К нам заходил лось

«Есть кто дома? — в окне появляется круглое лицо тети Зины — А?»

Люблино. Июнь. Большое кухонное окно распахнуто, влетает тополиный пух. И вот еще тетя Зина, старшая по подъезду. У нее замечательная фамилия — Родина.

«У вас газом не пахнет?» — интересуется Родина.

Мы с мамой принюхиваемся. Вроде нет. Газ — это очень опасно, мы знаем. У нас газовая колонка. Точней, они тут у всех. Что на самом деле неплохо: у нас никогда не отключают горячую воду летом. А газовщик, нервный как скрипач, прибегает по первому же звонку.

А нашей Зине просто важна активность, движуха, общение. Такая она — наша Родина.

В дом номер 14 по Краснодонской улице мы въехали в 1972 году. Двор из четырех добротных пятиэтажек серого кирпича. Одна даже с полукруглой высокой аркой. Все дома принадлежали Люблинскому литейно-механическому заводу, так что население двора было как одна большая семья. Мужики бойко играли в домино, пряча под столом бутылку; их жены рядом развешивали сушиться белье — не беда, что пыль; дети катались на неизменной карусели, а те, что постарше, уходили за гаражи, курить «Яву», одну сигарету на всех, которую незаметно стырили у отца.

[blockquote]В подъездах, внизу все оставляли детские коляски. Никто не прятал их по квартирам. Худшее, что с ними могло случиться — туда бы забрался наглый кот[/blockquote]

Жизнь была мирная, спокойная, беззаботная. Если не считать угроз от Америки, которыми меня пугал дядя Петя, отец друга Вити. Дядя Петя читал самые важные газеты и смотрел «Международную панораму».

В подъездах, внизу все оставляли детские коляски. Никто не прятал их по квартирам. Худшее, что с ними могло случиться — туда бы забрался наглый кот. Между этажами стояли специальные баки — для пищевых отходов. Никто не выбрасывал картофельную шелуху или заплесневелый хлеб в мусор. Нет, только в баки, которые каждое утро заботливо выносил дворник. Говорили, на свиноферму. Все дворники у нас были татарами, по древней московской традиции. Хотя Люблино тогда еще было очень условной Москвой. В черте, но со своим люблинским гонором.

Маме, выбиравшей квартиру, не понравился первый этаж и газовая колонка, зато приглянулся длинный коридор и большая комната с паркетом. А еще узкий палисадник под окнами, отделенный от тротуара низкой чугунной оградкой. Но палисадник никогда не мешал заглядывать в окна всем соседям, с насущными вопросами. В палисаднике росла акация, а потом появилась сирень. Три куста сирени посадили мы с мамой, выкопав их тайком вечером в парке неподалеку.

Мама сразу решила поставить решетки на окна. На что соседка тетя Рая сказала: «Не вздумай. Никто здесь не ставит. Поставишь решетки — тут же обворуют». Хорошо, что мама послушалась мудрую тетю Раю. И не в ворах дело: кроме маминой пишущей машинки «Эрика» у нас не было сокровищ. Я не раз терял ключи. Зимой это было особенно печально. Хотелось скорей к телевизору и газовой колонке. И тогда меня выручала широкая форточка кухонного окна. Протискивался в нее — к теплу и свету.

С соседями нам повезло. Гуревичи, Абрам и Рая. Почему суровый еврейский бог занес их в Люблино, за какие грехи прародителей — загадка. Нет, они не были музыкантами и стоматологами. Рая — продавщица в магазине, Абрам — какой-то слесарь. У них сыновья-погодки. Раздолбаи и двоечники. Гуревичи жили бедно: у сыновей все штаны в заплатках. Мама с Раей подружились, заходили друг к другу: то за солью, то поболтать. Когда мы уезжали в отпуск, оставляли Гуревичам ключи, чтобы поливали нашу бегонию и традесканцию.

[blockquote]Пасху отмечали так, будто это последнее воскресенье в жизни, будто завтра ядерный взрыв и всех нас разнесет, как крашеную яичную скорлупу [/blockquote]

А потом Гуревичи нас покинули. Нет, не сбежали в Израиль. Гуревичи были очень русскими, какой им Израиль. Просто переехали в другой район.

В их квартиру въехала настоящая русская семья. Совсем недружелюбная. Ключи оставлять стало некому, бегония страдала. И мы еще не раз с тоской вспоминали своих милых Гуревичей. Но эта семейка мизантропов была досадным исключением, в нашем дворе скрыться от общества было почти невозможно. К маме сперва отнеслись настороженно: научный сотрудник, что-то печатает по ночам… А потом приняли. Обращались: «Галь, не напечатаешь объявление, а?»

Праздники и свадьбы отмечались дружно. Все выходили во двор, некоторые с гармонью. Позже гармошку сменил винил. В окно выставлялись колонки, и на весь двор заливалась Анна Герман: «Один раз в год сады цвету-у-у-у-т…»

Самым любимым праздником была Пасха. Простая советская Пасха. Ее отмечали так, будто это последнее воскресенье в жизни, будто завтра ядерный взрыв и всех нас разнесет, как крашеную яичную скорлупу. Нигде и никогда я больше не видел такого безудержного русского карнавала. Случались настоящие ряженые. Свои, местные, родные. Дядя Коля из дома справа натягивал платье жены и малевал алые щечки дочкиной гуашью, а тетя Лариса из дома слева надевала праздничный костюм мужа и карандашом фабрики «Свобода» рисовала себе усы. Как всем было весело, как мы хохотали, как легко пилась водка, как веяло сладким дурманом.

И, конечно, похороны. На которые прибегали дети и тетки даже из соседних дворов — заслыша Шопена в исполнении маленького разбитного оркестра. «Кто умер-то?» — «Танька из тринадцатого». — «Ой, горе-то. А от чего?» — «Ей уж 73 года было. Не вставала давно. Два дня до пенсии не дожила…» — «Бедная!» И тетки завывали. Даже те, из соседних дворов, кто эту старушку толком никогда и не видел. Положено выть. А ближе к вечеру поминки тоже превращались в маленькую пасху. Громко обсуждался последний хоккей с Канадой, кто-то ругал Пугачеву за балахоны, все живее рассказывались анекдоты о глупых китайцах. Дети играли в салочки и «выше ножки от земли». И наверно, духу покойной где-то «там» было уже не так скучно.

Да, у нас, бледных люблинских детей, была своя увлекательная жизнь. Замкнутая в периметре четырех домов. Например, дразнить полубезумную тетку из третьего подъезда моего дома. Как же ее звали? Не помню. Но была она заводной, гонялась за нами по-настоящему. Этакая люблинская коррида.

[blockquote]Лось слонялся по двору до вечера, от еды отказывался, на кличку «Штирлиц» не отзывался [/blockquote]

Кстати, о животных. Однажды я возвращался после школы. (Она была прямо за моим домом, огромное здание довоенной постройки — здание-бастион, которое мне снится до сих пор, спустя десятилетия.) Иду и вижу: лось. Большой настоящий лось. С рогами. Посреди двора. Не знаю, как на это явление отреагировали наши алкоголики, но мы обрадовались лосю. Он был испуганный, стоял и дико озирался. Конечно, мы не решались приблизиться: еще треснет рогами. Стали гадать: откуда тут лось? И догадались: из Кузьминского леса. Там в ту пору водились лоси. Не говоря о всякой ерунде вроде белочек. Зачем лось сбежал из леса и пробежал километров пять по улицам, осталось неясным. Он слонялся по двору до вечера, от еды отказывался, на кличку «Штирлиц» не отзывался. Потом его депортировала обратно в лес целая команда мужиков в брезентовых куртках.

А брызгалки! Вы знаете, что это? Вряд ли. Брался пластмассовый флакон из-под шампуня. В крышечке раскаленной иглой проделывалось маленькое отверстие. Флакон заполнялся водой — и вперед, во двор. Давишь на флакон, струя обливает «врага» из дома напротив. Чертовски весело. Мне повезло больше других: мама выдала салатовый упругий флакон из-под гэдээровского шампуня, который ей достался от подруги, дочери дипработника. Какую он давал струю! Она добила бы до проклятой Америки, превратила бы ее в лужу, если б нажал не я, тощий мальчонка, а скажем, бугай Игорь. Но Игорь был в команде противников. И брал не столько струей, сколько напором. Мог и в морду дать. И тогда мы с моим другом Витей, сыном видного «геополитика» дяди Пети, решились на химическую атаку. Да, это был запрещенный прием, но бугая Игоря стоило утихомирить. Мы сделали в моем флаконе мыльный раствор и гордо вышли во двор. «Прямо в глаза ему!» — шепнул Витя, когда вдалеке, меж белых простыней, возникла могучая фигура Игоря.

— Чё, в морду опять? — спросил насмешливо Игорь.

— Попробуй, гад! — взвизгнул я и направил смертельную струю ему в глаза.

Игорь недоуменно посмотрел на меня. Приблизился, вырвал из рук мой флакон:

— Харэ! Теперь мой будет.

И удалился. Я бежал за ним, умолял отдать, говорил, что мама будет ругаться. Бессердечный Игорь лишь усмехался. Трусливый Витя прятался за простынями, вместо того чтобы выручать друга. Так я остался без брызгалки.

Зато мы зарабатывали свой хлеб. В магазин «Продукты» со двора въезжал грузовик «ЗИЛ». И с тем же Витей мы бросались к нему. Таскали вдвоем плоские деревянные ящики с хлебом. За это одноглазый грузчик выдавал нам буханку черного. Горячую и живую. Мы тут же съедали ее на лавочке. И мечтали. Когда-нибудь мы точно победим Америку, везде настанет социализм, и Анна Герман запоет на весь счастливый мир: «Один раз в год сады цвету-у-у-т…»

…В 2000 году я покинул свой люблинский двор. Покинул сирень в палисаднике и бугая Игоря, который стал полноценным бандитом. Я уезжал на другой конец Москвы, с женой и двумя детьми. Так завершился мой двадцатый век. Я никогда больше не возвращался в тот двор. Но еще гораздо раньше он стал скучным. Никаких ряженых и похоронных оркестров. Никаких простыней на ветру. И все окна на первых этажах — со стальными решетками.

«Сноб» и «Донстрой» рекомендуют: Barrin House — комплекс именных особняков в Хамовниках, самом тихом и зеленом квартале «старой» Москвы рядом с Новодевичьим монастырем. Просторный и полностью закрытый от улицы внутренний двор Barrin House превращен в роскошный прогулочный парк. Здесь каждый найдет себе уголок по интересам: для расслабленного отдыха — увитое зеленью пространство у фонтана, для спорта — зона воркаут, для прогулок с детьми — креативная игровая площадка. И для всех — собственный фитнес-центр с бассейном. Barrin House — готовый дом для истинного наслаждения жизнью.