Сергей Николаевич: Формула спасения

Мы были знакомы больше тридцати лет. Для точности, 37. Я помню его еще молодым, тридцатилетним, подающим надежды, обладателем каких-то уникальных и важных знаний в области мне совершенно недоступной и непонятной — в социологии.

Начало 80-х, самый закат застоя, прошел под знаком каких-то лихорадочных подсчетов и поисков выхода из тупика. Казалось, что если нам дано будет знать реальные цифры, то их можно сложить в некую очень важную формулу. Формулу спасения. И есть только один человек, которому она известна. Это Даниил Дондурей, самый просвещенный и продвинутый из всех, кого я тогда знал.

Наши пути то и дело пересекались в коридорах и курилках Ленинской библиотеки, где мы оба тогда служили в Информкультуре, главном средоточии интеллектуальной мысли и фронды. Даня забегал туда, чтобы тут же исчезнуть. Не представляю его согбенным над грудой книг или рукописей, в привычной мизансцене для обитателей здешних мест, завсегдатаев библиотечных залов и хранилищ. Он спешил, бежал, опаздывал, ему некогда было пить с нами чай и погружаться во все эти библиографические указатели. Всю нужную информацию он держал в голове или в своем модненьком дипломате, привезенном откуда-то из первой его заграницы. В нем была эта кипучая энергия провинциала, приехавшего покорить столицу. Дамы Ленинки его обожали, вялые библиотечные юноши взирали на него с восхищением как на какую-то отдельную особь, не подлежащую их насмешливой классификации.

[blockquote]При внешней мягкости, он всегда был как скала[/blockquote]

Даня был предвестником новой жизни, которая вот-вот должна была наступить. Его социология, свободное владение учеными терминами, его знание всех тонкостей политических и мультикультурных процессов, происходящих в обществе, его дар предсказания и дар просвещения — все это делало его в наших глазах фигурой притягательной и исключительной. При этом в нем не было высоколобой надменности интеллектуала. Как правило, он разговаривал с интонациями педагога старших классов или врача-психиатра, наперед и давно знающего твой диагноз. Конечно, иной раз в его глазах можно было прочесть совсем неутешительное заключение, но это случалось редко. Как правило, Даня излучал непоколебимое добродушие и какое-то йоркширское лукавство. При внешней мягкости, он всегда был как скала. «Все ужасно», — вздыхали дамы в курилке Ленинки. «А мне кажется, совсем наоборот», — утешал их Даня и бежал куда-то дальше. Но его примирительная, успокаивающая интонация действовала лучше всякого седуксена.

Немудрено, что он стал так востребован новым временем. Кажется, не было общественного совета или телевизионной программы, где бы он не заседал, не объяснял, не отвечал на вопросы. Он был классический общественный деятель 90-х годов, времени бури и натиска, надежд и отчаянья. Но надежд все-таки было больше. Отчасти, может, потому что Даня Дондурей и такие, как он, были на виду и как бы при делах. Казалось, еще чуть-чуть, и он станет новым министром культуры. Вот было бы круто! Вот она, формула спасения: правильный человек в нужное время и на своем месте! Еще одна иллюзия 90-х годов, что власти нужны такие люди.

Потом он будет вспоминать о времени этих президентских советов и заседаний с изрядной долей скепсиса и даже досады. А надо было тратить на это свой ум, блеск, эрудицию? Ну да, какие-то деньги! Ну да, известность и даже слава первого интеллектуала и мудреца. А что дальше? Дальше тишина. Точнее, журнал «Искусство кино», который он возглавил в далеком в 1993 году как бы промеж многих других дел. Да так там и остался.

[blockquote]Он сумел безошибочно вычислить прямую причинно-следственную связь между завышенными гонорарами наших кинодив и упадком российского артхауса[/blockquote]

Это было реальное дело, часть погибающей бумажной Атлантиды, которую надо было спасти. Он не был киноведом, у него не было очевидных кинопристрастий, хотя однажды он мне признался, что плакал на «Осеннем марафоне». Кино любила его жена Зара Абдуллаева, прекрасный критик и литератор. Даня смотрел на кино из своего социологического донжона с каких-то других позиций и высот, по большей части остающихся недоступными обычным киноведам. Он первым предсказал «Последний день Помпеи» — финал всей этой помпезной индустрии с ее мировыми премьерами, красными дорожкам и раздутыми бюджетами перед натиском новых технологий и интернета. Он сумел безошибочно вычислить прямую причинно-следственную связь между завышенными гонорарами наших кинодив и упадком российского артхауса. Нам дано было видеть только призрачные тени на экране, а ему — то, что скрывается за белым полотнищем.

Может быть, поэтому его конфликт с нынешней киновластью был неизбежен. Слишком знающие и слишком умные ей были не нужны. При всей Даниной толерантности и дипломатичности, он оставался чужим нынешним начальникам, а новейший официоз всяческой государственности не вызывал у него ничего, кроме брезгливой усмешки. Зато у него был журнал, ставший содержанием его жизни. Несмотря на все санкции и отсутствие поддержки со стороны, журнал «Искусство кино» продолжал выходить. Он таскал с собой новые номера и при любой возможности доставал их из портфеля с ловкостью фокусника или коммивояжера. «А вот и наш новый номер!» — говорил он с ласковой мурлыкающей интонацией, которая мне так хорошо знакома. Придумываешь, пишешь, сочиняешь, ищешь авторов, издаешь, каждому номеру радуешься как новорожденному сыну. И хоть бы кто доброе слово сказал. Но Даня не обижался. Ему было жаль тратить время на глупые обиды и вражду.

[blockquote]Любишь — не любишь — казалось, что эта игра была не с ним и не про него[/blockquote]

Наши встречи были редки и случайны. Но даже когда я его позвал в свою программу на ОТР «Культурный обмен», диалога не получилось. Я по-прежнему чувствовал себя рядом с ним учеником 7 «А», а он был ментором, мэтром, учителем жизни. Он продолжал сыпать какими-то фактами и цифрами, не отвечал впрямую ни на один мой вопрос, а когда я спросил его про самый любимый фильм, так ничего и не ответил. Любишь — не любишь — казалось, что эта игра была не с ним и не про него.

Последний раз мы виделись на приеме в Музее русского импрессионизма. Я еще не знал, что он болен. Выглядел он вполне бодро. Только бросилось в глаза, что похудел. Мы мило поболтали обо всем, что не касалось нас напрямую, мимоходом прошлись по «музейной теме», и тут выяснилось, что оба влюблены в новое выставочное пространство Эрмитажа в помещении бывшего Генерального Штаба на Дворцовой площади.

— Как там гениально смотрятся импрессионисты! — восклицал Даня.

— А какой там «Танец» Матисса! — вторил я ему.

— А Пикассо! Гоген! — заливался он от восторга.

Потом он признался, что каждый год они с Зарой и дочерью Тамарой обязательно едут в Петербург на два-три дня, что-то вроде обязательного обряда и традиции. А сейчас я думаю, что для него это и была лучшая формула спасения. Кому нужна социология, если она не может сделать никого счастливым и никого спасти.

Но это мы обсуждать тогда не стали, тем более что подошли общие знакомые, и разговор переключился на стоимость «русских импрессионистов». Даня и тут был информирован лучше всех.

Больше мы не виделись. Завтра его хоронят. Никогда не думал, что мне будет так больно писать эти слова.