Разговор о смерти

— Скажите, вы психолог, специалист?

— Ну да, в некотором роде, — несколько удивилась я. А кого еще она ожидала увидеть, записавшись на прием к психологу и в назначенный час постучавшись в кабинет с соответствующей надписью?

— Очень хорошо. Тогда поговорите, пожалуйста, вот с ней о смерти. Я заплачу, сколько надо, — говоря это, дама указывала накладным причудливо раскрашенным ногтем на бледную миловидную девочку лет двенадцати.

Самым поразительным в этой сцене была не предложенная тема разговора, а выражение лица дамы. Я бы определила его как брезгливое.

Но я могла ошибаться. Кроме того, человеческая эмоциональность — сложная штука, и у людей бывает парадоксальная реакция на горе (некоторые, например, начинают смеяться). Поэтому на всякий случай я придала своей физиономии сочувствующее выражение и спросила:

— У вас что-то произошло в семье?

— Нет! Тьфу-тьфу-тьфу! — отчетливо сказала дама и, сделав три энергичных шага вперед, громко постучала по полке с игрушками.

— Тогда присаживайтесь. Вам придется поподробнее рассказать о причине вашего ко мне обращения.

— Да нет никакой причины, я же вам и говорю! — раздраженно воскликнула дама, картинно, рассчитанным движением (фитнес три раза в неделю, не иначе) падая в кресло. Девочка молча и аккуратно присела на стул. – Вот прямо с бухты-барахты все и началось. Нипочему. «Мама, давай поговорим о смерти». — «Боже, что случилось?! Ты плохо себя чувствуешь? Что-то болит?» — «Нет. Ничего не болит. Просто давай поговорим». — «Как это “просто поговорим”? У тебя умер кто-то из знакомых? Родители, родственники подруг? Чья-то собака?» — «Нет, ничего такого. Я просто хочу поговорить». — «Ну ладно, разговаривай». — «А вот как это — человек вот есть, есть, думает, чувствует, мечтает о чем-то, а потом раз — и его нет? Совсем нет? Как это может быть? Куда же все делось?» Вот вы бы что на такое сказали? Я начала ей про разные системы говорить, про христианство, колесо сансары, все такое. Бессмертная душа, перерождения… Но ей это как будто неинтересно. То есть она все внимательно выслушивает, а потом опять: ну это все где-то и никто про это ничего не знает и не помнит, а вот здесь у нас — как это? — был и сразу нету? Я ей говорю: все, я исчерпалась, сказала все, что знала, больше ничего сказать не могу, просто не знаю. Можешь еще в книжках почитать или в интернете. Разрешаю тебе дополнительных два часа прямо вот на эту тему. Она у нас в музыкальной школе шестой год занимается, и еще английский дополнительный два раза в неделю, и испанский один, да еще уроки в гимназии, лишнего времени в компьютер пялиться, сами понимаете, нету, но тут уж я готова была… Она говорит: я читала в интернете, там непонятно. И вот так мы живем, не поверите, уже полгода. Как-то оно затихает вроде, а потом вдруг опять, с новой силой, и ничего нового, так сказать, на старые дрожжи. Я уже просто сатанею. Мама, Сонина бабушка, говорит, что «это неспроста, посмотри какая она бледненькая да худая» и надо ее по всем врачам обследовать. Я как об этом подумаю, так мне дурно делается — и в финансовом, и во временном смыслах. Сами понимаете, у нас же нет ничего конкретного, так что уж ваши коммерческие коллеги в анализах и обследованиях ничем себя ограничивать не будут. Но не идти же нам с этим в нашу районную поликлинику! И вообще, с какого перепугу искать болезни у здорового ребенка?!

— Ваша семья — это вы, Соня и?..

— Мы живем вдвоем. Бабушка живет отдельно. Раньше, когда Соня была поменьше, она часто приезжала, теперь реже. С Сониным отцом мы в цивилизованном разводе, он помогает финансово, Соня с ним видится регулярно, хорошо общается, иногда остается у него ночевать. Еще у Сони есть гувернантка, но с ней она эту тему не обсуждает — я спрашивала.

— А с отцом?

— У него она спросила один раз, давно. Он в ответ понес какую-то ахинею (определение его собственное). Больше не спрашивала.

— У них ребенок маленький, который мой брат. И часто болеет, — неожиданно вступила в разговор Соня. – Неудобно. Тетя Люба, папина жена, может подумать, что я нарочно.

— Понятно, — кивнула я и снова обратилась к матери: — Вы в своей собственной жизни этот период помните?

— Какой период?

— Интереса к вопросам жизни и смерти.

— Ничего я такого не помню. И своих подруг всех опросила — ни у кого из них дети ничего подобного не выдают.

— Мама готом была, — невозмутимо сообщила Соня. — Мне бабушка рассказывала.

— Да мало ли кто чего по глупости отчудит! — голос дамы неожиданно повысился почти до визга. — Делом надо заниматься, и тогда ничего такого! Матери не до меня было, она работала круглые сутки, вот я и дурила по-всякому. У меня и татуировка на шее была, страшно вспомнить, сколько потом денег пришлось в пластику вгрохать, чтобы ее без следа удалить.

— Соня, ты хотела бы стать готом? — улыбнулась я. Мать закатила глаза.

— Нет, — ответила Соня. — Мне все розовое нравится. И голубое… даже больше, пожалуй.

Вернувшиеся было на место глаза матери закатились снова.

— Ну теперь вы можете погулять, а я с Соней поговорю.

Дама, забыв попрощаться, почти бегом удалилась из кабинета.

                                     ***

Соня как Соня. Абсолютно нормальный этап развития, нормальный подросток — все люди смертны, все передуманное, перечувствованное человеком за длинную земную жизнь куда-то девается даже не в одночасье, а в один неуловимый миг. Как же это так? Страх и влечение одновременно.

— Мой друг по интернету — ему уже 15 — говорит, что все остается в информационном поле. А зачем? Ромашки в поле все равно уже не сорвать, и бабушкин суп с клецками не поесть.

— Может, в информационном поле другие радости? — предположила я.

— Мы ничего не знаем, — сократически вздохнула Соня.

Я уже предполагала, почему девочку так «заклинило» на доставании матери своими экзистенциальными выкладками. Поэтому рассказала Соне про старух из своего детства, которые подолгу и буквально сладострастно обсуждали похороны товарок (как выглядела в гробу, да кто был, да что на поминках подавали, да кто что сказал), а также про свою собственную бабушку, которая будила меня по ночам вопросом: «Катька, ты помнишь, где лежит мое смертное белье?!»

Соня всему этому совершенно по-детски смеялась, ужасалась и едва ли не хлопала в ладоши от восторга. Для нее это явно было то, что надо.

— А у некоторых народов считалось, что смерть всегда стоит за левым плечом человека, — сказала я. — Кажется, с ней можно было даже поговорить.

— О, я это очень даже понимаю! — воскликнула девочка и, помолчав, добавила: — А маме вы можете про это рассказать?

                                        ***

— В основе любого страха — страх смерти, — сказала я маме Сони. — Вы что, правда не помните своего подросткового периода?

— Правда, — кивнула она. — Помню, что было что-то ужасное. Все забыла. «Женат ошибочно, исправленному верить». Зато вот уже после нашего прошлого сюда визита вспомнила, как лет в шесть, наверное, увидела на улице похороны и спрашиваю у матери: «Мама, а ты умрешь?» — а она машет на меня вот так руками и орет: «Ты что такое говоришь?! Сглазить хочешь? Сиротой остаться?!» — и как я бегу на даче в чулан и там плачу, плачу… и никто не приходит…

— Ага. Это был первый экзистенциальный кризис. В тот период ребенок запрашивает первые сведения об устройстве мира, и вас бы тогда устроили две-три внятные фразы. Ваша мама их, увы, не нашла. Слишком сама боялась. И вы совсем не случайно вспомнили об этом, потому что сейчас у вас с Соней эта ситуация повторяется. Только ваша Соня запрашивает не мировоззренческие и уж тем более не конфессиональные схемы, которые вы попытались ей изложить (ни одну из них к тому же не разделяя), а ваш собственный алгоритм, вашу работу с чувствами, со страхом перед черной бездной смерти. Все люди смертны, и это всем известно. Как же они с этим живут, как справляются? Как это делают самые близкие, самые понятные, самые родные? Я еще маленький и слабый (каким бы взрослым ни пытался казаться), они обязательно поделятся, утешат, научат… Ан нет, потому что они сами боятся, ведь очень часто подростковый кризис по времени совпадает с экзистенциальным кризисом у родителя.

— Экзистенциальный кризис?

— Ну да, его еще иногда называют кризисом сорокалетия.

— Мне 41 год, — подумав, сказала мама Сони. — И я действительно боюсь. Вы говорите — смерти? Может быть, хотя до этого я для себя определяла, что старения. Ну, если следишь за собой — а я слежу, — то видишь буквально каждый день, как старишься, изнашиваешься во всем. И с этим ничего нельзя сделать. И это бесит, если честно. Зачем тогда все?..

— А Соня еще напоминает…

— Да. Мне иногда просто хочется схватить ее и трясти, и кричать: «Молчи! Молчи!»

— И размахивать при этом руками, как ваша мама тогда на даче…

— Да! Черт побери, да! Я не думала, но это, кажется, действительно похоже.

— Соня здесь не только решает свои проблемы, но и дает вам шанс изменить схему. Прийти со своими чувствами и мыслями не только к ней, но и к той шестилетней девочке в чулане. Поговорить, обнять, принять, вместе почувствовать…

— И это поможет?

— Не знаю. Но уж точно не повредит.