Орхан Памук: Мне порядком надоела моя физиономия

Он говорит как пишет. Это исчерпывающая характеристика, любое дополнение будет смотреться лишним украшательством. Торопливый, немного задыхающийся голос, как будто человек идет всю дорогу в гору. Ждешь, когда он уже поднимется, чтобы перевести дух, а он все идет и идет, говорит и говорит. Так ведут себя городские экскурсоводы, которым надо внедрить в головы туристов как можно больше самой разнообразной информации.

Собственно, и книги Памука — это всегда экскурсии по памятным местам. От этого формата он не в состоянии уйти, как и расстаться с черно-белым Стамбулом своего детства. Он туда все время возвращается, как приговоренный. В этой зацикленности есть что-то трогательное и даже инфантильное. Памук — старый мальчик, мамин сын, который не устает рыться в свалках старушечьего мусора, то и дело с радостным криком извлекая оттуда то виниловые сорокапятки, то древние туфли на шпильках, то треснутые бутылки из-под лимонада, каких уже давно не производят. Стоит ли удивляться, что делом его жизни стало создание «Музея невинности», названного по имени его романа. На музей пошла вся его Нобелевская премия. Сам того не понимая, он придумал себе занятие на всю жизнь. Новые книжки, в конце концов, могут быть, а могут и не быть, а вот художественная инсталляция во всю стену, собранная из множества сигаретных окурков с отпечатками помады главной героини его романа, останется. На нее уже сейчас записываются посмотреть туристы, приезжающие в Стамбул со всего мира.

Вообще сочетание некоторой странноватости, легкого абсурда и вполне себе здравого прагматизма поражает в Памуке больше всего. На сегодня он — главный писатель Турции, чьи книги переведены на 63 языка. Про переводы на русский меня попросили его не спрашивать. Также организаторы интервью мне отсоветовали задавать ему вопросы на политические темы. Курды, геноцид армян, введение цензуры — обязательный набор вопросов, который входит в меню каждого интервью Памука. Раньше он с удовольствием и подолгу на них отвечал. Сейчас отделывается общими фразами.

[blockquote]«Когда отец прочитал рукопись моего первого романа, он подозвал меня к себе и сказал: "Когда-нибудь тебе дадут Нобелевскую премию по литературе". Это были его слова. Так что жизнь показала, папа был прав»[/blockquote]

Некоторый усталый автоматизм от беспрерывных интервью и автограф-сессий чувствуется у него и в голосе, и в том, как он дает автографы. Для него это рутина, хоть, может, и не лишенная некоторой приятности, но отвлекающая от основного дела жизни — от писания книг. И если бы не обязательства перед издательством, стал бы он сидеть с раннего утра в холле «Mariott-Аврора» как какой-нибудь агент по продаже недвижимости в ожидании клиентов, т. е. журналистов обоего пола с их одинаковыми вопросами и диктофонами.

Для нынешнего приезда в Москву у Памука было как минимум два повода: вручение премии «Ясная Поляна», организованной музеем-усадьбой Л. Н. Толстого и компанией Samsung, и выход очередного его романа «Рыжеволосая женщина» на русском языке. Впрочем, до последней минуты было решительно непонятно, пожалует он во владения графа Толстого в Ясной Поляне или ограничится разговором с его праправнучкой Феклой в Всероссийской государственной библиотеке. Планы и настроения менялись практически ежечасно.

На мой вопрос о том, как он относится к литературным премиям, которых получил за свою жизнь немало, отреагировал вполне однозначно: «Хорошо!» Глаза за линзами очков затуманились и немного подобрели.

— Не понимаю писателей, которые говорят, что им все равно, награждают их или нет. Раньше в моем окружении было принято цинично относиться к премиям. А по мне так премия — всегда важный стимул для писателя, а главное — дополнительное внимание к твоей книге. Нет, я радуюсь своим премиям и очень благодарен тем людям, которые их мне присуждают. Они ведь даже придумывают какие-то интересные формулировки.

— Я знаю, что ваши отношения с отцом сильно изменились после того, как вы получили Нобелевскую премию…

— Да, папа был на седьмом небе от счастья. На самом деле он был единственный в нашей семье, кто поддерживал меня с самого начала. Все остальные были настроены довольно скептически. Зачем становиться писателем, если в Турции никто не покупает книжек? Но когда отец прочитал рукопись моего первого романа, он подозвал меня к себе и сказал: «Когда-нибудь тебе дадут Нобелевскую премию по литературе». Это были его слова. Так что жизнь показала, папа был прав.

— Будучи очень состоятельным человеком, он не оставил вам наследства. Почему?

— Он промотал свои деньги. Женщины, карты, красивая жизнь… По характеру он был такой веселый жуир, обаятельный прожигатель жизни. Ну и немного поэт. У него была прекрасная библиотека. Он никогда не приучал меня читать книги. Просто он сам их читал. Я постоянно видел его склоненным над книгой. Это была какая-то очень важная часть его жизни. Перед смертью он завещал мне старинный портфель, плотно набитый тетрадками с его юношескими стихами и разными литературными опытами. Три года назад я попытался их разобрать. Там были довольно откровенные вещи, связанные и с его эротическими переживаниями и сексуальными приключениями. Если честно, у меня не хватило мужества в них погрузиться. Я закрыл портфель и отложил это дело на потом.

— Получается, что вы, став писателем, осуществили мечту отца?

— Ну да, наверное. Я никогда об этом не задумывался. В моей жизни папа не был тотемной фигурой в духе фрейдистских теорий. Для этого он был слишком легким человеком, излучавшим одну только радость. Он старался никого не грузить своими проблемами и печалями. Полагаю, их тоже хватало. Но мы почти ничего об этом не знали. В отличие от других отцов семейств, папа ни меня, ни брата пальцем не тронул. Я не припомню, чтобы кого-то из нас он наказывал. Папа — всегда праздник, богатый стол, полный разных вкусностей, и обязательно в какой-то момент лукавое приглашение: «Ты бы нам почитал, сынок».

Проза Орхана Памука — это медовая пахлава к десерту семейных обедов и праздников. Простодушная восточная сладость на скудном столе современной мировой литературы. Там, где другие мучаются и экспериментируют с разными новомодными диетами, Памук предложил понятный и простой рецепт: много ностальгии, обязательный привкус чуть приторной ориентальной экзотики, немного восточной философии, а в качестве обязательного ингредиента — калорийное тесто классического романа. Неслучайно последние десять лет он читает курс в Колумбийском университете «Искусство романа», где разбирает почти целый семестр «Анну Каренину».

Русский след есть и в личной жизни Памука. Его первая жена была из семьи белых эмигрантов, когда-то осевших в Стамбуле. Ее дедушка был последним губернатором Крыма, поэтому какие-то русские выражения и слова навсегда застряли в его сознании, как отголоски другой жизни, давно ставшей литературой и воспоминаниями.

«Аленушка, вставай», — вдруг произносит он с блаженной улыбкой князя Мышкина, словно мысленно вернулся во времена молодости, в спальню к своей любимой. Еще он вспомнил, что, когда жена с тещей ссорились или не хотели, чтобы другие их понимали, они переходили на родной язык. И говорили быстро-быстро, почти скороговоркой. Для Памука русский так и остался певучим языком семейных тайн и женских секретов. Однажды в Стамбул с гастролями приехал Дмитрий Набоков. Он был оперным певцом. Тогда Памук бредил романом его отца «Лолита» и, конечно, мечтал познакомиться с сыном. К тому же ему хотелось понять, в какой мере жена сумела сохранить русскую речь, которую учила в детстве по сказкам Пушкина и классическим романам. В жизни Набоков-младший оказался милым, любезным человеком, с готовностью откликнувшимся на приглашение застенчивого турка погулять с ним по Стамбулу и пообщаться с его русской женой. К всеобщей радости, Дмитрий подтвердил, что Аленушка говорит на безупречном русском, который еще сохранился в белоэмигрантских семьях первой волны.

[blockquote]«Моя стихия — вода. Перед тем как написать одну строчку или абзац, я должен услышать в себе или поблизости ее тихое журчание, нежный плеск волн, какой-то прилив»[/blockquote]

До начала 70-х годов в Стамбуле можно было часто встретить русских. Они не смешивались с турками, держались наособицу. Женщин всегда можно было узнать по гордым прямым спинам, а мужчин — по военной выправке. Интересно, что, прожив полжизни в Турции, они почти не говорили на местном языке. Ну разве что самую малость. Похоже, им не очень-то хотелось вникать в местные реалии и традиции. Все их взгляды были устремлены к другим берегам, а здесь они просто пережидали время. И это так чувствовалось в том, как они вели себя. Нет, не враждебно! Отстраненно, как пассажиры, которые должны сойти на следующей остановке. Но поезд увозил их все дальше и дальше, а они продолжали стоять в тамбуре, беспомощно оглядываясь по сторонам и не понимая, куда и зачем они едут. Потом они как-то все разом исчезли. Но в антикварных магазинах Стамбула и на многочисленных развалах до сих пор часто попадаются русские вещи: иконы, серебро, бронза, семейные фотографии, старинные виды Петербурга, Москвы, других городов. Неопровержимые улики, что русские здесь были и были долго.

Куда важнее эмигрантского антиквариата, оставшегося от первого брака Памука, постоянное присутствие в его жизни великой русской литературы. Толстой, Тургенев, Чехов, Достоевский — это все его постоянные спутники и собеседники. Литературные критики, не сговариваясь, обратили внимание на то, что два его последних романа написаны просто по лекалам российских классиков. «Мои странные мысли» — роман толстовского замеса. Медленный, текучий, панорамный. А «Рыжеволосая женщина» — очень достоевская история. Импульсивная, мелодраматическая, с роковыми страстями и жгучей инферналкой, сводящей с ума всех вокруг. Привет от Настасьи Филипповны и Федора Михайловича!

Сам Памук говорит, что счастлив, когда романы получаются разными. Хотя, если приглядеться, во всех его книгах герой более или менее один, и литературный ход всегда через себя, через воспоминания, через какие-то случайные вещи, становящиеся главными сюжетообразующими мотивами. Свою писательскую технику Памук раскрывает следующим образом: «Представьте, что вы решили пойти в кино. Вы, как все, покупаете билет в кассе, потом показываете его контролеру, потом идете в зрительный зал, находите свое место, кладете билет в карман и… забываете о нем до конца сеанса, а может, на всю оставшуюся жизнь. Спустя двадцать-тридцать лет вы достаете свое старое пальто из шкафа, чтобы отдать его в чистку или отправить в мусорный контейнер, — это уж как вы захотите, — и находите в кармане забытый билет. Уверен, что в одно мгновение вы вспомните все: и фильм, и свою спутницу, и то, что было с вами после. Но для этого вам просто необходима маленькая бумажка с номерами ряда и кресла. Именно случайные, пустяковые вещи обладают магической властью, потому что способны пробудить нашу память и фантазию. Поэтому наряду с национальными сокровищницами искусств должны быть музеи, обращающиеся исключительно к личному опыту обычного человека. Ведь при желании всегда легко представить, как жили в разные эпохи короли и королевы: на какой посуде ели, на каких кроватях спали, какими вещами пользовались. Но мы очень смутно представляем жизнь их подданных, простых смертных, а ведь она не менее интересна и поучительна. Именно поэтому к выходу своего романа «Музей невинности» я захотел приурочить открытие музея в Стамбуле, чья экспозиция представляла бы собой развернутую инсталляцию, состоящую исключительно из предметов, фигурирующих в романе.

Увы, совместить эти два события Памуку тогда не удалось. Строительство музея отняло гораздо больше времени, сил и денег, чем он мог предположить. Но пять лет назад «Музей невинности» был открыт и теперь входит в список обязательных достопримечательностей Стамбула.

— Но это музей, посвященный не вам, а вашему роману. А если бы я сейчас попросил просто перечислить предметы, из которых можно было составить ваш портрет, что бы вы назвали в первую очередь?

— Ну, это вы предлагаете мне рассказать всю мою жизнь за две минуты.

— А чем еще является музейная экспозиция? Места всегда не хватает, времени на ее осмотр еще меньше. Так что прошу!

— Хорошо. Прежде всего, в этой инсталляции должны присутствовать кофейные чашки. Я пью очень много кофе. В основном он из капсул и кофемашины, но можно для пущей красоты поставить и традиционную турку. Еще там будут ручки, карандаши, письменный стол, мой лэптоп…

— Очки в металлической оправе?

— Очки я никогда не снимаю. Поэтому им там делать нечего. Посетителям своего музея или, скажем так, моего гипотетического музейного уголка я бы предложил не слишком долго рыться в этих малозначащих предметах, а взглянуть на пейзаж, который открывается из моего окна.

— Там, конечно, должен быть Босфор?

— Вовсе нет, хотя Босфор прекрасен. Но это обязательно должна быть какая-то вода, как на старинных китайских гравюрах, где всегда есть какой-то небольшой водоем, уютный и тихий, около которого так хорошо молчать и думать. Моя стихия — вода. Перед тем как написать одну строчку или абзац, я должен услышать в себе или поблизости ее тихое журчание, нежный плеск волн, какой-то прилив. Я очень люблю пейзажную живопись. Она гораздо лиричнее, чем считают искусствоведы. В пейзажах художники раскрывают свою душу полнее и откровеннее, чем в автопортретах. Вот почему вместо собственной физиономии, которая за 65 лет мне уже порядком надоела, я бы с удовольствием печатал на обороте своих романов какие-нибудь красивые пейзажи. Увы, это невозможно! У книжной индустрии свои законы, которые не следует нарушать.

Памук не захотел или забыл включить в этот свой гипотетический автопортрет еще и обязательную фигуру на заднем плане. Это его телохранитель. Раньше их было трое, теперь один. В 2005 году правительство Турции выделило круглосуточную охрану после того, как он начал получать вполне недвусмысленные угрозы за свои высказывания о судьбе курдов и о вине Турции в геноциде армян. Для Памука, спокойного, кабинетного человека совсем негероических воззрений, оказаться в эпицентре националистического конфликта, да еще подвергаться поношениям исламистской общественности, стало шоком, от которого он долго не мог оправиться. В какой-то момент он даже всерьез стал подумывать об эмиграции в США, тем более что там его ждало вполне почетное профессорское место в Колумбийском университете. Но сейчас страсти немного улеглись. Вместо трех телохранителей у Памука за спиной маячит только один. А сам он даже позволяет себе шутить типа того, видите, прогресс налицо. Впрочем, со свободой слова в Турции дело обстоит по-прежнему плохо. И тут уже не до шуток, когда работы лишаются лучшие журналисты, а любое высказывание против действующей власти может обернуться арестом или разорительным штрафом.

— Вы по-прежнему остаетесь объектом ненависти для местных националистов?

— Ну, может быть, уже не в той мере, что раньше, но восторга я точно у них не вызываю. Пока, кроме моего телохранителя, меня спасает статус «национального достояния». Все-таки я самый известный турецкий писатель в мире. Как говорил Томас Манн: «Где я, там и немецкая литература». Я не склонен бросаться такими сентенциями, тем более что лучше всего я чувствую себя на родине. Другое дело, что изоляционистская позиция турецких националистов мне откровенно чужда и даже враждебна. Я остаюсь при твердом убеждении, что, несмотря на все проблемы и сложности нынешней политической ситуации, Турция должна оставаться частью свободного мира. Нам необходимо двигаться от автократии к демократии. Другого пути нет. И непременным условием в достижении этого должна быть свобода слова. Без нее невозможно решить ни один конфликт, ни одну проблему как в нашем недавнем прошлом, так и в настоящем.

— Можно ли сказать, что пока нынешняя власть Турции сдвигается в сторону большей исламизации?

— Нет, я так не считаю. Это так же, как утверждать, что власть в России становится все более ортодоксальной. Она автократична, как и в Турции. И в стиле правления Путина и Эрдогана гораздо больше сходства, чем различий. Но, если честно, мне не так уж интересно в этом разбираться. Я не политик. 90 процентов своего времени и энергии я трачу на писание романов. Ничего другого я не умею и не хочу. Но при этом мои книги переводятся на многие языки, я постоянно встречаюсь с журналистами, имеющими привычку задавать «неудобные вопросы». И я просто обязан говорить правду, как я ее понимаю. Мне не все равно, что думают обо мне читатели, так же как не безразлична моя репутация как человека мыслящего, который не прячется от проблем, но пытается честно глядеть им в глаза и говорить только то, что думает.

— А вы никогда не думали, что ситуация несвободы и даже репрессий нередко сопровождалась невероятным расцветом искусства и, в частности, литературы. История знает немало вдохновляющих примеров…

— Разумеется, я знаю историю мировой литературы. Достоевский написал «Записки из мертвого дома» на каторге. Но мне не хочется тут аналогий с сегодняшним днем. Да и что стоят мои беды и страхи по сравнению с теми, которые выпали, например, на долю писателей, переживших или не переживших сталинские лагеря! И в то же время я убежден, что только те, кто испытал лично на себе прессинг цензуры, страх ареста и враждебную кампанию в СМИ, имеют право рассуждать, способствовало это расцвету их творчества или не очень.

— Тогда давайте поговорим о сериалах. Вы где-то обмолвились, что современный сериал все успешнее стал заменять роман. Что вас подвигло к этому выводу?

— Первые шесть серий House of Сards. Дальше все стало гораздо хуже и примитивнее, и я потерял к нему интерес. Но первые шесть были шедевром по разработке характеров, психологических деталей и подробностей. Мне действительно это напомнило классический роман, в который ты погружаешься с головой и не хочешь, чтобы он заканчивался, так он тебя захватывает. Для меня главное достоинство сериала как жанра — возможность пережить его вместе с близкими тебе людьми, смотреть его всей семьей. Забытое чувство, когда искусство объединяет, становясь одновременно событием в жизни всех, кто тебе дорог и важен. Когда-то именно так читали романы, слушали оперы, а теперь так смотрят сериалы.

— В ваших романах огромное место занимает еда. Ваши герои все время что-то едят или обсуждают еду, или торгуют ею. Откуда такая страсть?

— О, вы правы! Описание еды занимает большое место в моих романах. Мне все время предлагают вести какую-нибудь кулинарную колонку в модных журналах, а мои переводчики буквально извелись, корпя над описаниями турецкой кухни. Кстати, жена не раз говорила, что надо бы открыть нам свой ресторан. Кстати, гораздо более прибыльное дело, чем музей. Я остаюсь при убеждении, что одна из главных задач писателя — фиксировать повседневную, будничную жизнь, которая имеет обыкновение проходить и исчезать, как песок сквозь пальцы. Поэтому все повествование моих книг строится вокруг каких-то микроисторий, микрособытий, каких-то совсем пустяковых эпизодов, которые и составляют непрерывное течение жизни.

— Мне кажется, первым, кто начал это делать в мировой литературе, был Марсель Пруст…

— Да, первые журналисты, посетившие «Музей невинности», желая мне польстить или продемонстрировать свою просвещенность, тут же окрестили меня турецким Марселем Прустом. Может быть, некоторое сходство и есть, но с той лишь существенной оговоркой: вкус пирожного «Мадлен» побуждал Пруста не восстанавливать прошлое, а фантазировать на его тему. Его интересовали исключительно собственные эмоции, в которые он погружался, как в сладостный сон. А героя «Музея невинности» Кемаля интересуют не сны и фантазии, а фактическая сторона дела, реальность, как бы груба и прозаична она ни была. Он пытается ее сохранить, каталогизировать, спрятать под музейное стекло, приколов ее, как бабочку на невидимую иглу.

— А по мне живая бабочка лучше.

— Но в моем «Музее невинности» у нее больше шансов на бессмертие.