вас должна срабатывать сигнализация? «Возможно, это происходит прямо сейчас» — и вот уже папка крадется по коридору, прикладывает ухо к двери в комнату дочи — все это в 4.20 утра. Стараниями впечатлительных паникеров дети лишаются последних надежд на прайвеси. «У моей дочери тоже были такого рода группы, “твоя смерть” в друзьях, как только увидела я это все у нее, все удалила и страницу ее тоже удалила, теперь выходит в интернет, когда нужно подготовить что-то к уроку», — пишет некая Татьяна, не понимая, что удалила весь социальный круг своей дочери, оставив ее с куда большим поводом отправиться с «китами» в «тихий дом».

2

Вообще, истории в духе «педофил умертвил собаку и вышел за нее замуж» относятся к области вокзальной прессы и существуют ради того, чтобы пассажир не засыпал в качающемся вагоне. Если же они становятся национальными инфоповодами, то уже не столько сообщают обществу новости, сколько ставят ему диагноз.

Идея о посмертном превращении в кита идеально ложится на метафизическую повестку российской действительности с ее «властью от бога» и прочим «поясом Богородицы», который изо дня в день подводит нас к мысли, что рай — он не здесь, а там, потом, после смерти. Уверовав в это, трудно не поспешить променять мир угрюмых спальных высоток на вечное бытие в океане летающих рыб. Возможно, стоит прекратить забивать себе голову религиозными побасенками и начать культивировать в обществе понимание того, что смерть — это конец и потому счастье следует искать исключительно в жизни?

Происходящее — это медиавирус. Причем мамы, ведущие свои расследования в «суицидальных пабликах», играют в игру своих детей: разгадывают по ночам страшилки, выполняют задания, проходят уровни. Вот уж за кем необходим надзор. В отличие от своих детей, мамы не понимают, что это все — игра. Поди еще «выпилятся» «вслед за Риной».

Психологические механизмы, раздувающие ораторию вокруг невинной подростковой инсценировки, понятны: теряя близкого человека, мы пытаемся придать его смерти смысл, объяснить ее логически. Поскольку же у смерти смысла нет, наше сознание принимается его конструировать. Так членство погибшей девочки Рины в одном из множества пабликов вдруг начинает что-то означать. «Мы видим мелких бесов, обслуживающих какую-то чудовищную систему, и не знаем, кто Воланд». Меж тем реальной связи между самоубийством Рины и ее участием в тех или иных пабликах, вероятно, не больше, чем между стрельбой в Колумбине и музыкой Мерилина Мэнсона. Эмоции, однако, вещь заразная, и частный бред становится мемом. Его хайпом  воспользовались два случайных лоботряса про прозвищу Море Китов и Филлип Лис. Решив попиарить свое творчество, они насоздавали модных пабликов про смерть и принялись впечатлять школоту мистической ролевухой. «Это было игрой», — говорит Лис. Но поди объясни это орущим мамашам…

3

В отличие от «секты китов», детские самоубийства существуют. Императив «пора валить» возникает не только у зрелых россиян, но и у их отпрысков. Почему поэтика смерти так живо отзывается в них? Что есть такого в положении ребенка, что выступает благодатной почвой для полета с крыш?

Дети — это существа, лишенные голоса; бесправные куклы взрослого царства. Не потому, что они такие, но потому, что такими их назначаем мы. Ну и поскольку у самих этих детей мы никогда ничего не спрашиваем, то и представляем себе их этакими чистыми сгустками света, в которые то и дело силятся нагадить «духовные уроды, маньяки, сектанты, фашисты».

А ведь ребенок, как и все мы, живет в конкретных социальных обстоятельствах и точно так же переживает их экзистенциальное содержание. Поговорить с ним о его проблемах мы, однако, не в состоянии, поскольку понятия не имеем, кто перед нами. В итоге общаемся с собственными проекциями. Нам кажется, что наша доча живет в сказочном домике, пока у нас тут все серьезно и Путин летает на стерхе. А ведь у нее там пожары похлеще, чем война с Украиной…

Мы — авторы этой реальности, тогда как дети — принужденные к ней участники. У них попросту нет никаких рычагов влияния на свою жизнь. Все, что им остается, — это покорно пребывать в нашем порядке, повинуясь его странной логике, и выжидая день, когда всех нас можно будет послать в известном направлении.

Прикрываясь заботой о детях, можно заниматься цензурой, принимать законы против «пропаганды гомосексуализма» и лишать сирот сытого заграничного будущего в «костюмчике Путина». Не важно, что насаждаемая подобной «заботой» гомофобия, жизнь без семьи или недостаток внимания с ее стороны — это куда большие музы суицида, чем картинка с перерезанными венами. Не важно, что школа — это сплошное насилие. Не важно, что ребенок по определению существует в очень специфическом мире, который, с одной стороны, его во всем ограничивает, а с другой — требует быть юным и беззащитным и в то же время талантливым, популярным, успешным. В этом мире и опытному человеку трудно устоять перед давлением вездесущих прессов, сообщающих нам, какие мы все толстые и неидеальные.

Смерть обещает облегчение, и если я понимаю, что ничего, кроме моего отсутствия, за ней не последует, то для ребенка, который еще не расколдовал окружающий мир, она означает не более чем освобождение от общественного давления. Порыв к этой свободе сопровождается весьма нежной декадентской лирикой: «Шаг дыши два шага не дыши… Корми своим дыханием мертвых». «Там в этом небе такие звезды, я предлагаю не ждать утра. Нам, долбанутым, дорога в космос, вы оставайтесь, а нам пора…» Эти дети не столько хотят умереть, сколько не быть в этом конкретном, нашем мире — мире, где у них нет голосов. Хотят в другой, на ином берегу. Смерть, в данном случае, не более чем метафора, обычная подростковая готика.

Дети, как и все прочие люди, конечно, думают о смерти и хотят о ней говорить. Но этой темы для них как бы нет — она под запретом и вытесняется. А ведь о смерти нужно говорить. Не только с детьми, но и с обществом в целом. Чем больше пабликов о смерти, тем лучше. Как их запрет решает проблему детей с их желанием перестать существовать в мире, который они не могут контролировать, будучи в полном подчинении у взрослых?

Панический родитель с этим всем не согласен. Спасением из лирики кита ему видится клетка, посадив ребенка в которую можно уберечь его от «всего плохого», самой его жизни. В итоге давление взрослого мира на детство только возрастает. Вместе с ним возрастает и нервное напряжение, подстрекающее детей к отчаянным поступкам. И правда: «С детьми в социальных сетях работают системно и планомерно, шаг за шагом подталкивая к последней черте». Так, может, перестанем? Если вы действительно хотите добра вашему ребенку, прекратите визжать и послушайте наконец, что он вам говорит:

«Тебе никогда не понять каково это, жить, будучи таким огромным, таким величественным. Киты никогда не станут думать о том, как они выглядят. Киты мудрее людей. Они прекрасны. Я видела, как летают киты. Это невероятно… Знаешь, от чего киты выбрасываются на берег? От отчаяния».