Лживая девушка с веслом. Ирина Прохорова, Лев Оборин, Татьяна Дашкова — о восприятии тела в XX веке
О новом отношении к телу в XX веке
Ирина Прохорова: Тело в нашем обыденном сознании — это часть биологического мира, оно дано нам изначально. Однако есть связанные с телом константы, которые мы принимаем за данность и которые, как ни странно, есть продукт не природы, а культуры. Человек трансформирует свое тело с помощью одежды, непосредственно меняет его: делает татуировки, прокалывания.
Сегодня разговор пойдет о теле в культуре: как язык тела, как само тело выступают специфическим языком цивилизации. Можно ли считать, что в XX веке произошли важные фундаментальные трансформации телесности, телесная революция? Ведь весь XX век характерен целым набором революций, трансформаций, потрясений, катаклизмов. Что произошло с телом?
Татьяна Дашкова: Изменений произошло очень много. Самые заметные и явные связаны с показом тела в кинематографе, фотографии. Очень сильные изменения произошли в живописных практиках.
В ХХ веке произошли войны, гораздо более страшные, чем раньше, появилось иное понимание войны, было совершенно другое телесное участие в ней, и затем последовал страшный телесный травматический опыт в лагерях.
Ирина Прохорова: Мне кажется, что одно из последствий революции в области телесности — это раскрепощение тела. Появилась возможность открывать тело, возник его культ. Что за этим последовало?
Лев Оборин: Произошло два параллельных разнонаправленных процесса, друг с другом пересекающихся разве что в художественных практиках. С одной стороны, мы наблюдаем, как уже сказала Татьяна, как тело становится статистическим инструментом в чудовищных войнах, пылинкой в массе, которой будут распоряжаться, перебрасывать с одного фронта на другой, либо гноить в концентрационных лагерях, где люди превращаются в груды тел на телегах. Такие фотографии есть в книге «История тела». Последующий контакт с массовой смертью становится одной из частей программы денацификации, когда немцев заставляли смотреть на сделанное их соотечественниками. В философии это породило недоверие к массовости, скученности, когда реактуализируется идея того, что такое толпа.
С другой стороны, в XX веке происходит индивидуализация тела. В кинематографе, в первую очередь, в самом массовом искусстве, порождается культ новых тел: с 1910 годов появляются первые кинозвезды — секс-символы, такие как Теда Бара, игравшая Клеопатру в своем знаменитом макияже. Затем — знаменитые дивы 30-х годов, такие как Марлен Дитрих или Грета Гарбо. Ближе к нашему времени начинается утверждение мысли, что всякое тело по-своему ценно и место в общественном сознании может быть для самых разных тел. Сейчас мы переживаем эпоху разговоров о дискриминации по самым разным признакам, в том числе и о дискриминации по внешности — о том, что называется лукизмом.
Ирина Прохорова: Я бы хотела вернуться к идее нового тела. Можем ли мы сказать, что это что-то невероятное для XX века, что в европейской цивилизации не было культа тела? Эпоха Возрождения в каком-то смысле немного идеалистически обращалась к античности, где никакого телесного стыда не было, наоборот, тело репрезентировалось и не было никакого разрыва между ним и духом. Это стало началом какой-то очень важной философской революции. Можем ли мы сказать, что очень многие позитивные черты XX века — возможность загорать, открывать тело — связаны с продолжением традиции Возрождения? Или то был просто культ обнаженного тела?
Татьяна Дашкова: Я бы не связывала это с Возрождением. Это вызвали процессы, связанные с войной, с радостью освобождения от нее, возможностью мирной жизни. То есть, скорее, произошли культурные изменения, связанные с характерными для начала XX века процессами. Отношение к телу менялось, это был нелинейный процесс: произошло освобождение тела в 1920-е годы. Тогда отменили корсеты, у женщин стал моден загар, в моду вошли короткие волосы, открытые коленки, сидение нога на ногу. Затем между войнами снова начали нарастать консервативные тенденции, а новое освобождение пришлось уже на 60-е годы.
Ирина Прохорова: Существует такая теория, что взрыв сексуальной революции и открытости тел, особенно женских, начинается как раз после войн. В этом есть даже некоторый социально-биологический момент — нужно воспроизводить потери. И это очень заметно в моде. Например, после наполеоновских войн появились легкие платья, плечи можно было открыть. Мы знаем все эти истории французского двора Наполеона, когда женщины выходили в прозрачных платьях, вызывая фурор и шок. А затем к середине века появились корсеты, чудовищные рукава, и тело опять оказалось закрыто. В 20-е годы XX века и годы после Второй мировой войны начинаются новые сексуальные революции. Можем ли мы проверить эту теорию?
Лев Оборин: Это интересная теория. Хотя изредка говорится и о том, что сексуальность в экстремальных формах присутствует и во время войны, и на войне в том числе. Это раскрепощение может быть даже некоторым ослаблением, легализацией высвобожденного в экстремальных формах желания.
Почему намеренные телесные деформации вошли в моду
Ирина Прохорова: В последнее время долго сохранявшаяся традиция идеального тела — естественного, без татуировок — сейчас полностью меняется. Раньше татуировки были связаны с криминальным миром и выглядели устрашающе. Но вдруг тело стало полем для эксперимента, деформации во имя эстетических целей сейчас получают невероятное распространение. Как мы можем объяснить это с точки зрения культуры? Какие социальные процессы за этим следуют? Телесные трансформации — это язык, говорящий о фундаментальных изменениях внутри. Что это за изменения?
Лев Оборин: Во-первых, это связано со стремлением к индивидуализации, выделению своего тела из массы других. Если у человека татуировка с неким важным для него сообщение или образом, то это биологическая идентификация. Но также это связано с культурным движением, потому что до 1970-х годов татуировка воспринималась как маргинальная вещь, в первую очередь, в западном сознании. Мы не говорим сейчас о Японии. Например, у Николая II была большая татуировка, сделанная в Японии чуть ли не в бытность его цесаревичем — дракон в полруки. И для Японии это часть культуры до, наверное, 1945 года. А вот уже нынешние татуировки — это последствия глэм-рок-культуры, потому что даже у рокеров 60-х годов татуировок почти не было. В 70-е годы это явление становится очень модным и актуальным. Тату-салоны, практически подпольные, становятся отчасти мейнстримом, татуировщики претендуют на роль настоящих художников, среди них проводятся конкурсы на лучшего мастера. В свою очередь появляются люди, которые мечтают покрыть татуировками большую поверхность тела.
Ирина Прохорова: Есть ощущение, что во многом это еще связано с тем, что произошла демократизация в одежде. Мы знаем, что в первобытных племенах люди разрисовывали свои тела, потом это ушло. Почему вдруг это вернулось? Не может ли это быть связано с тем, что долгое время роль аналогичного социального маркера играла одежда? Она была жестко регламентирована и стратифицирована. По одежде можно было понять, к какому сословию, классу принадлежит человек. А в нынешнюю эпоху это довольно сложно сделать. Даже очень богатые люди в быту одеваются довольно просто. Может быть, это такое замещение? Или это более глубинные процессы, которые не связаны с одеждой? Для меня загадка. В отличие от одежды, которую можно снять, татуировки на теле остаются навсегда, и человек, преобразив свое тело, рискует потерять возможность вернуться в исходное положение.
Татьяна Дашкова: Я думаю, что все эти моменты и правда присутствуют. Это не какая-то одна тенденция, это несколько тенденций, связанных с контркультурным желанием насолить взрослым, истеблишменту, выделиться, показать, что я — другой. Для раннего периода 80-х — начала 90-х это был некий вызов, потому что тогда татуировка рассматривалась как нечто из ряда вон выходящее, особенно на девушке. Сейчас это просто мода. Мода очень изменилась — нет модных тенденций как таковых. В 50-е годы можно было надеть new look, платье, придуманное Диором, или определенные туфли, или в 30-е годы лисью горжетку — и девушка сразу выглядела модно. Сейчас же каждый человек изобретает свой стиль. Мода сейчас очень сложная вещь. Тенденций много, но они очень размыты. Каждый человек выстраивает себя сам. И татуировка — это тоже часть образа. Таким образом человек себя представляет. Это очень сложная система знаков, которая перешла с одежды на тело. Речь не только о татуировках, но и о надрезаниях, всяких пластических вмешательствах, иногда доходящих до абсурда, до «искусства», когда люди становятся холстом, на котором они «пишут» нечто свое. Может быть, в этом есть некое безумие. Например, иногда человек худеет, а ему все равно кажется, что он толстый. А когда человек делает татуировки, ему начинает казаться, что их недостаточно и нужно покрыть ими все тело.
Об истоках желания выглядеть идеально
Ирина Прохорова: Развитие медицины сегодня достигло той степени, когда человек может фактически полностью себя переделать — я сейчас имею в виду пластическую хирургию, а не коррекцию пола. И это абсолютно поразительное явление, если вдуматься. Если у человека есть деньги, он может позволить себе сделать с телом все что угодно. И мне кажется, что это интересная революция в сознании, потому что еще сравнительно недавно вторжение в человеческое тело считалось преступным. Даже трупы нельзя было вскрывать, и известны случаи, когда медики делали это на кладбище под покровом ночи, а их потом карали за изучение тел. В христианском мире это считалось чем-то чудовищным, ведь люди вторгались в Суд Божий. А сейчас эти религиозные идеи уходят.
Понятно, что мы все хотим себя приукрасить, но идея полной трансформации, изменения всего тела, преображения себя самого — это уже вид искусства, это совершенствование себя через совершенствование тела.
Лев Оборин: Религиозность, вера в загробное существование действительно уходят, и это заставляет человека подспудно пытаться прожить как можно больше жизней, получить как можно больше разного опыта за ту единственную жизнь, которая у него есть.
Ирина Прохорова: Многие понимают отсутствие загробной жизни и воздаяния, вера сильно ослаблена, несмотря на нынешнюю моду быть верующим. Поэтому идея воздержания, самоограничения слабеет, и люди фокусируются на телесной жизни.
Лев Оборин: Телесная свобода репрезентирует свободу вообще. Мы замечаем, что любой консервативный политический режим рано или поздно вторгается в телесность: сует нос в постель, запрещает что-то делать со своим телом. Один из наиболее простых способов достичь личной свободы — сделать что-то со своим телом, заявить только о своих правах на него.
Ирина Прохорова: Говоря о трансформациях тела, можно вспомнить роман Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», который был одним из первых тонких наблюдений за сложными взаимоотношениями человека с телом, молодостью, старением, этикой и эстетикой. Мне кажется, что Уайльд нащупал важные точки пересечения очень многих этических моментов и норм. Вечная молодость оказывается ужасающей в каком-то смысле: человек понимает, что он не связан со временем, и он не должен это время посвятить каким-то важным вещам, поэтому его ждет абсолютный распад личности. Меня действительно волнует этот разговор об идее бессмертия, желании как можно дольше не стареть, на которое брошены все силы, об идее замещения телесного биологического полуроботами. То, что нам раньше казалось утопией, теперь и не утопия вовсе. Как может идея отсутствия смерти трансформировать человеческое существование?
Ведь сколько бы мы ни издевались над своим или чужим телом, все наши чувства и опыт сопряжены с телесными ощущениями. Мы иногда даже не подозреваем, насколько весь наш чувственный опыт связан с телесным.
Татьяна Дашкова: Мне кажется, что все телесные трансформации, которые производят над собой люди современной культуры, связаны не с продлением жизни, а с продлением молодости, с абсолютной верой в то, что можно трансформироваться до бесконечности. Возможно, на это повлияли высокие технологии, виртуальная реальность: ребенок на компьютере может изменять внешность персонажей, раскрашивать, татуировать. Легкость этих изменений очень сильно меняет сознание людей. Виртуальность начинает работать на реальность. Я не говорю, что если человек играет в стрелялки, то он потом пойдет убивать. Но легкость изменения внешности с помощью фотошопа, возможность сделать красивую фигуру на фотографиях и желание соответствовать заданным глянцевым стандартам очень сильно меняет сознание людей. Здесь речь не идет о бессмертии, речь о том, что сегодня здесь и сейчас нужно быть прекрасным.
Ирина Прохорова: Любопытно, это только нынешняя история или это было свойственно человечеству во все времена? В XVIII веке в английский парламент был внесен законопроект о том, что если мужчина был вовлечен в брак обманом, если женщина пользовалась косметикой, наращивала себе бедра, грудь с помощью одежды, то брак должен был быть расторгнут, а женщину предполагалось чуть ли не наказывать. Законопроект не был одобрен, но, видимо, желание сделать свое тело лучше — это естественная человеческая природа.
Лев Оборин: XX век создает массу возможностей для подобного обмана. Все рады обманываться. Нет людей, за исключением социопатов или очень мудрых философов, которые бы не хотели как-то себя приукрасить. Каждая эпоха предлагает свои способы такого украшения. Очень модная в начале XX века аристократическая бледность где-то с 30-х годов сменяется модой на загар, ранее считавшийся вульгарным и признаком простолюдина. Мода на курорты и морской отдых изменила отношение к аристократической бледности и способствовала лечению всяческих чахоток. Переключился регистр, и, как это часто бывает, модной стала полная противоположность. И после все уже стремились загорать.
В XX веке начинается новая глава истории тела — пластическая хирургия. Впервые появляется возможность что-то сделать со своим телом, провести хирургическое вмешательство не ради лечения недуга, угрожающего жизни и здоровью, а ради психологического комфорта. Пластическая хирургия в первую очередь разрабатывалась как средство помощи обезображенным на войне солдатам. Первые пластические хирурги начинают работать примерно во время Первой мировой войны. Просто эстетическая хирургия появилась уже в 1930–40-е годы. Люди по-прежнему хотели нравиться и менять свое тело. Это дошло до любопытных масштабов. Например, известно, что сейчас в Южной Корее девушка практически обязана сделать пластику лица, приближенную к каким-то местным стандартам красоты. Когда часто говорят, что корейские красавицы все на одно лицо, речь не идет о каком-то расизме, речь о том, что они пытаются соответствовать их внутреннему канону. Это возможно только в обществе избыточного потребления, когда у людей достаточно и досуга, и средств, чтобы изменять свою внешность.
Ирина Прохорова: Я хочу заметить, что в обществах, где наблюдается недостаток потребления, как в советском тоталитарном прошлом, похожесть людей заключается в другом. Были очень жесткие стандарты дозволенного: одеты были все приблизительно одинаково, у всех должны были быть приличные прически и так далее. Если на одном полюсе стандартизация происходит от желания идеала, то на другом это государственная регламентация тела и собственно репрезентации.
Лев Оборин: Абсолютно понятно, что в Северной Корее такая же стандартизация. Там есть, по-моему, всего несколько причесок для мужчин и женщин, которые можно носить.
Ирина Прохорова: Я очень хорошо помню по себе, что был невероятный «водораздел» поколений. У поколений довоенного и военного был очень жесткий регистр дозволенного. У людей моего поколения уже была попытка индивидуализации. Но нас заставляли удлинять юбки, не разрешали распускать волосы, мальчиков стригли насильно, — а ведь тогда стали модными удлиненные волосы. Надо сказать, что от всего этого действительно было ощущение, что происходит очень важное размежевание. Следующее поколение желало большой индивидуализации, свободы тела, приобщения к некоторым общеевропейским стандартам.
Лев Оборин: Очень забавно читать сатирические журналы того времени, в которых можно встретить регулярные насмешки над стилягами или женщинами, устраивавшими «вавилоны на голове» — ведь ровно это и было самым желанным. Это была сатира, бившая мимо цели, даже популяризовавшая девиантное с официальной точки зрения поведение.
О моде на телесность, приходившей из кинематографа
Ирина Прохорова: Иностранные фильмы, которые появлялись в СССР, были большим потрясением: женщины зарисовывали наряды с экрана, чтобы потом их сшить. Если мы говорим о какой-то системе сопротивления, то попытки телесного освобождения предпринимались посредством одежды и повседневных вещей. В тоталитарных культурах, с одной стороны, пропагандировался культ тела, а с другой стороны, в реальности люди сталкивались с чудовищным изуверством, пытками, концлагерями. Как тело было представлено в советском кинематографе? Какой месседж мы сейчас можем обнаружить, смотря старые советские фильмы?
Татьяна Дашкова: В разное время были разные послания. В 30-х годах кино пропагандировало аскетизм. Я заметила, что в кино всегда хорошо одеты отрицательные персонажи. Красивая одежда — признак либо врага, либо шпиона, вредителя, иностранного резидента, либо какой-нибудь сомнительной дамы, комического отрицательного персонажа, например, соседки-сплетницы, мешающей жить прекрасной молодой героине. Отрицательная героиня ярко, модно и вычурно одета с какими-нибудь вуалетками, в лисе, в перчатках, в крупных украшениях. Но сложно вспомнить, как одеты положительные героини. Если я не сделаю специального усилия, то я не вспомню, как выглядит Любовь Орлова в фильме «Волга-Волга». Одета так, что трудно разглядеть: беленькое платьице в цветочек, невыразительный фасон. Все это создавало ощущение незаметности одежды главных героев. Хотя фасоны с экранов срисовывали. А откуда еще было узнать, как одеваться и что в моде? Ведь в магазинах ничего не было. О какой моде 30-х годов можно говорить, когда нельзя было купить белья, любых ботинок нельзя было купить — не то что модных. Несчастные женщины срисовывали с экранов фасоны годов до 60-х, пока не появились журналы мод. После войны в СССР появились трофейные вещи, трофейные фильмы, которые просто переворачивали сознание. Была, например, Марика Рекк в розовом белье, на которое наброшена шубка. Это впечатляло.
Ирина Прохорова: Известно, что после присоединения — а на самом деле аннексии — Прибалтики жены генералов приходили на званые вечера в комбинациях, которые они принимали за платья. Реквизировав у местных дам роскошные вещи с кружевами, они думали, что это вечерние туалеты. За этим стоит огромная трагедия военного быта, вечного отсутствия всего, в данном случае и смеяться над теми женщинами как-то грешно. Это было внутренним желанием людей быть красивыми, выделиться, показать статус при абсолютном отсутствии информации и представлений о том, как это сделать. Но сейчас оказывается, что они предугадали, что войдет в моду 50 лет спустя.
Татьяна Дашкова: Комбинации были прекрасны. И несчастные женщины, которые никогда не видели нормального белья, действительно принимали их за бальные платья. По нашим современным понятиям в них действительно можно было бы выйти в свет.
На моду очень сильно влиял западный кинематограф новой волны: Бриджит Бардо, «бабетты» на голове, знаменитые прически, в которые подкладывался чулок или даже консервные банки, чтобы создать начесы. У людей не было даже нормального лака, его делали из технического лака.
Кино — единственное искусство, которое консервирует для нас информацию о телесности разных эпох. Кино зафиксировало и донесло до нас жестовое поведение: то, как двигались люди, как они ходили, как менялись их движения. Притом что художественное кино — это постановочное произведение, и разница в жестовом поведении киногероев и обычных людей разительна. Если мы посмотрим фильмы 30-х и 60-х годов, то увидим, как это сформулировала исследовательница жеста Оксана Булгакова, что «произошло снятие жестового зажима»: люди стали нормально двигаться, ходить по городу так, как ходят нормальные люди, целоваться и обниматься, стали вести себя раскованно. Кино донесло не только изменения в моде, внешности, но и определенные способы съемки, и культурные изменения.
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Ирина Прохорова: У Оксаны Булгаковой, которая много занимается изучением языка тела, была очень интересная теория: появление кинематографа выстроило традицию передачи языка тела. Глядя на старые фильмы, вы начинаете подражать жестам. Традиция раньше всегда была прерывна, каждое поколение вырабатывало свой язык. Несмотря на то что мы меняемся, глядя старые фильмы, мы волей-неволей частично вбираем в себя язык тела. То есть культура начинает работать с телом совершенно по-новому.
XX век в связи со всеми печальными событиями развивал, с одной стороны, культ грубой силы и тела, а не красоты, не изысканности — это был упор не на интеллект, а на мускулистые фигуры. Согласитесь, что сама история культа мускулистого тела была вызвана милитаризацией сознания. Недаром тоталитарные режимы всегда делали ставку на спорт и мощное тело.
Лев Оборин: Идеология современного спорта диктует нечто прямо противоположное. «О, спорт, ты мир» — девиз олимпийского движения, выдуманный Пьером де Кубертеном, который действительно был пацифистом. Эта идея заимствована из древнегреческих олимпиад, на время которых прекращались войны. Эти условия неоднократно нарушались, иногда они приводили к политическим последствиям, иногда нет. Примеры — это последние Олимпиады в Пекине и Сочи, когда начинались военные действия, но Олимпиады не были отменены. Так что идея во многом лицемерна.
С другой стороны, идея дисциплины, свойственная спорту, родственна военной дисциплине. Неслучайно муштровка тела занимает много места в армейском быте. Она стала изобретением XVIII–XIX веков, когда были восприняты идеи, что тело есть идеальная машина, которую можно отладить и довести до безупречного состояния. В XX веке появляется новая дихотомия: спорт против гимнастики, против физкультуры. Изначально гораздо большая ставка, в том числе и в армейском смысле, делается на гимнастику: комплекс упражнений, который пропагандируется, вполне пригоден для строевых солдат. Профессиональный спорт появляется в 1910–20-е годы и сразу начинает работать рука об руку со средствами массовой информации, с прессой. Можно прочитать, как, например, развивались велогонки, самый популярный спорт начала XX века, когда страсти достигали такого накала, что на спортсменов, проезжающих вечерний этап гонки, нападали местные жители, желая, чтобы эти спортсмены не проехали дальше, а проехал какой-то их любимчик. Все это сначала освещается в газетах, потом с помощью радио, потом появляется кинохроника и, наконец, во второй половине XX века спорт заключает пакт с телевидением, во многом выхолащивая именно любительскую сторону идеологии, которую продвигал де Кубертен. Считается, что Олимпийские игры — это любительские соревнования, что участвующие в них спортсмены не зарабатывают способностями своего тела. На самом деле мы понимаем, что профессионализм не измеряется деньгами. Круглые сутки, за исключением сна, спортсмены занимаются исключительно совершенствованием своих мускулов и своих навыков. Они прибегают к достижениям современной химии и фармацевтики, потому что, сколько бы ни говорили, что спорт должен обходиться без допинга, его, скорее всего, принимают все, только кого-то ловят, а кого-то нет.
Ирина Прохорова: Правильно ли я понимаю, что как раз трагический опыт XX века с милитаризацией сознания, с этими страшными войнами повлиял на концепцию спорта, который из любительского стал профессиональным, практически милитаризированным?
Лев Оборин: Я думаю, что можно так сказать. Милитаризация, если говорить про самые массовые виды спорта, такие как футбол, перекинулась в среду болельщиков. Ультрас за футбольные команды — это практически военизированный отряд, только без оружия. Стычки фанатов двух команд стенка на стенку выглядят достаточно страшно.
Ирина Прохорова: В средневековой Венеции любимым видом развлечений были столкновения и кулачные бои на мостах одного округа против другого, которые заканчивались падением в грязные каналы. Прообразом спортивных мероприятий были военные.
Лев Оборин: Если мы говорим про типологию, то действительно существуют две команды участников, цель которых выиграть, что-то завоевать, добиться преимущества в счете либо превосходства на поле. С другой стороны, можно сказать, что всякая подобная игра так или иначе подражает военному искусству, репетирует его, либо, может быть, замещает. Мы помним латиноамериканские футбольные войны конца XX века, когда результат футбольных матчей сказывался на противостоянии государств. Но это скорее был повод для войны, чем непосредственная ее причина.
О парадоксах телесного восприятия
Ирина Прохорова: В нашей культуре человек, который делает пирсинг и татуировки, страшно осуждается консервативными людьми — ему приписывают всякие моральные девиации. А наше прошлое, где было изничтожено огромное количество людей, не вызывает особенного ужаса у очень многих людей. Еще и возникает попытка как-то это оправдать и привести массу аргументов, почему это произошло, почему это было нужно. И потому странно, что невинные эксперименты с собственным телом, когда человек просто преображает себя и никого не трогает, до сих пор считаются девиацией. Можно ли это анализировать как какой-то неблагоприятный симптом развития отечественной культуры?
Татьяна Дашкова: Весь этот травматический опыт очень чувственный, он недостаточно хорошо усвоен и понят людьми. Двадцать миллионов погибших — это ужасная цифра, но не конкретная, это не телесно. А если показать страшный фильм, где горы трупов, страшные увечья, тогда восприятие будет совсем другим. Из-за телесной невовлеченности в ситуацию эти знания абстрактны и потому не являются опытом, они и не действуют, их используют как некий идеологический штамп. А вот здесь молодой человек в пирсинге и татуировках прямо перед вашими глазами — как не обратить на него внимание?
Лев Оборин: Я, если честно, не вижу именно эту связь, потому что западное общество последних 20 лет как минимум — это общество полного принятия всех телесных трансформаций, если речь не о прямом членовредительстве, увечьях или пропаганде увечий. Если человек раздваивает язык, ходит в разных линзах, все что угодно — это воспринимается как часть его идентичности, которую мы обязаны по умолчанию уважать. Возможно, это тоже урок войны, потому что было потеряно так много жизней, людей, которые могли бы родить детей, что к выжившим хочется относятся нежнее и милосерднее. С другой же стороны, можно сказать, что опыт потерь, постоянного гнобления индивидуального, который наблюдался на протяжении XX века в России, подавляет саму идею эмпатии. Поэтому нам трудно поставить себя на место человека в концлагере, человека, теряющего часть тела на войне. Трудно применить это к себе, если у нас все благополучно. Даже в России я давно уже не видел какого-то одергивания людей с пирсингом. Мне кажется, что это что-то оставшееся в анекдотах о бабушках на скамеечке у подъезда.
Скорее сейчас болезненно воспринимают разговоры о гендере и сексуальности. Здесь считается, что человек посягает на какие-то божественные установления. Есть достаточно популярная инвектива о том, что человек, будучи гомосексуалом, не заботится о демографическом благосостоянии нации. В ответ можно сделать выкладки о том, что человечеству грозит смерть от перенаселения. Это очень важный социологический спор. Граница свободы, как говорил, по-моему, Жижек, пролегает сейчас именно в пору определения собственного гендера.
Где границы нормы? Разговор со зрителями
В кинематографе, в театре происходят невероятные вещи: в частности, идут спектакли «Машина Мюллер», за рубежом «Гора Олимп». Как вы оцениваете эти явления, что это такое?
Ирина Прохорова: Недавно был суд над художником Павленским. Вот актуальный пример современного художника, который сделал свое тело инструментом искусства. Это его полотно: он прибивал себя за причинное место на Красной площади, отрезал мочку уха.
Татьяна Дашкова: Я еще одну тему затрону: фантастика в кино очень озабочена проблематикой телесности. Сейчас может быть чуть меньше, но был период 80–90-х, были роботы, стоял вопрос о границах человеческого, нужно было определить грань, когда человек перестает быть человеком. Это есть в том же «Солярисе» у Тарковского: главная героиня — не человек, а воспроизведение планеты, но в силу того, что ей больно, она испытывает телесные муки, мы ее воспринимаем как человека. Если роботы обладают эмоциями, чувствами, памятью, если они могут любить, могут сострадать, то почему они не люди? Что отличает их человека? Следующая тенденция, которая проявляется в фантастике, — это body horror. Фантастика, связанная с телесными трансформациями, ужасом того, что может нарушиться человеческая природа. Например, в фильме «Муха» Кроненберга было показано, как можно потерять свою человеческую природу, как она может начать разрушаться.
Лев Оборин: Можно также отметить еще два важных кинематографических жанра. Первый жанр — слэшер. В фильме «Пила» демонстрируется все, что можно сделать с человеческим телом и отдельными его частями. В этом тоже есть изживание неврозов послевоенного поколения, напоминание о ценности жизни от противного. Занятно, что у маньяка-протагониста серии есть своя собственная философия. Он жестокий учитель, на примере запредельных страданий учащий людей ценности человеческой жизни и наставляющий тех, кто прошел испытания, на путь истинный. Второй телесный кинематографический жанр — это порнография, оказывающая одно из ключевых влияний на современное восприятие тела по двум причинам. Первая безусловно заключается в раскрепощении, эмансипации секса в культуре. Даже не хардкор-порнография, а эротика, фильмы 70-х годов создают достаточно большой разрыв между тем, что было дозволено раньше, и тем, что дозволено теперь. Элементы порнографии встраиваются сейчас во вполне элитарное кино, пример — фильмы фон Триера, который задействует эти элементы в последних своих работах повсеместно. Никто не скажет, что это собственно порнография. Еще один аспект, который упоминается реже, заключается в том, что порнография моделирует представления об общении и о том, как выглядит идеальное тело. Мы можем представлять себе модное тело в модном журнале, но изображение не демонстрирует какие-то скрытые части. Поэтому порнография помимо того, что она раскрепощает человеческие представления о дозволенном, еще и создает у людей огромное количество комплексов, показывая технику происходящего на экране. Никто не будет демонстрировать, что снимаемое производится с помощью дублеров, макияжа, огромного количества съемочных дней. Зрителям кажется, что все так и выглядит на самом деле. Поэтому порнография создает один из самых главных неврозов современного человека.
Раньше все скрывали свое тело, но скульпторы изобразили столько красивейших тел. Теперь, наоборот, человек своим телом может распоряжаться как угодно, но в скульптуре мы ничего прекрасного не видим.
Лев Оборин: А какой вид искусства показывает тело сейчас? Кроме порнографии, о которой уже сказали. Современная живопись на протяжении всего XX века не работает с реалистическим или идеализированным изображением, если мы не говорим о фотореализме. Идеальные тела стали уделом рекламы, моды и фотографии. Художник их уже все равно с такой точностью не изобразит, следовательно, это не интересно. Этот вопрос имеет отношение ко всей истории искусства XX века, не только тела. Пикассо, Леже, Брак, Бурлюк начинают интересоваться пластикой и механикой тела. Почему они выбрали кубизм? Им казалось, что тело можно разложить на какие-то составные части.
Ирина Прохорова: Это то же самое, как если бы вы спросили, почему сейчас не пишут в стиле Гомера. До эпохи Возрождения, до того, как живопись стала светской, было искусство иконы. Иконы были писаны совсем не реалистично, это была большая условность. Также как и реализм — большая условность. Тогда было очень важно освоение перспективы. Когда появляются такие виды искусства, как фотография, идея изображать тело перестает быть важной. Студент академии художеств может слепить любую скульптуру, но воспроизводить одно и то же уже не интересно.
Лев Оборин: В музее Метрополитен есть скульптуры дорического периода, и это довольно схематичные изображения тела. Это не анатомические, но очень стильные в смысле дизайна вещи.
Ирина Прохорова: Такие полотна, как «Сталин и дети», или скульптура «Девушка с веслом» — это лживая вещь, чудовищная, тоталитарная, нереалистическая. В нашей культуре нас никогда не воспитывали, не объясняли язык современного искусства. Поэтому он нам кажется чужим, непонятным. Если мы посмотрим на многие современные скульптуры, которые не изображают человека, а работают с какими-то другими образами, — это нам непривычно.
Кажется, есть какая-то обратно пропорциональная связь: тело нельзя было показывать в обществе, но можно было показывать в искусстве...
Ирина Прохорова: Существует момент компенсации. Известно, что Филипп II чуть было не сжег шедевры Ренессанса, потому что на них были изображены обнаженные люди, в некотором смысле это была порнография своего времени. Когда все тело было закрыто, отдушина была в культуре.
Человек не воспринимает свой реальный возраст, психологически он чувствует себя намного моложе. Сейчас появились технологии, которые позволяют бороться с возрастом. Человек чувствует несоответствие с биологическим возрастом. Как реагирует при этом организм, когда его трансформируют?
Ирина Прохорова: Человек никогда не чувствует себя старым, как и дети никогда не чувствуют себя маленькими. Проблема старения, кратковременность молодости всегда были одними из главных трагических линий человеческого существования. Поэтому в большом количестве религий существует идея продолжения жизни — это важный терапевтический момент. Я не думаю, что в другие века не было этой обсессии по отношению к своему возрасту, просто сейчас появились новые возможности продления молодости. Раньше считали, что человек живет столько, сколько ему отведено Богом. Сейчас мало кто воспринимает свою жизнь через такую призму.
Есть ли девиация и отклонение от нормы в том, что человек татуирует свое тело? Ведь он испытывает боль.
Ирина Прохорова: Мы на протяжении всей нашей беседы пытались показать, что норма — очень проблемная вещь. То, что сейчас воспринимается как норма, раньше ею не считалось. Сравнительно недавно скандал вызвала бы демонстрация лодыжек. Но кто сейчас об этом вспомнит? Это разговор о привычках и культурном договоре. Истории, когда кто-то кого-то зарезал по пьяни, не вызывают столько эмоций, сколько вызывает человек, просто нанесший себе татуировки. То есть убийства на бытовой почве воспринимаются как норма.
Татуировки могут быть выплеском негативной энергии, которую еще не принято корректировать. Но это сейчас интерпретируется как проявление свободы. У человека есть только иллюзия, что он может сделать со своим телом все, но в итоге он не может контролировать этот процесс.
Ирина Прохорова: Какую угрозу он представляет для общества, чтобы его лечить? Мы опять следуем канонам милитаризированного общества, где существует определенная норма, где любой способ индивидуализации становится девиацией. А вот страшная жестокость, человеконенавистничество не считаются девиацией. Границы нормы — это вопрос культурных установок. Если татуировки помогают человеку, то это здорово, что он нашел способ себя проявить. Ужасно, что милитаристские режимы, которые мы наследуем, не позволяют человеку экспериментировать с собой, заставляя выбрасывать агрессию на близкого. Домашнее же насилие, которое у нас распространено повсеместно, у нас даже не обсуждается и в некотором смысле воспринимается как норма. Привычное зло люди не замечают, а невинные вещи подвергаются демонизации. Требуется огромная гуманизация общества, чтобы доказать, что это не норма.
Лев Оборин: Сейчас в некоторых американских школах из программы убирают такие произведения, как «Приключения Гекльберри Финна». По причине того, что они считаются расистскими, даже несмотря на то что чернокожие там подаются позитивно. Но те слова, которые в их отношении используют, сейчас воспринимаются как однозначный расизм. То, что выглядело абсолютно нормальным и даже прогрессивным в эпоху Твена, сейчас кажется уже недостаточно прогрессивным. Великая литература позволяет нам посмотреть, что считалось нормальным еще недавно. И мы не можем представить, какое наше поведение будет казаться полной дикостью через сто лет. Ведь норма подвижна.
С духовным работали всегда, а телесное было зажато, репрессировано.
Лев Оборин: Лет десять назад вышла антология русского рассказа XX века с предисловием Сорокина. Там была фраза: «В ХХ веке русская литература воплотилась». Речь идет о том, что тело стало основным полем переживаний и вопросов о нравственности.
Ирина Прохорова: Очень трудно разорвать духовное и телесное. В христианской традиции тело всегда связано с грехом. Когда происходит насилие, насилуют не тело, а унижают душу. В этом заключается все идея насилия, когда ломают человеческое достоинство, как правило, это делают телесным образом.
Лев Оборин: Если невинность поругана, казалось бы, поругано только тело. Тем не менее, травма — в духовной сфере. То, что люди делают с телом, оказывается их духовными практиками. Мы не затронули тему инвалидности. Мода и инвалидность — это новая сфера исследования. Модные показы для людей с телесными ограничениями и паралимпиады завоевывают большую популярность.
Татьяна Дашкова: Мода развивается не только для людей с инвалидностью, но и для людей с необычной внешностью. Идея разнообразия, которая транслируется через моду, очень важна.
Ирина Прохорова: В каком-то смысле признание, что люди не совершенны, — это гуманистическая вещь. Философ Исайя Берлин дал потрясающее определение: «Человечество — это кривое полено, и попытки его обтесать приводят к фашизму». Признание человеческого несовершенства, границы свободы, наличие сфер, в которых человек может проявить свои особенности, позволяют людям реализовывать скрытую агрессию. В обществе, в котором наблюдается более гуманное отношение к людям, в котором понятие нормы расширено, нравы мягче. Хоть какой-то коридор свободы позволяет снять часть агрессии. Мне кажется, что это очень важный момент, когда вам дается возможность быть чудаком.
Татьяна Дашкова: Поэтому так болезненно воспринимают сейчас ущемления. Во время безумных девяностых — начала нулевых была дана определенная свобода, которую люди ощутили и к которой привыкли. А сейчас люди встречают ограничения вплоть до запрета курения на экране и запикивания мата.
Ирина Прохорова: Эстетическая часть очень важна для внутреннего мира. Почему мы считаем, что чтение развивает личность, а желание поправить что-то в своем теле не есть проявление личности?